уза,  который доказывал
вращение земли своим честным словом.  Но  у  него  был  свой  расчет:  новое
коренное  месторождение выставляло деятельность компании  в  выгодном  свете
пред горным департаментом. Значит, она развивается и быстро шагает вперед, а
это главное.  В  крайнем случае Рублиха могла обойтись тысяч в  восемьдесят,
потому что машины и шахтовые приспособления перевозились с Краюхина увала, а
Спасо-Колчеданская жила оказывалась "холостой",  так что ее  оставили только
до осени.
   По  составленному плану  работы  на  Рублихе  предполагались в  больших
размерах.  Дудка Кривушка оставалась в стороне,  а шахта была заложена ниже,
чтобы  пересечь жилу  саженях на  двадцати в  глубину.  Таким  образом зараз
решались две  задачи:  откачивалась вода на  предельном горизонте,  а  затем
работы можно  было  вести  сразу в  двух  направлениях -  вверх и  вниз,  по
отрезкам жилы.  Практика показала, что все жилы имеют падение под углом, как
и  жила на  Ульяновом кряже.  Следовательно,  можно было по приблизительному
расчету выйти на жилу на известной глубине.  В каких-нибудь две недели вырос
на  Ульяновом кряже новый деревянный корпус,  поставлены были паровые котлы,
паровая  машина,  и  задымилась высокая  железная труба.  Для  служащих была
построена конторка,  где поселился в  одной каморке Родион Потапыч,  а затем
строились амбары для  разной приисковой снасти,  навесы,  конюшни,  -  одним
словом,  вся приисковая городьба.  Ульянов кряж закрывал Рублиху со  стороны
Фотьянки,  и старик Зыков был очень рад этому обстоятельству, потому что мог
теперь жить совершенно в  лесу.  Он  даже по  субботам домой в  Балчуговский
завод не выходил,  а  только время от времени отправлялся на Дерниху,  чтобы
посмотреть на  работавшую "бутару".  Бутара  -  сибирского типа  машина  для
промывки песков  в  больших  массах.  Главную ее  часть  составляет железный
продырявленный цилиндр,  который приводится во вращательное движение паровой
машиной.  Золотоносный песок сваливался в  бутару,  в нее проводилась сверху
сильная струя воды,  и промывка совершалась при страшном грохоте. Одна такая
бутара в сутки обрабатывала десятки тысяч пудов песку. Но у Родиона Потапыча
вообще не лежало почему-то сердце к этой Дернихе, хотя россыпь была надежная
и,  по приблизительным расчетам, должна была дать в одно лето около 20 пудов
золота.
   - На  Фотьянской россыпи больше ста  пудов  добыли,  -  повторял Зыков,
точно хотел этим унизить благонадежность Дернихи.  -  Вот  ужо  Рублиха наша
ахнет, так это другое дело...
   Место  слияния Меледы  и  Балчуговки было  низкое  и  болотистое,  едва
тронутое чахлым болотным леском.  Родион Потапыч с презрением смотрел на эту
"чертову яму",  сравнивая про  себя красивый Ульянов кряж.  Да  и  россыпное
золото совсем не то, что жильное. Первое он не считал почему-то и за золото,
потому  что   добыча  его  не   представляла  собой  ничего  грандиозного  и
рискованного, а жильное золото надо умеючи взять, да не всякому оно дается в
руки.
   Увлечение Рублихой у  старика  приняло  какой-то  болезненный характер,
точно  он  закладывал в  эту  работу  последнюю  свою  энергию.  Когда  спал
неугомонный старик -  никто не  знал.  Во всякое время дня и  ночи его можно
было встретить на шахте,  где он сидел,  как коршун, ожидавший своей добычи.
Первые сажени углубления были пройдены с  поразительной быстротой,  а дальше
пошел камень "ребровик",  требовавший "диомида".  Это были первые пропластки
основных гранитных пород,  а жилы залегают в спаях таких пропластков. Родион
Потапыч высчитывал каждый  новый  вершок  углубления и  давно  определил про
себя,  в  какой день  шахта выйдет на  роковую двадцатую сажень и  пересечет
жилу.  Он  по  десяти раз в  сутки спускался по  стремянке в  шахту и  зорко
наблюдал,  как ее  крепят,  чтобы не было ни малейшей заминки.  Пока все шло
отлично,  потому что грунт был устойчивый,  и не было опасности, что шахта в
одно прекрасное утро "сбочится",  как  это бывает при слоях песка-севуна или
мягкой  расплывающейся глины.  Рабочие  тоже  невольно  заражались  энергией
старого штейгера и с нетерпением ждали двадцатой сажени.
   Если что огорчало Зыкова,  так это назначение молодого инженера Оникова
главным смотрителем новых жильных работ.  Положим, старик уважал Оникова "по
отцу",  но это не мешало быть ему мальчишкой и  щенком.  Да и  поставил себя
Оников с  первого раза крайне неудобно:  приедет в  белых перчатках и  давай
распоряжаться -  это не так,  то не так.  Сам бы хоть раз в шахту спустился.
Как  ни  был  вымуштрован Родион Потапыч относительно всяческого уважения ко
всяческому  начальству,  но  поведение  Оникова  задело  его  за  живое:  он
чувствовал,  что  молодой инженер не  верит в  эту  жилу  и  не  сочувствует
затеянной работе.
   - Приедет,  папиросу выкурит -  и  вся  тут работа,  -  жаловался Зыков
Карачунскому. - Ежели бы ты сам, Степан Романыч...
   - Нет, мне далеко ездить сюда, да и Оникову нужно же какое-нибудь дело.
Куда его мне девать... Как-нибудь уж без меня устраивайтесь.
   Родион Потапыч только вздыхал.  Находил же  время Карачунский ездить на
Дерниху чуть не каждый день, а тут от Фотьянки рукой подать: и двух верст не
будет.  Одним словом,  не хочет,  а  Оникова подослал назло.  Нечего делать;
пришлось мириться и  с  Ониковым и  делать по его приказу,  благо немного он
смыслит в деле.
   - Ужо будет летом гостей привозить на Рублиху -  только его и  дела,  -
ворчал старик,  ревновавший свою  шахту к  каждому постороннему глазу.  -  У
другого такой  глаз,  что  его  и  близко-то  к  шахте  нельзя пущать...  Не
больно-то любит жильное золото, когда зря лезут в шахту...
   Всего больше боялся Зыков,  что Оников привезет из города барынь,  а из
них  выищется какая-нибудь вертоголовая и  полезет в  шахту:  тогда все дело
хоть брось.  А что может быть другое на уме у Оникова, который только ест да
пьет?..  И Карачунский любопытен до женского полу,  только у него все шито и
крыто.
   Так шло дело.  Шахта была уже на двенадцатой сажени,  когда из Фотьянки
пришел  волостной сотник  и  потребовал штейгера  Зыкова  к  следователю.  У
старика опустились руки.
   - Это по делу Кишкина? - спросил он.
   - Видно,   по   ему  по  самому...   По  первоначалу-то  следователь  в
Балчуговском заводе  с  неделю  выжил,  а  теперь  на  Фотьянку перебрался и
сбивает народ со всех сторон. Почитай, всех стариков поднял...
   Эта неожиданная повестка и встревожила и напугала Зыкова, а главное, не
вовремя она  явилась:  работа горит,  а  он  должен терять дорогое время  на
допросах.
   - Следователь-то  у  Петра Васильича в  дому  остановился,  -  объяснил
сотник. - И Ястребов там и Кишкин. Такую кашу заварили, что и не расхлебать.
Главное, народ весь на работах, а следователь требовает к себе...
   Родион  Потапыч оделся  на  скорую  руку  и  зашагал за  сотником.  Ему
случалось бывать в  передрягах,  но затеянное Кишкиным дело возмущало его до
глубины души.  Кто богу не грешен,  царю не виноват, нельзя же всех по судам
таскать.  Две версты до  Фотьянки промелькнуло незаметно.  Перед избой Петра
Васильича сидели  вызванные следователем свидетели.  Был  тут  и  подштейгер
Лучок,  и Мина Клейменый,  и Яша,  и Турка,  и Мыльников - одним словом, вся
компания.  Все,  видимо,  чувствовали себя  смущенными.  Родион Потапыч сухо
кивнул головой и  пошел прямо в избу.  Поднимаясь по лесенке на крыльцо,  он
лицом к лицу столкнулся с дочерью Феней, которая с тарелкой в руках летела в
погреб за огурцами.
   - Тятенька!.. - вскрикнула девушка и остановилась.
   Родион Потапыч медленно прошел мимо,  не  ответив на этот крик ни одним
движением.
   Следователь сидел в  чистой горнице и  пил водку с Ястребовым,  который
подробно объяснял приисковую терминологию - что такое россыпь, разрез, борта
россыпи,  ортовые работы,  забои, шурфы и т.д. Следователь был пожилой лысый
мужчина с рыжеватой бородкой и темными умными глазами.  Он испытующе смотрел
на  массивную фигуру Ястребова и  в  такт  его  объяснений кивал своей лысой
прежде времени головой.
   "Вор научит хорошему..." - подумал Зыков, наблюдая эту сцену издали.
   В  дверях  стояли  Мыльников  и  Петр  Васильич,   заслонившие  спинами
сидевшего у  двери  на  стуле Кишкина.  Сотник протискался вперед и  доложил
следователю о приводе свидетеля.
   - А,  очень  приятно...  -  оживился  следователь,  проглатывая наскоро
закуску. - Введите его сюда.
   Ястребов поднялся, чтобы выйти, но следователь движением головы удержал
его.  Родион  Потапыч,  войдя  в  комнату,  помолился на  образа  и  отвесил
следователю глубокий поклон.
   - Вы Родион Зыков?
   - Точно так-с...
   Начался обычный следовательский допрос,  причем Зыков отвечал коротко и
быстро, по-солдатски.
   - Когда была открыта Фотьянская россыпь, вы уже были главным штейгером?
   - Точно так-с... Я уж сорок лет состою главным штейгером.
   - Ага...  -  протянул следователь,  быстро окидывая его глазами.  - Тем
лучше...  Вы,  следовательно, служили при управителе Фролове и его помощнике
Горностаеве. Скажите, когда промывался казенный разрез в Выломках?
   Ястребов сделал нетерпеливое движение и подсказал:
   - Разрабатывался...
   - Ну  да,   когда  разрабатывался  разрез  в   Выломках?   -   повторил
следователь.
   - Годом не  упомню,  ваше высокоблагородие,  а  только еще до  воли это
самое дело было, - ответил без запинки Зыков.
   - Вы  тогда  служили?   Да?  И  при  вас  этот  разрез  разрабатывался?
Прекрасно...  А  не  запомните вы,  как  при  управителе Фролове на  этом же
разрезе поставлены были новые работы?..
   Родион  Потапыч  ждал  этого  вопроса и,  взглянув искоса  на  Кишкина,
ответил самым равнодушным тоном:
   - Какие  же   новые  работы,   когда  вся  россыпь  была  выработана?..
Старатели,  конечно,  домывали борта,  а как это ставилось в конторе - мы не
обычны знать, - до конторы я никакого касательства не имел и не имею...
   Следователь взглянул вопросительно на  Кишкина.  Тот заерзал на  месте,
виновато скашивая глаза на Зыкова, и проговорил:
   - Ваше  благородие,  Родион  Потапыч,  то  есть  главный штейгер Зыков,
должен  знать,  как  списывались работы в  Выломках.  От  него  шли  дневные
рапортички.
   - Да  ты  не  путляй,  Шишка!  -  разразился неожиданно Родион Потапыч,
встряхнув своей  большой  головой.  -  Разве  я  к  вашему  конторскому делу
причастен? Ведь ты сидел в конторе тогда да писал, - ты и отвечай...
   - Вы  должны  отвечать  только  на  мои  вопросы,   -   строго  заметил
следователь.
   - А  ежели я  могу под присягой доказать на него еще по делу о  золоте,
когда наезжал казенный фискал? - ответил Родион Потапыч, у которого тряслись
губы от волнения.
   - Это к делу не относится...  -  заметил следователь,  быстро записывая
что-то на листе бумаги.
   - Вы его под присягой спросите,  господин следователь,  -  подговаривал
Кишкин,  осклабляясь.  -  Тогда  он  сущую  правду  покажет насчет разреза в
Выломках...
   - Это уж мое дело,  - ответил следователь, продолжая писать. - Господин
Зыков, так вы не желаете отвечать на мой вопрос?
   - Ваше высокоблагородие,  ничего я в этих делах не знаю...  - заговорил
Родион Потапыч и даже ударил себя в грудь. - По злобе обнесен вот этим самым
Кишкиным...  Мое  дело маленькое,  ваше высокоблагородие.  Всю жисть в  лесу
прожил на промыслах,  а  что они там в конторе делали -  я неизвестен.  Да и
давно это было... Ежели бы и знал, так запамятовал.
   - Значит, вы знали, да забыли?
   Пойманный на слове,  Родион Потапыч тяжело переминался с ноги на ногу и
только шевелил губами.
   - Вы  не  беспокойтесь,  я  уже  имею  показания по  этому делу  других
свидетелей, - ядовито заметил следователь. - Вам должно быть ближе известно,
как велись работы... Старатели работали в Выломках?
   - Не упомню, ваше высокоблагородие...
   - Так я  вам напомню:  старатели работали и получали за золотник золота
по рублю двадцати копеек,  а  в казну оно сдавалось управлением Балчуговских
промыслов по пяти рублей и дороже, то есть по общему расчету работы.
   - Не старатели, а золотничники, ваше высокоблагородие...
   - Это все равно, только слова разные...
   Свои   собственные  вопросы  следователь  проверял  по   выражению  лиц
Ястребова и  Кишкина,  которые не спускали глаз с Родиона Потапыча.  Из дела
следователь видел,  что  Зыков  -  главный свидетель,  и  налег  на  него  с
особенным усердием,  выжимая одно слово за  другим.  Нужно было восстановить
два  обстоятельства:  допущенные  правлением  старательские  работы,  причем
скупленное у  старателей золото заносилось в  промысловые книги как  свое  и
выставлялись произвольные цены, втрое и вчетверо выше старательских, а затем
подновление казенного разреза в Выломках и занесение его в отчет за новый.
   Дальше  следовали другие нарушения:  выписка жалованья несуществовавшим
промысловым служащим, выписка несуществовавших поденщин и т.д. и т.д.
   Собранные свидетели теряли  уже  вторую  неделю,  когда  работа  кипела
кругом,  и  это  вызывало общий  ропот  и  глухое  недовольство,  причем все
обвиняли Кишкина, заварившего кашу.
   - Мы ему башку отвернем,  старой крысе!  -  ругались рабочие.  -  Какое
время-то стоит - это надо подумать...
   Допрошенный в  качестве свидетеля Петр Васильич отперся от  всего,  что
обещал показать, чем немало огорчил Кишкина...
   - Ты что же это,  Петр Васильич?  -  корил его Кишкин.  -  Как дошло до
дела, так сейчас и в кусты...
   - Не наш воз и не наша песенка, Андрон Евстратыч...
   - Ладно... Увидим, что запоешь, когда под присягой будут допрашивать.
   Мыльников  являлся  комическим  элементом  и   каждый  раз  менял  свои
показания, вызывая улыбку даже у следователя. Приходил он всегда вполпьяна и
первым делом заявлял:
   - Господин следователь,  у  меня лицо чистое...  Ничем я не замаран,  а
чтобы  насупротив совести  -  к  этому  я  не  подвержен.  Вот  каков  Тарас
Мыльников...
   Несмотря на всю путаницу и противоречия, развертывалась широкая картина
всевозможных  злоупотреблений  и   самого   бесшабашного  хищничества.   Уже
собранных фактов было совершенно достаточно для громадного дела, а выступали
все новые подробности.  Ничего не мог поделать следователь только с Зыковым,
который стоял  на  своем,  что  ничего  не  знает.  Самый  важный  свидетель
ускользал из  рук,  и  следователь выбился  из  сил,  чтобы  довести его  до
откровенного сознания.  Подметив, что старик тяготился бестолковым сиденьем,
следователь начал вызывать его чуть не каждый день.
   - Ваше  высокоблагородие,  отпустите  душу  на  покаяние!  -  взмолился
наконец упрямый старик. - Работа у меня горит, а я здесь попусту болтаюсь.
   - Вы сами виноваты, что затягиваете дело...
   А  из Кедровской дачи шли самые волнующие известия:  золото оказывалось
везде.   О  Мутяшке  рассказывали  чудеса,  а  потом  следовали:  Малиновка,
Генералка,  Свистунья, Ледянка, - сделаны были сотни заявок, и везде "золото
оправдывалось  в   лучшем   виде".   Все   новости   и   последние  известия
сосредоточивались,  конечно, в кабаке Фролки, куда рабочие приходили прямо с
заявок.  В праздники этот кабак представлял собой настоящий ад, потому что в
Фотьянку народ сходился со  всех сторон.  Разрушавшееся селение сразу ожило:
не было избы,  где не держали бы постояльцев,  не готовили хлеба на промысла
или   какую-нибудь  приисковую  снасть.   Главным  образом  наживали  деньгу
фотьянские бабы,  кормившие пришлый народ.  Одним словом, произошло какое-то
волшебное превращение старого каторжного гнезда, точно на него дунуло свежим
воздухом.  Мужики складывались в  артели,  закупали харчи,  готовили снасть,
чтобы работать старателями на новых вольных промыслах. Это была бешеная игра
на  свой  труд.  Своими  хозяйскими работами  могли  добывать золото  только
двое-трое  крупных  золотопромышленников  вроде  Ястребова,   а   остальные,
конечно,  сдадут прииски старателям, и это волновало поднятую рабочую массу,
разжигая промысловую азартность и жажду легкой наживы.


VIII

   Самое бойкое дело  выпало на  долю  богатой избы  Петра Васильича,  где
останавливались все "господа":  и  Ястребов и следователь.  Сначала старуха,
баушка Лукерья, тяготилась этим постоем, а потом быстро вошла во вкус, когда
посыпались легкие господские денежки за всякие пустяки:  и  за постой,  и за
самовары,  и за харчи,  и за сено лошадям, и за разные мелкие услуги. Теперь
бойкая Феня  оказалась как  раз  на  месте и  едва  успевала помогать старой
баушке.  Она и самовары подавала,  и в погреб бегала, и комнаты прибирала, и
господам услуживала.
   - Ты уж,  голубка,  постарайся...  - ласково говорила баушка Лукерья. -
Ноги-то у тебя молодые...
   Всю жизнь прожила баушка Лукерья и  не видала денег в  глаза,  как сама
говорила.  Да и  какие деньги у бабы,  которая сидит все дома и убивается по
домашности да  с  ребятишками.  Муж-покойник  выстроил хорошую  избу,  завел
скотину и всякую домашность,  и по-фотьянски семья слыла за богатую. Правда,
у   баушки  Лукерьи  были  скоплены  на   смертный  час  рублей  пятнадцать,
запрятанных по разным углам,  -  и  только.  А  тут деньги повалили сразу...
Крепкую старуху вдруг охватила старческая жадность.  Ей стало казаться,  что
все мало и что нужно пользоваться коротким счастьем. Не проходило дня, чтобы
она  не  отложила рубля  или  двух.  Особенно любила  она,  когда  давали ей
серебро,  -  ведь  всю  жизнь прожила на  медные деньги,  а  тут  посыпались
серебрушки.  Баушка  Лукерья с  какой-то  детской радостью пересчитывала их,
прятала и  опять добывала,  чтобы лишний раз полюбоваться.  Это перерождение
произошло всего в несколько недель,  и баушка Лукерья отлично изучила,  кто,
когда и сколько дает и как лучше взять.  Старуха видела, что господа охотнее
дают деньги Фене,  и  стала ее подсылать.  Конечно,  молоденькая-то приятнее
господам:  пошутят,  посмеются,  да  и  отвалят в  другой раз целую полтину.
Сначала Феня артачилась и  стыдилась,  а  потом стала привыкать,  чтобы хоть
этим угодить старой баушке.
   - Чего ты сумлеваешься, глупая? - усовещивала ее старуха. - Дикие у них
деньги... Не убудет, небось, ежели и пошутят в другой раз.
   Феня была не жадная и с радостью отдавала деньги баушке.
   Встреча с  отцом  в  первое мгновенье очень смутила ее,  подняв в  душе
детский страх к грозному родимому батюшке, но это быстро вспыхнувшее чувство
так  же  быстро и  улеглось,  сменившись чем-то  вроде равнодушия.  "Что же,
чужая,  так чужая..."  -  с горечью думала про себя Феня.  Раньше ее убивала
мысль,  что она объедает баушку,  а  теперь и этого не было:  она работала в
свою долю, и баушка обещала купить ей даже веселенького ситца на платье.
   - Старайся, милушка, и полушалок куплю, - приговаривала хитрая старуха,
пользовавшаяся простотой Фени.  -  Где нам, бабам, взять денег-то... Небось,
любезный сынок Петр Васильич не раскошелится,  а все норовит себе да себе...
Наше бабье дело совсем маленькое.
   Эти  планы  баушки Лукерьи чуть  не  расстроились.  Раз  в  воскресенье
приехала  на   Фотьянку  сестра   Марья.   Улучив   свободную  минуту,   она
разговорилась с Феней.
   - У вас здесь,  сказывают, веселье, не то что у нас: сидишь, даже одурь
возьмет...  Прокопий на  своей фабрике,  Анна  с  ребятишками,  мамынька все
вздыхает али жаловаться начнет,  а  я  как очумелая...  Завидно на других-то
делается.
   - Тятенька-то сколько разов был у  нас,  -  рассказывала Феня.  -  И не
глядит на меня... Хуже чужого.
   - И  домой он нынче редко выходит...  С новой шахтой связался и днюет и
ночует там.  А уж тебе, сестрица, надо своим умом жить, как-никак... Дома-то
все равно нечего делать.
   Рассказывала Феня,  как  наезжал  несколько раз  Акинфий Назарыч и  как
заливался слезами, а потом перестал ездить, точно отрезал. Рассказывая, Феня
всплакнула: очень уж ей жаль было Ак