ой каше.
Недавняя   озлобленность,   вызванная  многолетними  неудачами,   нуждой   и
одиночеством,  сменилась бодрым,  хорошим настроением.  Да  и  хорошо жить в
лесу... Какие ночи выпадали, какие ясные горячие деньки: двадцать лет с плеч
долой.  День за работой, а вечером такой здоровый отдых около своего огонька
в приятной беседе о разных разностях. С других приисков народ заходил, и вся
Мутяшка была на вестях:  у кого какое золото идет, где новые работы ставят и
т.д. Вся Мутяшка представляла одно громадное целое, жившее одними интересами
и надеждами.
   - Эх,  нету у нас,  Андрон Евстратыч,  первое дело,  лошади, - повторял
каждый день Матюшка,  -  а второе дело, надо нам беспременно завести бабу...
На других приисках везде свои бабы полагаются.
   - Окся, подлая, убежала... - оправдывался Кишкин.
   Было  несколько  попыток  приобрести  бабу,   но  все  они  закончились
полнейшей неудачей.  Про  фотьянских баб  и  думать было нечего:  они совсем
задорожились.  У себя дома не успевали поправляться.  Были, конечно, шатущие
по  промыслам девки,  отбившиеся от  своих семей,  но такую и  к  артельному
котелку никто не  пустит.  Бабы  вообще шли  нарасхват.  Главным поставщиком
этого товара служил Балчуговский завод.  На  Сиротке жили  несколько времени
две таких бабы,  но не зажились. Прииск был небольшой, рабочих мало, да и то
почти все старики.
   - Скучно у  вас,  -  говорили бабы  и  уходили куда-нибудь на  соседний
прииск к Ястребову.
   Мыльников приводил свою Оксю два  раза,  и  она оба раза бежала.  Одним
словом,  с  бабой дело не  клеилось,  хотя Петр Васильич и  обещал раздобыть
таковую во что бы то ни стало.
   - Да  тебя как считать-то:  не то ты с  нами робишь,  не то отшибся?  -
спрашивал Кишкин Петра Васильича. - День поробишь да неделю лодырничаешь.
   - Ужо погодите, управлюсь с делами, так в первой голове пойду.
   - Расчета тебе нет, Петр Васильич: дома-то больше добудешь. Проезжающие
номера открыл,  а теперь, значит, открывай заведение с арфистками... В самый
раз  для Фотьянки теперь подойдет.  А  сам похаживай петушком да  командуй -
всей и работы.
   - Кишок,  пожалуй,  не  хватит,  Андрон  Евстратыч,  -  скромничал Петр
Васильич,   блаженно  ухмыляясь.   -  Шутки  шутишь  над  нашей  деревенской
простотой...  А  я как-то раз был в городу в таком-то заведении и подивился,
как огребают денежки.
   - Обзарился,  поди?.. Лют ты до чужих денег, Петр Васильич. Глаз у тебя
так и заиграет, как увидит деньги-то...
   Зачем шатался на прииски Петр Васильич,  никто хорошенько не знал, хотя
и  догадывались,  что  он  спроста не  пойдет время  тратить.  Не  таковский
мужик...  Особенно недолюбливал его Матюшка,  старавшийся в компании поднять
насмех или устроить какую-нибудь каверзу.  Петр Васильич относился ко  всему
свысока, точно дело шло не о нем. Однако он не укрылся от зоркого и опытного
взгляда Кишкина.  Раз  они  сидели и  беседовали около  огонька самым мирным
образом. Рабочие уже спали в балагане.
   - Это у тебя что пазуха-то отдулась?  -  самым невинным образом спросил
Кишкин.
   Петр  Васильич схватился за  свою пазуху,  точно обожженный,  а  Кишкин
засмеялся и покачал головой.
   - Эх,  Петр Васильич,  Петр Васильич,  -  повторял он укоризненно.  - И
воровать-то  не  умеешь.  Первое дело,  велики у  тебя весы:  коромысло-то и
обозначилось. Ха-ха...
   - Н-но-о?.. Это я в починку захватил...
   - В  лесу  починивать?..  Ну,  будет,  не  валяй дурака...  А  ты  купи
маленькие вески,  есть такие,  в  футляре.  Нельзя же  с  безменом ходить по
промыслам.  Как  раз влопаешься.  Вот все вы  такие,  мужланы:  на  комара с
обухом.  Три рубля на вески пожалел,  а головы не жаль...  Да смотри,  моего
золота не шевели: порошину тронешь - башка прочь.
   - Ну  и  глаз у  тебя,  Андрон Евстратыч:  насквозь.  Каюсь,  был такой
грех... Одинова попробовал, а лестно оно.
   - От кого?
   Петр Васильич опять замялся и заерзал на месте.
   - Ну,  ну,  без тебя знаю, - успокоил его Кишкин. - Только вот тебе мой
сказ,  Петр Васильич... Видал, как рыбу бреднем ловят: большая щука уйдет, а
маленькая рыбешка вся  тут  и  осталась.  Так  и  твое  дело...  Ястребов-то
выкрутится:  у него семьдесят семь ходов с ходом,  а ты влопаешься со своими
весами, как кур во щи.
   Это  отеческое  внушение  и   сознание  собственной  мужицкой  глупости
подействовали на  Петра  Васильича самым  угнетающим образом.  Ему  было  бы
легче,  если бы  Кишкин прямо обругал его.  Со  всяким бывают такие скверные
положения,  когда человек рад сквозь землю провалиться, то же самое было и с
Петром Васильичем.  Убежать прямо от Кишкина было совестно,  да и оставаться
тоже.  Петр Васильич сидел и моргал единственным глазом,  как сыч.  Мужицкая
совесть тяжелая,  и  Петр Васильич чувствовал,  как  он  начинает ненавидеть
Кишкина,  ненавидеть его за собачью догадливость.  Главное, посмеялся Кишкин
над его глупостью.
   - Ну так как же? - спрашивал Кишкин, хлопая его по плечу.
   - А все то же,  Андрон Евстратыч... Напрасно ты меня весками-то укорил:
пошутил я, никаких весков нету со мной. Посмеялся я, значит...
   - Ладно, разговаривай...
   - Может,  ты скупаешь здесь золото-то, тебе это сподручнее?.. Охулки на
руку не положишь, а уж где нам, дуракам!..
   Они расстались врагами.
   Кишкин  угадал относительно деятельности Петра  Васильича,  занявшегося
скупкой хищнического золота на новых промыслах. Дело было не трудное, хотя и
приходилось вести его  осторожно,  с  разными церемониями.  Сам  Ястребов не
скупал золота прямо от  старателей и  гнал их  в  три  шеи,  если кто-нибудь
приходил к  нему.  Это все знали и  несли золото к Ермошке или другим мелким
ястребовским скупщикам. Петр Васильич был еще внове, рабочие его мало знали,
и  приходилось самому отправляться на  промысла и  вести дело  "под  рукой".
Опытные рабочие не  доверяли новому скупщику,  но соблазн заключался в  том,
что к  Ермошке нужно было еще везти золото,  а  тут получай деньги у себя на
промыслах, из руки в руку.
   У  Петра  Васильича  было  несколько  подходов,   чтобы  отвести  глаза
приисковым смотрителям и  доверенным.  Так,  он  прикидывался,  что  потерял
лошадь, и выходил на прииск с уздой в руках.
   - Не  видали ли,  братцы,  мою кобылу?  -  спрашивал он.  -  Правое ухо
порото, левое пнем... Вот третьи сутки в лесу брожу.
   - Да ты сам-то откедова взялся? - подозрительно спрашивал кто-нибудь.
   - Я с Мутяшки... У Кишкина на Сиротке робим.
   Разговор   завязывался.   Петр   Васильич  усаживался  куда-нибудь   на
перемывку,  закуривал "цыгарку", свернутую из бумаги, и заводил неторопливые
речи. Рабочие - народ опытный и понимали, какую лошадь ищет кривой мужик.
   - Шерсть-то какая у твоей кобылы?
   - Да  желтая  шерсть...  Ни  саврасая,  ни  рыжая,  а  какая-то  желтая
уродилась. Такая уж мудреная скотинка...
   Побеседовав,  Петр  Васильич уходил  и  дожидался добычи  где-нибудь  в
сторонке.  Он  пристраивался где-нибудь  под  кустиком  и  открывал лавочку.
Подходил кто-нибудь из старателей.
   - Почем?
   - Три бумажки...
   - На Малиновке по четыре дают.
   - Много дают, да только домой не носят... А мои три бумажки сейчас.
   В  переводе этот торг заключался в желании скупщика приобрести золотник
золота за три рубля,  а  продавец хотел продать по четыре.  После небольшого
препирательства победа оставалась за  Петром Васильичем.  Он с  необходимыми
предосторожностями добывал из-за пазухи свои весы,  завернутые в  платок,  и
принимался весить  принесенное золото,  причем  не  упускал случая обмануть,
потому что весы были "с  привесом".  Второпях продавцу было не  до проверки,
хотя он долго потом чесал затылок,  прикидывал в  уме и  ругал кривого черта
вдогонку.
   Иногда  Петр  Васильич показывался на  прииске верхом на  своей  желтой
кобыле  и  разыгрывал "заплутавшегося человека",  иногда  приходил  прямо  в
приисковую контору и  предлагал какой-нибудь харч  по  очень сходной цене  и
т.д.  Вместе с  практикой развились его изобретательность и нахальство.  Его
уже знали на промыслах, и в большинстве случаев ему стоило только показаться
где-нибудь  поблизости,   как  слетались  сейчас  же  хищники.  А  золота  в
Кедровской даче оказалось достаточно.  Везде шла самая горячая работа,  хотя
особенно богато золота,  о  котором гласила стоустая молва,  и не оказалось.
Все-таки работать было можно, и тысячи рабочих находили здесь кусок хлеба.
   Добытое таким нелегким путем золото сдавалось Ястребову за  20  копеек,
то  есть  он  прибавлял за  каждый золотник 20  копеек премии.  Сначала Петр
Васильич был  чрезвычайно доволен,  потому  что  в  счастливый день  зашибал
рублей до трех,  да,  кроме того,  наживал еще на своих провесах и  обсчетах
рабочих.  В  общем  получались довольно  кругленькие денежки.  Но  с  Петром
Васильичем повторилось то  же самое,  что с  матерью.  Его охватило такое же
чувство жадности,  и  ему  все казалось мало.  В  самом деле,  он  наживал с
золотника 20  копеек,  а  Ястребов за здорово живешь сдавал в  казну этот же
золотник за 4 рубля 50 копеек и получал целый рубль. Конечно, Ястребов давал
деньги на золото, разносил его по книгам со своих приисков и сдавал в казну,
но Петр Васильич считал свои труды больше,  потому что шлялся с уздой, валял
дурака и  постоянно рисковал своей шкурой как со  стороны хозяев,  так и  от
рабочих. И шею могут накостылять, и ограбить, и начальству головой выдать, а
пожаловаться  некому.   Природная  трусость  Петра   Васильича  исчезла  под
магическим  освещением  золота,   и   он  действовал  смелее  самых  опытных
скупщиков.  Ах,  если бы у него были свои деньги, что можно было бы сделать!
Почище  Ястребова  подвел  бы  механику.  С  тем  же  Кишкиным  вошел  бы  в
соглашение,  чтобы записывать скупленное золото на  Сиротку.  Но  лиха  беда
заключалась в  том,  что  не  хватало  силы,  а  пустяками  не  стоило  пока
заниматься. Конечно, все эти затаенные мысли Петр Васильич хранил до поры до
времени про себя и Ястребову не показывал вида, что недоволен.
   По предварительному уговору, с внешней стороны Петр Васильич и Ястребов
продолжали разыгрывать комедию взаимной вражды. Петр Васильич привязывался к
каждому пустяку в качестве хозяина и ругал Ястребова при всем народе.
   - Мамынька,  это ты пустила постояльца!  - накидывался Петр Васильич на
мать.  -  А кто хозяин в дому?.. Я ему покажу... Он у меня споет голландским
петухом. Я ему нос утру...
   Баушка Лукерья выбивалась из сил, чтобы утишить блажившего сынка, но из
этого  ничего не  выходило,  потому что  и  Ястребов тоже  лез  на  стену  и
несколько раз  собирался поколотить сварливого кривого  черта.  Но  особенно
ругал жильца Петр Васильич в кабаке Фролки, где народ помирал со смеху.
   - Надулся пузырь и думает:  шире меня нет!..  - выкрикивал он по адресу
Ястребова.  - Нет, погоди, брат... Я тебе смажу салазки. Такой же мужик, как
и наш брат. На чужие деньги распух...
   Когда  Ястребов на  своей тройке проезжал мимо  кабака,  Петр  Васильич
выскакивал на дорогу, отвешивал низкий поклон и кричал:
   - Возьми меня с собой в Сибирь,  Никита Яковлич.  Одному-то тебе скучно
будет ехать.
   Дело доходило до  того,  что Ястребов жаловался на  него в  волость,  и
Петра Васильича вызывали волостные старички для внушения.
   - Ты  не  показывай  из  себя  богатого-то,   -   усовещивали  старички
огрызавшегося Петра Васильича,  -  как раз насыплем, чтобы помнил. Чего тебе
Ястребов помешал, кривой ерахте?
   - А вот это самое и помешал, - не унимался Петр Васильич. - Терпеть его
ненавижу... Чем я знаю, какими он делами у меня в избе занимается, а потом с
судом не расхлебаешься. Тоже можем свое понятие иметь...
   - Отодрать тебя,  пса,  вот  и  весь  разговор...  Что  больно перья-то
распустил?


IV

   Известие о  бегстве Фени  от  баушки Лукерьи застало Родиона Потапыча в
самый  критический  момент,   именно,  когда  Рублиха  выходила  на  роковую
двадцатую сажень,  где  должна была  произойти "пересечка".  Старик был  так
увлечен своей работой,  что  почти не  обратил внимания на  это новое горшее
несчастье,  или  только сделал такой вид,  что  окончательно махнул рукой на
когда-то  самую любимую дочь.  Укрепился старик и  не  выдал своего горя  на
посмеянье чужим людям.
   Рабочих на Рублихе всего больше интересовало то, как теперь Карачунский
встретится с  Родионом Потапычем,  а  встретиться они были должны неизбежно,
потому  что  Карачунский тоже  начинал увлекаться новой  шахтой и  следил за
работой с напряженным вниманием.  Эта встреча произошла на дне Рублихи, куда
спустился Карачунский по стремянке.
   - Обманула,  видно,  нас  двадцатая-то  сажень?  -  спокойно проговорил
Карачунский, осматривая забой.
   - Сдвиг дала жила,  -  так же спокойно ответил Родион Потапыч. - Некуда
ей деваться... Не иголка.
   Больше между ними не  было сказано ни  одного слова.  Дело в  том,  что
Родион  Потапыч  резко  разделял  для   себя   Карачунского-управляющего  от
Карачунского-соблазнителя Фени.  Первого он в  настоящую трудную минуту даже
любил,  потому что Карачунский в  достаточной степени заразился верой в  эту
самую Рублиху и с лихорадочным вниманием следил за каждым шагом вперед. Дело
усложнялось тем, что промысловый год уже был на исходе, первоначальная смета
на  разработку Рублихи  давно  перерасходована,  и  от  одного  Карачунского
зависело  выхлопотать у  компании дальнейшие ассигновки.  Инженер  Оников  с
самого начала был против новой шахты и,  конечно, со своей стороны мог много
повредить делу.  Одним  словом,  дорога была  каждая минута,  и  нужно  было
поставить Карачунского в  такое положение,  когда об отступлении нечего было
бы и  думать.  Родион Потапыч слишком хорошо,  по личному опыту,  изучил все
признаки промысловой горячки и  в  Карачунском видел своего единомышленника,
от которого зависело все. Новая история с Феней была тут ни при чем.
   Когда Родион Потапыч в ближайшую субботу вернулся домой и когда Устинья
Марковна повалилась к  нему  в  ноги со  своими причитаньями и  слезами,  он
ответил всего одним словом:
   - Знаю...
   Больше о  Фене  в  зыковском доме  ничего не  было  сказано,  точно она
умерла.  Когда старик узнал о  бегстве Марьи на  Фотьянку,  то только махнул
рукой, точно сбежала кошка. В этом сказался мужицкий взгляд на девку в семье
как на что-то чужое,  что не сегодня-завтра вспорхнет и улетит.  Была Марья,
не стало Марьи -  лишний рот с костей долой. Захотела своего девичьего хлеба
отведать,  ну и пусть ее...  Устинья Марковна в глубине души была рада,  что
все  обошлось так благополучно,  хотя и  наблюдала потихоньку грозного мужа,
который как будто немного даже рехнулся.
   "Хоть бы  для видимости построжил,  -  даже пожалела про себя привыкшая
всего бояться старуха.  - Какой же порядок в дому без настоящей страсти? Вон
Наташка скоро  заневестится и  тоже,  пожалуй,  сбежит,  или  зять  Прокопий
задурит".
   Устинья  Марковна  с  душевной  болью  чувствовала одно,  что  в  своем
собственном доме  Родион Потапыч является чужим человеком,  точно ему  вдруг
стало все равно,  что делается в своем гнезде.  Очень уж это было обидно,  и
Устинья Марковна потихоньку от всех разливалась рекой.
   Когда Родион Потапыч вернулся на свой Ульянов кряж, там произошло целое
событие,  о котором толковала вкривь и вкось вся Фотьянка.  Дело в том,  что
Тарас Мыльников, благодаря ходатайству Фени, получил делянку чуть не рядом с
главной шахтой,  всего в каких-нибудь ста саженях. Сначала Родион Потапыч не
поверил собственным ушам и отправился на место действия. Дудку Мыльникова от
компанейской работы  отделяла одна  небольшая еловая заросль.  Когда  старик
пришел на место,  там уже кипела горячая работа.  Сам Тарас стоял по грудь в
заложенной дудке  и  короткой  лопатой  выкидывал землю-"пустяк" на  полати,
устроенные из  краденых с  шахты досок.  Окся  сваливала "пустяк" в  тачку и
отвозила в сторону, где уже желтела новая свалка.
   - Да ты с  ума сошел,  безумная голова?  -  накинулся Родион Потапыч на
непризнанного зятя. - Куда залез-то?..
   - Родиону Потапычу сорок одно с кисточкой...  -  весело ответила голова
Тараса из ямы.  -  Аль завидно стало?  Не бойсь,  твоего золота не возьму...
Разделимся как-нибудь.
   - Да ведь здесь компанейское место,  пес кудлатый!..  Ступай на Краюхин
увал: там ваше место.
   - Сам  ступай,  коли так  поглянулось,  а  я  здесь останусь.  Промежду
прочим, сам Степан Романыч соблаговолил отвести деляночку... Его спроси.
   - Ну, это уж ты врешь!..
   - Вот что я  тебе скажу,  Родион Потапыч:  и чего нам ссориться?  Слава
богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и
вглубь дальше десятой сажени не пойду.  Одним словом,  по положению, как все
другие прочие народы...  Спроси,  говорю,  Степан-то Романыча!.. Благодетель
он...
   Старый штейгер плюнул на конкурента, повернулся и ушел.
   - Эй,  Родион Потапыч, не плюй в колодец! - кричал вслед ему Мыльников,
- как бы самому же напиться не пришлось...  Всяко бывает.  Я  вот тебе такое
золото обыщу,  что  не  поздоровится.  А  ты,  Окся,  что  пнем стала?  Чему
обрадовалась-то?
   Родион Потапыч уже на месте сообразил,  какими путями Мыльников добился
своей делянки, и только покачал головой.
   "Эх,  слаб  Степан  Романыч  до  женского полу  и  только  себя  срамит
поблажкой.  Тот  же  Мыльников охает его  везде.  Пес и  есть пес:  добра не
помнит".
   Карачунский,  действительно,  не  показывался на Рублихе с  неделю:  он
совестился неподкупного старого штейгера.
   А Мыльников копал себе да копал, как крот. Когда нельзя было выкидывать
землю,   он   поставил  деревянный  вороток,   какие   делались  над   всеми
старательскими работами,  а Окся "выхаживала" воротом добытую в дудке землю.
Но  двоим теперь было трудно,  и  Мыльников прихватил из  фотьянского кабака
старого палача Никитушку, который все равно шлялся без всякого дела. Это был
рослый сгорбленный старик с мутными,  точно оловянными глазами, взъерошенной
головой и длинными, необыкновенно сильными руками. Когда-то рыжая окладистая
борода  скатывалась войлоком  цвета  верблюжьей шерсти.  Ходил  Никитушка  в
оборванном армяке и опорках,  но всегда в красной кумачевой рубахе,  которая
для  него являлась чем-то  вроде мундира.  Городские купцы дарили ему каждый
год  по  нескольку таких рубах,  заставляя петь  острожные варнацкие песни и
приплясывать.
   - Эй,  тятенька, шевели бородой! - покрикивал Мыльников палачу из своей
ямы.
   Это была,  во всяком случае,  оригинальная компания: отставной казенный
палач,  шваль Мыльников и Окся.  Как ухищрялся добывать Мыльников пропитание
на  всех троих,  трудно сказать;  но  пропитание,  хотя и  довольно скудное,
все-таки добывалось.  В котелке Окся варила картошку, а потом являлся ржаной
хлеб.  Палач Никитушка, когда был трезвый, почти не разговаривал ни с кем, -
уставит свои  оловянные глаза и  молчит.  Поест,  выкурит трубку и  опять за
работу. Мыльников часто приставал к нему с разными пустыми разговорами.
   - Поди,  в другой раз ночью пригрезится, как полосовал прежде каторжан,
- страшно сделается? Тоже ведь и в палаче живая душа... а?..
   - Отстань, смола...
   Но  стоило  выпить  Никитушке  один  стаканчик водки,  как  он  делался
совершенно  другим  человеком,   -   пел  песни,   плясал,  рассказывал  все
подробности своего  заплечного  мастерства  и  вообще  разыгрывал  кабацкого
дурачка.  Все знали эту слабость Никитушки и по праздникам делали из нее род
спорта.
   Втроем работа подвигалась очень медленно и  чем глубже,  тем медленнее.
Мыльников в сердцах уже несколько раз побил Оксю, но это мало помогало делу.
Наступившие заморозки увеличивали неудобства:  нужно было и  теплую одежду и
обувь,  а  осенний день  невелик.  Даже Мыльников задумался над  своим диким
предприятием.  Дудка шла все еще на  пятой сажени,  потом