- И зарежут...
   Мыльников сидел  в  горнице у  сестрицы Марьи  с  самым  убитым видом и
говорил:
   - Вот,  Марьюшка,  до  чего  дожил:  хожу  по  промыслам  и  свою  Оксю
разыскиваю.  Должна же она своего родителя ублаготворить?..  Конечно,  она в
законе и всякое прочее, а целый фунт золота у меня стащила...
   - Мало ли  что зря люди болтают,  -  успокаивала Марья.  -  За терпенье
Оксе-то бог судьбу послал,  а ты оставь ее.  Неровен час,  Матюшка-то и бока
наломает.
   - Прямо  убьет,  -  соглашался Мыльников.  -  Зятя  бог  послал...  Ох,
Марьюшка, только и жисть наша горемычная.
   - Пировал бы  меньше,  Тарас...  Правду надо говорить.  Татьяну-то сбыл
тятеньке на руки, а сам гуляешь по промыслам.
   Мыльников удрученно молчал и чесал затылок. Эх, кабы не водочка!.. Петр
Васильич  тоже  находился  в   удрученном  настроении.   Он  вздыхал  и  все
посматривал  на  Марью.  Она  по-своему  истолковала  это  настроение  милых
родственников и, когда вечером вернулся с работы Семеныч, выставила полуштоф
водки с закуской из сушеной рыбы и каких-то грибов.
   - Не обессудьте на угощении, гостеньки дорогие... - приговаривала она.
   - Ах,  Марьюшка,  родная сестрица!  -  ахнул Мыльников.  - Вот когда ты
уважила...
   Семеныч  чувствовал себя  настоящим  хозяином  и  угощал  с  подобающим
радушием.  Мыльников быстро опьянел,  -  он  давно не  пил,  и  водка быстро
свалила его с ног.  За ним последовал и Семеныч, непривычный к водке вообще.
Петр Васильич пил меньше других и  чувствовал себя прекрасно.  Он  все время
молчал и только поглядывал на Марью, точно что хотел сказать.
   - Очертел Шишка-то...  - заговорил наконец Петр Васильич, когда остался
с глазу на глаз с Марьей. - Как зверь накинулся даве на нас...
   - Его не обманешь: насквозь видит каждого.
   - Видит,  говоришь?  -  засмеялся Петр Васильич.  -  Кабы видел, так не
бросился бы...  Разве я дурак,  чтобы среди бела дня идти к нему на прииск с
весками, как прежде? Нет, мы тоже учены, Марьюшка...
   - Спрятал в лесу где-нибудь весы-то свои?
   - Обыкновенно... И Тарас не видал, потому несуразный он человек. Каждое
дело мастера боится... Вот твое бабье дело, Марья, а ты все можешь понимать.
   Петр Васильич придвинулся к ней поближе и спросил шепотом:
   - А есть у тебя какое-нибудь женское дело с Шишкой?
   Марья отрицательно покачала головой и засмеялась.
   - Себя соблюдаешь,  -  решил Петр Васильич.  -  А  Шишка,  вот погляди,
сбрендит...  Он теперь отдохнул и первое дело за бабой погонится, потому как
хоша и не настоящий барин, а повадку-то эту знает.
   - Так  поглядывает,  а  чтобы  приставал  -  этого  нет,  -  откровенно
объяснила Марья.  -  Да и  какая ему корысть в мужней жене!..  Хлопот много.
Как-то  он  проезжал через Фотьянку и  увидел у  нас  Наташку.  Ну,  приехал
веселый такой и все про нее расспрашивал: чья да откуда...
   - Про Наташку, говоришь? Польстился, значит...
   - Не корыстна еще девчонка, а ему любопытно. Востроглазая, говорит... С
баушкой-то  у  него  свои  дела.  Она  ему  все  деньги отвалила и  проценты
получает...
   - Так,  как... Ума последнего решилась старуха. Уж я это смекал... Так,
своим умом дошел...  Ах,  пес!  Ловко обошел мамыньку... Заграбастал деньги.
Пусть насосется хорошенько... Поди, много денег-то у старого черта?
   - А  кто его знает...  Мне не  показывает.  На ночь очень уж запираться
стал;  к окнам изнутри сделал железные ставни,  дверь двойная и тоже железом
окована... Железный сундук под кроватью, так в ем у него деньги-то...
   - В сундуке? Так, Марьюшка... А тяжелый сундук-то?
   - Да не унести его совсем,  потому к полу он привинчен... Я как-то мела
в конторе и хотела передвинуть, а сундук точно пришит...
   Петр Васильич еще  ближе придвинулся к  Марье и  слушал эти объяснения,
затаив  дыхание.  Когда  Марья  взглянула  на  это  искаженное конвульсивной
улыбкой лицо, то даже отодвинулась от страха.
   - Петр Васильич...
   - А что?..
   - Нет, к чему ты выспрашиваешь-то? Да ты в уме ли? Христос с тобой...
   Петр Васильич опомнился и отвернулся. У него стучали зубы от охватившей
его лихорадки. Марья схватила его за руку - рука была холодная, как лед.
   - Ключик  добудь,   Марьюшка...  -  шептал  Петр  Васильич.  -  Вызнай,
высмотри,  куда он его прячет...  С собой носит?  Ну, это еще лучше... Хитер
старый пес.  А денег у него неочерпаемо... Мне в городу сказывали, Марьюшка.
Полтора пуда  уж  сдал он  золота-то,  а  ведь это  тридцать тысяч голеньких
денежек.  Некуда ему их девать. Выждать, когда у него большая получка будет,
и накрыть... Да ты-то чего боишься, дура?
   - Ах, страшно... уйди...
   - Одинова страшно-то,  а  там  на  всю  жисть богачество...  Живи  себе
барыней. Только твоей и работы: ключик от сундука подглядеть.
   Побелевшая  Марья  отчаянно  замахала  обеими  руками.   Петр  Васильич
посмотрел на нее с ненавистью и прошипел:
   - Не хочешь,  так Наташку приспособим...  Девчонка вострая,  а старичку
это и любопытно.
   В  ночь  Петр  Васильич  ушел  с  Богоданки,   а  Марья  осталась,  как
ошпаренная. Даже муж заметил, что с бабой творится что-то неладное.
   - Неможется что-то, - коротко объяснила она.


VII

   - Когда  же  ты  помрешь,  Дарья?  -  серьезно  спрашивал Ермолай  свою
супругу.  -  Этак  я  с  тобой всех  невест пропущу...  У  Злобиных было две
невесты,  а  теперь ни одной не осталось.  Феня с пути сбилась,  Марья замуж
выскочила. Докуда я ждать-то буду?
   - А Наташка?  -  виновато отвечала Дарья. - Может, к осени господь меня
приберет, а Наташка к этому времени как раз заневестится...
   - Опять омманешь,  лахудра!..  - ругался Ермошка, приходя в отчаяние от
живучести Дарьи.  - Ведь в чем душа держится, а все скрипишь... Пожалуй, еще
меня переживешь этак-то.
   - Помру, Ермолай Семеныч. Потерпи до осени-то.
   С  горя  Ермошка  запивал несколько раз  и  бил  безответную Дарью  чем
попало.  Ледащая бабенка замертво лежала по  нескольку дней,  а  потом опять
поднималась.
   - Не по тому месту бьешь,  Ермолай Семеныч, - жаловалась она. - Ты бы в
самую кость норовил...  Ох,  в чужой век живу! А то страви чем ни на есть...
Вон Кожин как жену свою изводит: одна страсть.
   - Дурак он, Кожин-то: еще наотвечаешься потом...
   Нет такого положения, хуже которого не было бы. Так было и здесь. Плохо
жилось Дарье. Она давно записалась в живые покойники, а у Кожиных было хуже.
Кожин совсем озверел и на глазах у всех изводил жену. В морозы он выгонял ее
во  двор босую,  гонялся за  ней  с  ножом,  бил  до  беспамятства и  вообще
проделывал те зверства,  на какие способен очертевший русский человек. Знали
об этом все соседи, женина родня, вся Тайбола, и ни одна душа не заступилась
еще  за  несчастную бабу,  потому что  между мужем и  женой один бог  судья.
Бабенка попалась молоденькая и  совершенно безответная.  Такую  выбрала сама
мамынька  Маремьяна,  желавшая  оставаться  в  дому  полной  хозяйкой.  Даже
беременность не спасла эту несчастную,  и Кожин бил ее еще сильнее,  вымещая
свое неизбывное горе.  Ведь не могла затяжелеть Феня,  - тогда бы все другое
вышло.  Мамынька Маремьяна пробовала заступаться за  невестку,  но  из этого
ничего не вышло.
   - Твоя работа:  гляди и казнись!  - кричал Кожин, накидываясь на жену с
новой яростью. - Убью подлюгу... Видеть ее не могу.
   В  раскольничьем мире нравы не  отличаются мягкостью,  но  все домашние
дела покрывались чисто раскольничьим молчанием,  из  принципа -  не выносить
сора из дому.
   Дошли слухи о  зверстве Кожина до Фени и  ужасно ее огорчали.  В первую
минуту она  сама хотела к  нему ехать и  усовестить,  но  сама была "на  тех
порах" и  стыдилась показаться на улицу.  Ее вывел из затруднения Мыльников,
который теперь завертывал пожаловаться на свою судьбу.
   - Тарас, хоть бы ты усовестил Акинфия Назарыча...
   - Могу соответствовать, Фенюшка... Ах, какой грех, подумаешь!
   - Ты ему так и  скажи,  что я  его прошу...  А то пусть сам завернет ко
мне, когда Степана Романыча не будет дома. Может, меня послушает...
   - Нет,  это не модель,  Фенюшка.  Тот же Ганька переплеснет все Степану
Романычу...  Негоже это  дело.  А  я  в  лучшем виде все оборудую...  Я  его
напугаю, Акинфия-то Назарыча.
   - Да  ты  поскорее,  Тарас...  Долго ли до греха:  убьет еще Акинфий-то
Назарыч жену...
   Для большего поощрения Феня сунула Тарасу немного денег.
   - Живой  рукой слетаю,  Федосья Родивоновна.  Я  его  сокращу,  Акинфия
Назарыча... Со мной, брат, короткие разговоры.
   Действительно,  Мыльников сейчас же отправился в Тайболу.  Кстати,  его
подвез знакомый старатель, ехавший в город. Ворота у кожинского дома были на
запоре,  как всегда.  Тарас "помолитвовался" под окошком.  В  окне мелькнуло
чье-то лицо и сейчас же скрылось.
   - Да  это я!  -  кричал Мыльников,  влезая на завалинку и  заглядывая в
окно. - Не узнали, что ли?.. Баушка Маремьяна... а?..
   Наконец показался сам Кожин.  Он,  видимо, был чем-то смущен и неохотно
отворил окно.
   - Чего лезешь-то? - неприветливо спросил он.
   - А дело есть, от того самого и лезу...
   - Врешь!
   - Вот сейчас провалиться...
   - Ну, иди...
   Кожин сам  отворил и  провел гостя не  в  избу,  а  в  огород,  где под
березой,  на самом берегу озера,  устроена была небольшая беседка. Мыльников
даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с
водкой.  Вот это называется ударить человека прямо между глаз...  Да и место
очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось
озеро,  горевшее на солнце,  как расплавленное. У самой воды стояла каменная
кожевня, в которой летом работы было совсем мало.
   - Ах, какое приятное место! - восхищался Мыльников. - Только водку пить
на таком месте...
   - Какое дело-то? Опять золотом обманывать хочешь?
   - Нет,  брат,  с золотом шабаш!..  Достаточно... Да потом я тебе скажу,
Акинфий Назарыч:  дураки мы...  да. Золото у нас под рылом, а мы его по лесу
разыскиваем...  Вот давай ударим ширп у тебя в огороде, вон там, где гряды с
капустой. Ей-богу... Кругом золото у вас, как я погляжу.
   Они  выпивали и  болтали  о  Кишкине,  как  тот  "распыхался" на  своей
Богоданке, о старательских работах, о том, как Петр Васильич скупает золото,
о  пропавшем без вести Матюшке и т.д.  Кожин больше молчал,  прислушиваясь к
глухим  стонам,  доносившимся откуда-то  со  стороны избы.  Когда  Мыльников
насторожился в этом направлении, он равнодушно заметил:
   - Собака у  меня,  надо  полагать,  сбесилась...  Ужо  пристрелить надо
стерву.
   Когда Кожин ушел  в  избу за  второй бутылкой,  Мыльников не  утерпел и
побежал посмотреть,  что делается в  подклети,  устроенной под задней избой.
Заглянув в небольшое оконце, он даже отшатнулся: ему показалось, что у стены
привязан был  ремнями мертвец...  Это  была  несчастная жена Кожина,  третьи
сутки  стоявшая  у  стены  в  самом  неудобном положении,  -  она  не  могла
выпрямиться и  висела  на  руках,  притянутых  ремнями  к  стене.  Мыльников
перепугался до того,  что весь хмель у него вышибло с головы, когда вернулся
Кожин.  Что было делать?  Первая мысль -  сейчас бежать и заявить в волости.
Нельзя же так тиранить живого человека. Эти кержаки расстервенятся, так кожу
готовы снять с  живого человека.  Но,  с  другой стороны,  ведь вся  Тайбола
знает, что Кожин изводит жену насмерть, и волостные знают и вся родня, а его
дело сторона.  Еще по судам учнут таскать...  Да и дело совсем чужое, никого
не касаемое.  Убьет жену Кожин -  сам и  ответит,  а  пока жена в живности -
никого это не касаемо, потому муж, хоша и сводный.
   Так  Мыльников ничего  и  не  сказал  Кожину,  движимый своей  мужицкой
политикой,  а  о  поручении Фени  припомнил только  по  своем  возвращении в
Балчуговский завод, то есть прямо в кабак Ермошки. Здесь пьяный он разболтал
все,  что  видел  своими  глазами.  Первым  вступился,  к  общему удивлению,
Ермошка. Он поднял настоящий скандал.
   - Да  разве это можно живого человека так увечить?!  -  орал он на весь
кабак, размахивая руками. - Кержаки - так кержаки и есть... А закон и на них
найдем!..
   Весь  кабак  был  на  его  стороне.  Много  помогал  темный  антагонизм
православного населения  к  раскольникам,  который  окрасился сейчас  вполне
определенными чувствами.  В кабацких завсегдатаях и пропойщиках проснулась и
жалость к убиваемой женщине,  и совесть,  и страх, именно те законно хорошие
чувства,  которых недоставало в данный момент тайбольцам,  знавшим обо всем,
что делается в  доме Кожина.  Как это ни  странно,  но взрыв гуманных чувств
произошел именно в кабаке,  и в голове этого движения встал отпетый кабатчик
Ермошка.
   - Нет,  братцы,  так  нельзя!  -  выкрикивал он  своим хриплым кабацким
голосом.  -  Душа ведь в человеке, а они ремнями к стене... За это, брат, по
головке не погладят.
   - Своими глазами видел...  -  бормотал Мыльников,  не  ожидавший такого
действия своих слов.  -  Я  думал:  мертвяк,  и даже отшатнулся,  а это она,
значит, жена Кожина распята... Так на руках и висит.
   - Прямо к прокурору надо объявить,  потому что самое уголовное дело,  -
заявил  Ермошка тоном  сведущего человека.  -  Учить  жену  учи,  а  это  уж
другое...
   - Да  мы  сами пойдем и  разнесем по бревнышку все кержацкое гнездо!  -
кричали  голоса.  -  Православные так  не  сделают никогда...  Случалось,  и
убивали баб, а только не распинали живьем.
   - Нет, погодите, братцы, я сам оборудую... - решил Ермошка.
   Первым делом он пошел посоветоваться с Дарьей:  особенное дело выходило
совсем,  Дарья даже  расплакалась,  напутствуя Ермошку на  подвиг.  Чтобы не
потерять времени и не делать лишней огласки,  Ермошка полетел в город верхом
на  своем иноходце.  Он проникся необыкновенной энергией и  поднял на ноги и
прокурорскую власть, и жандармерию, и исправника.
   - Застанем  либо  нет  ее  в  живых!   -  повторял  он  в  ажитации.  -
Христианская душа,  ваша высокоблагородие...  Конечно,  все  мы,  мужики,  в
зверстве себя не помним, а только и закон есть.
   В  Тайболу начальство нагрянуло к  вечеру.  Когда  подъезжали к  самому
селению,  Ермошка вдруг струсил:  сам он ничего не видал, а поверил на слово
пьяному Мыльникову.  Тому с  пьяных глаз могло и померещиться незнамо что...
Однако  эти  сомнения сейчас же  разрешились,  когда  был  произведен осмотр
кожинского дома. Сам хозяин спал пьяный в сарае. Старуха долго не отворяла и
бросилась в подклеть развязывать сноху, но ее тут и накрыли.
   Картина была  ужасная.  И  прокурорский надзор и  полиция видали всякие
виды,  а тут все отступили в ужасе. Несчастная женщина, провисевшая в ремнях
трое  суток,  находилась в  полусознательном состоянии  и  ничего  не  могла
отвечать.  Ее прямо отправили в городскую больницу.  Кожин присутствовал при
всем и оставался безучастным.
   - Будет тебе два неполных!..  - заметил ему Ермошка. - Еще бы венчанная
жена  была,  так  другое  дело,  а  над  сводной зверство свое  оказывать не
полагается.
   Кожин  только  посмотрел на  него  остановившимися страшными глазами  и
улыбнулся.  У  него  по  странной ассоциации идей мелькнула в  голове мысль,
почему он  не  убил Карачунского,  когда ветрел его ночью на дороге,  -  все
равно бы отвечать-то.  Произошла раздирательная сцена, когда Кожина повели в
город для  предварительного заключения.  Старуху Маремьяну едва  оттащили от
него.
   - Оставь,  мамынька...  -  сухо заметил Кожин,  а потом у него дрогнуло
лицо, и он снопом повалился матери в ноги. - Родимая, прости!
   - Голубчик... кормилец... - завыла старуха в исступлении.
   - Надо  бы  и  ее,  ваше высокоблагородие,  старушонку эту  самую...  -
советовал Ермошка. - Самая вредная женщина есть... От нее все...
   Когда Кожин сел в телегу, то отыскал глазами в толпе Ермошку и сказал:
   - Скажи поклончик Фене,  Ермолай Семеныч...  А  тебя бог простит.  Я не
сердитую на тебя...
   В  толпе показался Мыльников,  который нарочно пришел из  Балчуговского
завода пешком,  чтобы посмотреть, как будет все дело. Обратно он ехал вместе
с Ермошкой.
   - На каторгу обсудят Акинфия Назарыча? - приставал он к Ермошке.
   - А  это видно будет...  На голосах будут судить с  присяжными,  а  это
легкий суд,  ежели жена выздоровеет.  Кабы она померла,  ну, тогда крышка...
Живучи эти бабы,  как кошки.  Главное,  невенчанная жена-то -  вот за это за
самое не похвалят.
   - И венчанных-то тоже не полагается увечить... - усомнился Мыльников.
   - Про венчанную так и говорится:  мужняя,  а это ничья.  Все одно,  как
пригульная скотина...  Я,  брат, эти все законы насквозь произошел, потому в
кабаке без закону невозможно.
   - Уж это известное дело...
   По дороге Мыльников завернул в господский дом,  чтобы передать Фене обо
всем случившемся.
   - Управился я с Акинфием Назарычем, - хвастался он. - Обернул его прямо
на каторгу на вольное поселение... Теперь шабаш!..
   Феня тихо крикнула и едва удержалась на ногах. Она утащила Мыльникова к
себе в комнату и заставила рассказать все несколько раз.  Господи, да что же
это такое? Неужели Акинфий Назарыч мог дойти до такого зверства?..
   - Как посадили его на телегу,  сейчас он снял шапку и на четыре стороны
поклонился, - рассказывал Мыльников. - Тоже знает порядок... Ну, меня увидал
и  крикнул:   "Федосье  Родивоновне  скажи  поклончик!"  Так,  помутился  он
разумом... не от ума...
   Это происшествие совершенно разбило Феню, так что она слегла в постель,
а  ночью  выкинула  мертвого  ребенка.   Карачунский  чувствовал  себя  тоже
ошеломленным, точно над его головой разразился неожиданно удар грома. У него
точно что порвалось в  душе,  та больная ниточка,  которая привязывала его к
жизни.  Больная Феня казалась совсем другой -  лицо побледнело,  вытянулось,
глаза округлились,  нос  заострился.  Она  не  жаловалась,  не  стонала,  не
плакала,  а только смотрела своими большими глазами, как смертельно раненная
птица.   Карачунскому  было   и   совестно  и   больно   за   эту   молодую,
неудовлетворенную жизнь, которую он не мог ни согреть, ни успокоить ответным
взглядом.
   - Я его больше не люблю... - прошептала Феня в одну из таких молчаливых
сцен.
   - Девочка, милая...
   - А все-таки, Степан Романыч, лучше бы мне умереть...
   - Жить еще будем, Феня.
   У  кабатчика Ермошки происходили разговоры другого характера.  Гуманный
порыв соскочил с  него так же  быстро,  как и  налетел.  Хорошие и  жалобные
слова,  как "совесть",  "христианская душа",  "живой человек",  уже не имели
смысла,  и  обычная холодная жестокость вступила в свои права.  Ермошке даже
как  будто было совестно за  свой подвиг,  и  он  старательно избегал всяких
разговоров о Кожине. Прежде всего начал вышучивать Ястребов, который нарочно
заехал посмеяться над Ермошкой.
   - С чего ты это сунулся в чужое дело? - приставал Ястребов. - Этак ты и
на меня побежишь жаловаться?..
   - Стих  такой накатился,  Никита Яковлич...  Обидно стало,  что  живого
человека тиранят.
   - Да ты-то разе прокурор?.. Ах, Ермолай, Ермолай... Дыра у тебя, видно,
где-нибудь есть  в  башке,  не  иначе я  это  самое дело  понимаю.  Теперь в
свидетели потащат... ха-ха!.. Сестра милосердная ты, Ермошка...
   Естественным результатом всей этой истории было то,  что Дарья получила
науку  хуже  прежнего.  Разозленный  Ермошка  вымещал  теперь  на  ней  свое
унижение.
   - Скоро ли  ты издохнешь,  змея подколодная?  -  рычал он,  пиная Дарью
тяжелым сапогом. - Убить тебя мало...
   Что  возмущало Ермошку больше всего,  так это то,  что Дарья переносила
все побои как деревянная, - не пикнет.


VIII

   Кедровская дача  нынешнее лето  из  конца  в  конец  кипела промысловой
работой.  Не  было такой речки или ложка,  где не  желтели бы  кучки взрытой
земли и не чернели заброшенные шурфы,  залитые водой. Все это были разведки,
а  настоящих работ поставлено было  пока  сравнительно немного.  Одни  мес