инфия Назарыча.
   - Гляди,  потужит,  потоскует,  да  и  женится  на  своей  тайболовской
кержанке,  -  говорила  она  сквозь  слезы.  -  Молодой  он,  горе-то  скоро
износит...  Такая на  меня тоска нападает под  вечер,  что и  жизни своей не
рада.
   - Пирует,  сказывали,  Акинфий-то Назарыч...  В  город уедет,  да там и
хороводится.  Мужчины все такие:  наша сестра сиди да  посиди,  а  они везде
пошли да поехали... Небось, найдет себе утеху, коли уж не нашел.
   Между прочим,  сестра Марья подвела ловко разговор к  деньгам,  которые
получала теперь баушка Лукерья.
   - Пали и  до  нас  слухи,  как  она  огребает деньги-то,  -  завистливо
говорила Марья,  испытующе глядя  на  сестру.  -  Тоже,  подумаешь,  счастье
людям...  Мы вон за богатых слывем,  а в другой раз гроша расколотого в дому
нет.  Тятенька-то не расщедрится...  В обрез купит всего сам, а денег ни-ни.
Так бьемся, так бьемся... Иголки не на что купить.
   - Знаю ведь я, как вы живете. Сладкого не много.
   - Ну,  сказывали,  что  и  тебе  тоже  перепадает...  Мыльников  как-то
завернул и говорит:  "Фене деньги повалили,  - тот двугривенный даст, другой
полтину..." Побожился, что не врет.
   - Я баушке Лукерье все отдаю, Марья... На что мне деньги?..
   - Вот  уж  это  ты  совсем глупая...  Баушка Лукерья свое  возьмет,  не
беспокойся,  обжаднела она,  сказывают,  а  ты ей всего-то не отдавай.  Себе
оставляй... Пригодятся как-нибудь. Не век тебе жить с баушкой Лукерьей...
   Эти   речи   не   понравились  Фене.   Она   даже   пристыдила  сестру,
позавидовавшую чужому счастью.
   - Я  баушку  Лукерью ввек  не  забуду,  -  говорила Феня.  -  Она  меня
призрела, приголубила... Не наше дело считать ее-то деньги.
   Сестры расстались,  благодаря этому разговору, довольно холодно. У Фени
все-таки возникло какое-то недоверие к баушке Лукерье,  и она стала замечать
за ней многое,  чего раньше не замечала,  точно совсем другая стала баушка И
даже из лица похудела.
   А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ
такими жадными глазами,  точно хотела их съесть.  Раз, когда к избе подкатил
дорожный экипаж  главного управляющего и  из  него  вышел  сам  Карачунский,
старуха ужасно  переполошилась,  куда  ей  поместить этого  самого  главного
барина.  Карачунский был  вызван  свидетелем в  качестве  эксперта  по  делу
Кишкина.  Обе  комнаты передней избы были набиты народом,  и  Карачунский не
знал, где ему сесть.
   - Пойдем,  касатик,  в заднюю избу...  -  предложила баушка Лукерья.  -
Здесь-то негде тебе и присесть, а там пока посидишь.
   - Спасибо, бабушка, - охотно согласился Карачунский.
   - Может,  самоварчик поставить?  А то молочка али яишенку... - говорила
заученным тоном старуха.  -  Жарко теперь летним делом, а следователь-то еще
когда позовет.
   Карачунский  приехал  раньше,  чем  следовало,  и  ему,  действительно,
приходилось подождать.  Отворив дверь в заднюю избу, он на дороге столкнулся
с  Феней и даже как будто смутился,  до того это было неожиданно.  Феня тоже
потупилась и вся вспыхнула.
   - Вы  какими  судьбами попали  сюда,  Федосья Родионовна?  -  спрашивал
удивленный Карачунский. - Вот приятная неожиданность...
   - Я уж давно здесь... у баушки Лукерьи...
   - Ага... - протянул Карачунский, пристально поглядев на наблюдавшую его
старуху.  -  Так...  Что же, дело прекрасное! Отлично... Я даже что-то такое
слышал. Бабушка, так вы похлопочите относительно самоварчика.
   - С-сею минуту, касатик...
   Старуха,  по-видимому,  что-то  заподозрила и  вышла из избы с  большой
неохотой.  Феня тоже испытывала большое смущение и не знала,  что ей делать.
Карачунский прошелся по избе,  поскрипывая лакированными ботфортами, а потом
быстро остановился и проговорил:
   - Послушайте, Федосья Родионовна, вы так похорошели за последнее время,
что я даже не узнал вас с первого взгляда.
   Феня еще больше потупилась и раскраснелась.
   - Вы смеетесь,  Степан Романыч...  -  тихо прошептала она со слезами на
глазах. - Не до красоты мне.
   - Да,  да...  Догадываюсь.  Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей
молодости и  красоте,  и  поговорим,  как хорошие старые друзья.  Если я  не
ошибаюсь,  ваше замужество расстроилось?..  Да? Ну, что же делать... В жизни
приходится со многим мириться. Гм...
   Он  присел к  столу и  своим душевным голосом начал расспрашивать Феню,
давно ли она здесь,  как ей живется вообще, не скучает ли и т.д. Никто еще с
ней не  говорил так,  а  пред ее глазами пронеслась сцена поездки с  мужем в
Балчуговский завод,  когда Степан Романыч уговаривал их помириться с  отцом.
Да,  это  был почти родной человек,  который смотрел на  нее так участливо и
ласково,  а главное,  так просто, что Феня почувствовала себя легко именно с
ним.  Она подробно рассказала,  как баушка Лукерья выманила ее  из Тайболы и
увезла сюда,  как  приезжал несколько раз  Акинфий Назарыч и  как  она  сама
истомилась в этой неволе.
   - Бедненькая...  - еще ласковее проговорил Карачунский и потрепал ее по
заалевшей щеке.  -  Надо как-нибудь устраивать дело. Я переговорю с Акинфием
Назарычем и даже могу заехать к нему по пути в город.
   Феня  отрицательно покачала головой  и  тяжело  вздохнула.  Карачунский
понял совершавшийся в ее душе перелом и не стал больше расспрашивать. Баушка
Лукерья втащила самовар.
   - Ну, бабуся, как вы тут поживаете?
   - Ничего,  касатик...  Пока бог грехам терпит.  Феня,  ты уж тут собери
чайку, а я в той избе управляться пойду.
   Карачунский выпил стакан чаю,  а  когда его  пригласили к  следователю,
сунул Фене скомканную ассигнацию.
   - Что вы, Степан Романыч...
   - За хлопоты: я ничего даром не люблю брать...
   Из-за  этих  денег  чуть  не  вышел  целый  скандал.  Приходил звать  к
следователю Петр Васильич и  видел,  как  Карачунский сунул Фене ассигнацию.
Когда дверь затворилась, Петр Васильич орлом налетел на Феню.
   - Ну-ка, кажи, что он тебе дал?..
   Феня инстинктивно сжала деньги в кулаке и не знала, что ей делать, но к
ней на выручку прибежала баушка Лукерья и оттолкнула сына.
   - Мамынька,  хоть издали покажи,  сколько он  дал!..  -  упрашивал Петр
Васильич, заинтригованный бабьей жадностью.
   Баушка  Лукерья  сделала непростительную ошибку,  в  которой сейчас  же
раскаялась - она развернула скомканную ассигнацию при всех.
   - Пять цалковых!..  -  изумленно прошептал Петр Васильич,  делая шаг  к
матери.  -  Мамынька,  что же это такое?  Ежели,  напримерно,  ты все деньги
будешь загробаздывать...
   - Не твое дело!.. - зыкнула старуха. - Разве я твои деньги считаю?..
   - Однако это  даже  весьма мне  удивительно,  мамынька...  Кто  у  нас,
напримерно,  хозяин в дому?.. Феня, в другой раз ты мне деньги отдавай, а то
я с живой кожу сниму.
   - Нет, нет! - сказала старуха с искаженным лицом. - Мне!.. Мне!..
   - Мамынька, побойся ты бога!
   - Уйди от греха, а то прокляну!..
   Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры,  но все дело так же
быстро потухло,  как  и  вспыхнуло.  Карачунский уезжал,  что было слышно по
топоту сопровождавших его людей... Петр Васильич опрометью кинулся из избы и
догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.
   - Степан Романыч, напредки милости просим!.. - бормотал он, цепляясь за
кучерское сиденье.  - На Дерниху поедешь, так в другой раз чайку напиться...
молочка... Я, значит, здешней хозяин, а Феня моя сестра. Мы завсегда...
   Карачунский с  удивлением взглянул через  плечо на  "здешнего хозяина",
ничего не  ответил и  только сделал головой знак  кучеру.  Экипаж рванулся с
места и укатил, заливаясь настоящими валдайскими колокольчиками. Собравшиеся
у избы мужики подняли Петра Васильича на смех.
   - А ты собачкой за ним побеги, Петр Васильич... Ах, прокурат!.. Глаз-то
кривой у него как заиграл...


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *


I

   Зыковский дом запустел как-то сразу.  Родион Потапыч живмя жил на своей
шахте  и  домой  выходил очень редко,  недели через две.  Яша  "старался" на
Мутяшке в партии Кишкина,  а дома из мужиков оставался один безответный зять
Прокопий.  Прежде было людно,  теперь хоть мышей лови,  как в пустом амбаре.
Сама Устинья Марковна что-то  все недомогалась,  замужняя дочь Анна возилась
со своими ребятишками,  а  правила домом одна вековушка Марья с подраставшей
Наташкой,  -  последнюю отец  совсем  забыл,  оставив в  полное распоряжение
баушки. Скучно было в зыковском доме, точно после покойника, а тут еще Марья
на всех взъедается.
   - Да  что  это с  тобой попритчилось?  -  недоумевала Устинья Марковна,
удивляясь сварливости дочери. - Какой бес поехал на тебе?..
   - Чему радоваться-то у нас?  - грубила Марья... - Хуже каторжных живем.
Ни свету,  ни радости!..  Вон на Фотьянке... Баушка Лукерья совсем осатанела
от  денег-то.  Вторую избу  ставят...  Фене  баушка-то  уж  второй полушалок
обещала купить да ботинки козловые.
   - А тебе завидно стало?  Нашла тоже кому и позавидовать...  - корила ее
мать. - Достаточно натерпелась всего Феня-то.
   - Чего она натерпелась-то?  Живет да  радуется.  Румяная такая стала да
веселая.  Ужо,  вот как замуж выскочит... У них на Фотьянке-то народу теперь
нетолченая  труба...  Как-то  целовальник Ермошка  наезжал,  увидел  Феню  и
говорит: "Ужо, вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю..."
   - Ну,  Ермошкины-то слова, как худой забор: всякая собака пролезет... С
пьяных глаз  через чего-нибудь городил.  Да  и  Дарья-то  еще  переживет его
десять раз... Такие ледащие бабенки живучи.
   - Не  Ермошка,   так  другой  выищется...  На  Фотьянке  теперь  народу
видимо-невидимо, точно праздник. Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут:
и  постой держат,  и  харчи продают,  и  обшивают приисковых.  За  одно лето
сколько новых изб поставили.  Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам
такое веселье поднимается... Наши приисковые гуляют.
   - Эк тебе далась эта Фотьянка,  - ворчала Устинья Марковна, отмахиваясь
рукой от пустых слов.  -  Набежала дикая копейка -  вот и радуются. Только к
дому легкие-то  деньги не больно льнут,  Марьюшка,  а  еще уведут за собой и
старые, у кого велись.
   - Много денег на Фотьянке было раньше-то...  - смеялась Марья. - Богачи
все жили,  у  всех-то вместе одна дыра в горсти...  Бабы фотьянские теперь в
кумачи разрядились,  да в ботинки,  да в полушалки,  а сами ступить не умеют
по-настоящему.  Смешно на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших
балчуговских.
   - Петр Васильич, сказывают, больно что-то форсит!..
   - Сапоги со скрипом завел,  пуховую шляпу, - так петухом и расхаживает.
Я как-то была,  так он на меня,  мамынька,  и глядеть не хочет.  А с баушкой
Лукерьей у  них из-за  денег дело до драки доходит:  та себе тянет,  а  Петр
Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает...
   - И  то  дура...  -  невольно соглашалась Устинья Марковна,  в  которой
шевельнулся инстинкт бабьего стяжательства. - Вот нам и делить нечего... Что
отец даст, тем и сыты.
   - Весь народ из  Балчугов бежит на Фотьянку...  -  со вздохом прибавила
Марья.
   Анна  редко  принимала  участие  в  этих  разговорах,   занятая  своими
ребятишками.  Ей было до себя.  Да и  вообще это была смирная и  безответная
бабенка,  характером вся  в  мать.  Подраставшая Наташка  была  у  тетки  "в
няньках" и  без  утыху возилась с  ребятами.  Эта  бойкая девочка в  тяжелой
обстановке дедовского дома  томилась  больше  всех  и  жадно  вслушивалась в
наговоры  вечно  роптавшей  Марьи.  До  детских  ушей  долетал  далекий  гул
Фотьянки,   и  Наташка  представляла  себе  что-то  необыкновенное,   совсем
сказочное.  История тетки Фени в  ее  голове тоже была окружена поэтическими
подробностями и  сейчас сливалась неразрывно с  бойкой жизнью на  промыслах.
Теперь везде говорили про Фотьянку. Отец, Яша, в целое лето показывался дома
всего раза  два,  чтобы повидать ребятишек и  захватить одежи и  харчей.  Он
сильно исхудал в лесу и еще больше облысел.
   - Ну,  показывай золото... - приставала к нему Устинья Марковна. - Хоть
бы поглядеть, какое оно бывает.
   - Погоди,  мамынька, будет и золото, - коротко отвечал Яша, таинственно
улыбаясь. - Тогда сама увидишь...
   - Вот затощал ты,  Яшенька,  это-то я вижу...  Ох,  и прокляненное ваше
золото, ежели разобрать. А где Мыльников-то?
   - Робит с  нами на  Мутяшке,  только плохая у  нас на  него надежда:  и
ленив, и вороват.
   - Отца-то ты давно не видал? Зашел бы на шахту, по пути ведь...
   - Нет,  мамынька,  достаточно с меня...  Обругает,  как увидит.  Хоть и
тяжело на промыслах, а все-таки своя воля... Сам большой, сам маленький...
   Появление отца для  Наташки было настоящим праздником.  Яша Малый любил
свое  гнездо какой-то  болезненной любовью и  ужасно скучал о  детях.  Чтобы
повидать их,  он  должен был  сделать пешком верст шестьдесят,  но  все  это
выкупалось радостью свиданья.  И Наташка и маленький Петрунька так и повисли
на  отцовской  шее.  Особенно  ластилась Наташка,  скучавшая по  отце  более
сознательно. Но Яша точно стеснялся радоваться открыто и потихоньку уходил с
ребятишками куда-нибудь в огород и там пестовал их со слезами на глазах.
   - Тятенька, золотой, возьми меня с собой! - каждый раз просила Наташка.
- Тошнехонько мне здесь...
   - Погоди, возьму... Куда тебя в лес-то, глупая, я возьму?..
   - Я обшивать бы тебя стала, рубахи мыть, стряпать, - я все умею.
   - А Петрунька как?
   - И Петруньку с собой возьмем...
   - Погоди, говорю.
   - Да,  тебе-то хорошо,  -  корила Наташка,  надувая губы.  - А здесь-то
каково:  баушка Устинья ворчит,  тетка Марья ворчит... Все меня чужим хлебом
попрекают.  Я и то уж бежать думала... Уйду в город, да в горничные наймусь.
Мне пятнадцатый год в спажинки пойдет.
   - Вот ты и вышла глупая, Наташка: а Петрунька куды без тебя?
   Только с  отцом и  отводила Наташка свою  детскую душу и  провожала его
каждый раз  горькими слезами.  Яша  и  сам плакал,  когда прощался со  своим
гнездом.  Каждое утро  и  каждый вечер  Наташка горячо молилась,  чтобы  бог
поскорее послал тятеньке золота.

   Последнее   появление   Яши   сопровождалось   большой   неприятностью.
Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже
не  в  первый раз все о  чем-то шептался с  Прокопием,  и  заподозрила его в
дурных замыслах:  как раз сомустит смирного мужика и  уведет за собой в лес.
Долго ли до греха. И то весь народ точно белены объелся...
   - Что вы,  сестрица Анна Родионовна!  -  уговаривал ее Яша.  - Неужто и
словом перемолвиться нам нельзя с Прокопием?.. Сказали, не укусили никого...
   - Знаю я,  о чем вы шепчетесь!  - выкрикивала Анна. - Трое ребятишек на
руках:  куды я с ними деваюсь? Ты вот своих-то бросил дедушке на шею, да еще
Прокопия смущаешь...
   - Ах,  сестрица,  какие вы  слова выражаете!..  Денно-ночно я  думаю об
ребятишках-то, а вы: бросил...
   Как на  грех,  Прокопий прикрикнул на жену,  и  это подняло целую бурю.
Анна так заголосила,  так запричитала,  что вступились и  Устинья Марковна и
Марья.  Одним словом,  все  бабы  ополчились в  одно причитавшее и  ревевшее
целое.
   - Да перестаньте вы, бабы! - уговаривал Прокопий. - Без вас тошно...
   - Я тебе,  сомустителю,  зенки выцарапаю! - ругала Яшу сестрица Анна. -
Сам-то с голоду подохнешь, да и нас уморить хочешь...
   В   сущности,   бабы  были  правы,   потому  что  у  Прокопия  с  Яшей,
действительно,  велись  любовные  тайные  переговоры  о  вольном  золоте.  У
безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как
бы  уйти с  фабрики на вольную работу.  Он вынашивал свою мечту с  упорством
всех мягких натур и  затаился даже от жены.  Вся сцена закончилась тем,  что
мужики бежали с  поля  битвы  самым постыдным образом и  как-то  сами  собой
очутились в кабаке Ермошки.
   - Жизнь треклятая!  -  проговорил Прокопий,  бросая свою шапку о пол. -
Очумел я с бабами, Яша...
   - Погоди,  зять,  устроимся,  - утешал Яша покровительственным тоном. -
Дай срок,  утвердимся...  Только бы одинова дыхнуть.  А  на баб ты не гляди:
известно,  бабы.  Они,  брат,  нашему брату в том роде,  как лошади железные
путы...   Знаю  по  себе,  Проня...  А  в  лесу-то  мы  с  тобой  зажили  бы
припеваючи... Надоела, поди, фабрика-то?
   - Хуже смерти...  Как цепной пес у  конуры хожу.  Ежели бы  не тятенька
Родивон Потапыч, одного часу не остался бы.
   Этот вольный порыв,  впрочем,  сменился у  Прокопия на  другой же  день
молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.
   - Туда же  расхрабрился,  ворона!  -  выкрикивала она.  -  Вот тятенька
узнает, так он тебе покажет.
   Устинья  Марковна  поддакивала дочери  своим  молчанием и  вздохами,  и
только заступилась одна Марья:
   - Будет тебе, Анна... Надоело слушать-то.
   Не  успели проводить Яшу на  промысла,  как накатилась новая беда.  Раз
вечером кто-то осторожно постучал в окно.  Устинья Марковна выглянула в окно
и даже ахнула:  перед воротами стояла чья-то "долгушка", заложенная парой, а
под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.
   - В гости приехал, тещенька... - объяснил он. - Пусти-ка в избу, дельце
есть маленькое.
   - Да ты бы днем, Тарас, а то на ночь глядя лезешь.
   - Говорю, дело...
   Когда Марья выскочила отворить ворота,  она была изумлена еще больше: с
Мыльниковым приехал Кожин.  Марья инстинктивно загородила дорогу,  но  Кожин
прошел мимо, как сонный.
   - Не тронь его...  -  объяснил Мыльников, оттаскивая Марью. - Не бойсь,
не потронет.
   От Мыльникова по обыкновению пахнуло перегорелой водкой,  как из винной
бочки. Наклонившись, он удушливо прошептал:
   - А новость слышала, Марьюшка?
   - Какую новость?..
   - А такую... Все будешь знать, скоро состаришься.
   Устинья  Марковна  стояла  посреди  избы,  когда  вошел  Кожин.  Она  в
изумлении раскрыла рот,  замахала руками и бессильно опустилась на ближайшую
лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее ужаса старуха
не могла произнести ни одного слова, а Кожин стоял у порога и смотрел на нее
ничего не видевшим взглядом. Эта немая сцена была прервана только появлением
Марьи и Мыльникова.
   - Устинье Марковне,  любезной нашей теще,  многая лета...  -  заговорил
Мыльников с пьяной развязностью. - А слышала новость?
   - Не  подходи  ты  ко  мне  близко-то,  Тарас...  -  причитала  Устинья
Марковна. - Не до новостей нам... Как увидела тебя в окошко-то, точно у меня
что оборвалось в  середке.  До смерти я  тебя боюсь...  С добром ты к нам не
приходишь.
   - Это уж не моя причина, тещенька...
   - Да говори толком-то! - понукала его Марья, сгоравшая от нетерпенья. -
Ну, чего принес?
   - А  ты вот его спрашивай,  -  указал Мыльников на Кожина.  -  Мое дело
сторона...  Да  сперва  пригласи садиться,  сестрица.  Честь  завсегда лучше
бесчестья...
   - Да ну тебя, болтушка... Садитесь.
   Кожин,  пошатываясь,  прошел к  столу,  сел  на  лавку и  с  удивлением
посмотрел кругом,  как человек,  который хочет и не может проснуться.  Марья
заметила,  как у него тряслись губы.  Ей сделалось страшно,  как матери. Или
пьян Кожин, или не в своем уме.
   - Окся-то  моя  определилась к  баушке  Лукерье,  -  проговорил наконец
Мыльников, удушливо хихикая. - Сама, стерва, пришла к ней...
   - А как же Феня? - зараз спросили Устинья Марковна и Марья.
   - Приказала долго жить... тьфу!.. То бишь, жива она, а только тово...
   Имя Фени заставило очнуться Кожина,  точно по нему выстрелили. Он хотел
что-то сказать, пошевелил губами и махнул рукой.
   - Да  говори ты  толком...  -  приставал к  нему Мыльников.  -  Убегла,
значит,  наша Федосья Родивоновна.  Ну,  так и говори... И с собой ничего не
взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!
   - У Карачунского она...  -  прошептал наконец Кожин.  -  Своими глазами
видел. В горничные нанялась...
   Он ударил кулаком по стулу и  застонал,  как раненый человек,  которого
неосторожно