хорошо. Нервы напряжены, а
в  теле разливается такая бодрая теплота,  как в  ранней молодости.  В такие
минуты хорошо думается и  хорошо чувствуется.  Раз,  когда ночью Карачунский
ехал один,  ему вдруг пришла мысль:  а что,  если бы умереть в такую ночь?..
Умереть бодрым,  полным сил,  в полном сознании,  а не беспомощным и жалким.
Кучер,  должно быть,  вздремнул на козлах,  потому что лошади поднимались на
Краюхин увал  шагом;  колокольчик сонно бормотал под  дугой,  когда коренник
взмахивал головой;  пристяжная пряла  ушами,  горячим  глазом  вглядываясь в
серый полумрак.  Именно в  этот момент точно из  земли вырос над Карачунским
верховой;  его обдало горячее дыхание лошади,  а  в  седле неподвижно сидел,
свесившись  на  один  бок  по-киргизски,  Кожин.  Карачунский  узнал  его  и
почувствовал,  как по спине пробежала холодная струйка. Кучер встрепенулся и
подтянул вожжи.
   - Эй ты, подальше, полуночник! - крикнул кучер.
   Кожин  ничего не  ответил,  а  только пустил лошадь рядом.  Карачунский
инстинктивно схватился за револьвер.
   - Не бойся,  не трону,  -  ответил Кожин, выпрямляясь в седле. - Степан
Романыч,  а  я с Фотьянки...  Ездил к подлецу Кишкину:  на мои деньги открыл
россыпь, а теперь и знать не хочет. Это как же?..
   - У вас условие было какое-нибудь?  -  спрашивал Карачунский, сдерживая
волнение.
   - Какие там условия...
   - Ну, тогда ничего не получите.
   Кожин  молча  повернул лошадь,  засмеялся и  пропал  в  темноту.  Кучер
несколько раз оглядывался, а потом заметил:
   - Не с добром человек едет...
   - А что?
   - Да уж так...  Куда его черт несет ночью?  Да и  в  словах мешается...
Ночным делом разве можно подъезжать этак-ту:  кто его знает,  что у  него на
уме.
   - Пустяки...
   Ночью особенно было хорошо на шахте.  Все кругом спит, а паровая машина
делает  свое  дело,  грузно повертывая тяжелые чугунные шестерни,  наматывая
канаты и  вытягивая поршни водоотливной трубы.  Что-то  такое  было  бодрое,
хорошее и  успокаивающее в этой неумолчной гигантской работе.  Свои домашние
мысли и чувства исчезали на время, сменяясь деловым настроением.
   - Разве  так  работают...   -  говорил  Карачунский,  сидя  с  Родионом
Потапычем на одном обрубке дерева.  -  Нужно было заложить пять таких шахт и
всю гору изрыть - вот это разведка. Тогда уж золото не ушло бы у нас...
   - Куда ему деваться; Степан Романыч... В горе оно спряталось.
   - Да  и  вообще все наши работы ничего не стоят,  потому что у  нас нет
денег на большие работы.
   - Это  ты  правильно...  Кабы настоящим образом ударить тот же  Ульянов
кряж...
   Карачунский рассказывал подробно,  как добывают золото в Калифорнии,  в
Африке,  в Австралии,  какие громадные компании основываются, какие страшные
капиталы  затрачиваются,   какие   грандиозные  работы   ведутся   и   какие
баснословные дивиденды получаются в  результате такой  кипучей деятельности.
Родион  Потапыч только недоверчиво покачивал головой,  а  с  другой стороны,
очень уж хорошо рассказывал барин, так хорошо, что даже слушать его обидно.
   - Мы как нищие... - думал вслух Карачунский. - Если бы настоящие работы
поставить в  одной нашей Балчуговской даче,  так  не  хватило бы  пяти тысяч
рабочих...  Ведь сейчас старатель сам себе в убыток работает,  потому что не
пропадать же  ему  голодом.  И  компании от  его  голода  тоже  нет  никакой
выгоды...  Теперь мы купим у  старателя один золотник и наживем на нем два с
полтиной,  а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли
вместо одного пятьдесят золотников.
   - Ну,  это уж невозможно!  -  сказал Родион Потапыч.  -  Им,  подлецам,
сколько угодно дай - все равно потащат к Ястребову.
   - Тогда мы стали бы платить столько же,  сколько платит Ястребов:  если
ему выгодно, так нам в сто раз выгоднее. Главное-то свои работы...
   На этом пункте они всегда спорили.  Старый штейгер относился к вольному
человеку -  старателю - с ненавистью старой дворовой собаки. Вот свои работы
- другое дело...  Это  настоящее дело,  кабы  сила брала.  Между разговорами
Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и, как
опытный капельмейстер,  в  этой  пестрой волне  звуков  сейчас же  улавливал
малейшую неверную ноту.  Раз он  соскочил совсем бледный и  даже поднял руку
кверху.
   - Что случилось?
   - Вода,  Степан  Романыч...  -  прошептал старик,  опрометью бросаясь к
насосу.
   Несмотря на  самое тщательное прислушиванье,  Карачунский ничего не мог
различить: так же хрипел насос, так же лязгали шестерни и железные цепи, так
же  под полом журчала сбегавшая по  "сливу" рудная вода,  так же  вздрагивал
весь корпус от поворотов тяжелого маховика. А между тем старый штейгер учуял
беду...  Поршень подавал совсем мало  воды.  Впрочем,  причина была  найдена
сейчас же:  лопнуло одно  из  колен  главной трубы.  Старый штейгер вздохнул
свободнее.
   - Ну,  это не велика беда,  -  говорил он с улыбкой.  -  А я думал,  не
вскрылась ли настоящая рудная вода на глуби. Беда, ежели настоящая-то рудная
вода прорвется: как раз одолеет и всю шахту зальет. Бывало дело...
   Они, кажется, переговорили обо всем, кроме главного, что лежало у обоих
на душе.  Родион Потапыч не проронил ни одного слова о  Фене,  а Карачунский
молчал о деле Кишкина. Но это последнее неотступно преследовало его, получив
неожиданный оборот. Следователь по особо важным делам вызывал Карачунского в
свою камеру уже  три  раза.  Эти вызовы производили на  Карачунского страшно
двойственное впечатление:  знакомый человек,  с которым он много раз играл в
клубе в  карты и  встречался у знакомых,  и вдруг начинает официальным тоном
допрашивать о звании,  имени,  отчестве,  фамилии,  общественном положении и
подробностях передачи казенных промыслов.
   - Господин Карачунский,  вы  не  могли,  следовательно,  не знать,  что
принимаете приисковый инвентарь только по описи,  не проверяя фактически,  -
тянул следователь,  записывая что-то,  - чем, с одной стороны, вы прикрывали
упущения и растраты казенного управления промыслами,  а с другой - вводили в
заблуждение собственных доверителей, в данном случае компанию.
   - Господин следователь,  вам небезызвестно,  что и  в казенном доме и в
частном есть масса таких формальностей, какие существуют только на бумаге, -
это известно каждому.  Я сделал не хуже, не лучше, чем все другие, как те же
мои предшественники...  Чтобы проверить весь инвентарь такого сложного дела,
как громадные промысла, потребовались бы целые годы, и затем...
   - И затем?
   - И  затем  я  не  желал  подводить под  обух  своих  предшественников,
которые, как я глубоко убежден, были виноваты столько же, сколько я в данный
момент.
   - Вот  это  и  важно,  что  вы  сознательно  прикрывали  существовавшие
злоупотребления!
   - Позвольте, господин следователь, я этого совсем не желал сказать и не
мог...  Я  хотел только объяснить,  как  происходят подобные вещи в  больших
промышленных предприятиях.
   - Это  одно  и  то  же,  только вы  говорите другими словами,  господин
Карачунский.
   Такой прием злил Карачунского,  и он чувствовал,  как следователь берет
над ним перевес своим профессиональным бесстрастием.  Правосудие должно было
быть  удовлетворено,  и  козлом  отпущения являлся именно  он,  Карачунский.
Конечно,  он  мог свалить на своих предшественников,  но такой маневр был бы
просто глупым,  потому что он сейчас не мог ничего доказать.  И  следователь
был по-своему прав,  выматывая из  него душу и  цепляясь за  разные мелочи и
пустяки.  В  конце концов Карачунский чувствовал себя в положении травленого
зверя, которого опутывали цепкими тенетами. Могла разыграться очень скверная
штука вообще,  да,  кажется,  в  этом сейчас не  могло быть и  сомнения.  По
крайней мере  Карачунский в  этом смысле ни  на  минуту не  обманывал себя с
первого момента, как получил повестку от следователя.
   Интересная была  произведенная следователем очная ставка Карачунского с
Кишкиным.  Присутствие доносчика приподняло Карачунского, и он держал себя с
таким леденящим достоинством,  что  даже у  следователя заронилось сомнение.
Кишкин все время чувствовал себя смущенным...
   - Господин Карачунский,  я  желаю взять назад свой  донос...  -  заявил
Кишкин в конце концов, виновато опуская глаза.
   - Я  уже сказал вам,  что это невозможно,  -  сухо ответил следователь,
продолжая писать.
   - А если я по злобе это сделал?..  Просто от неприятности, и сейчас сам
не помню,  о чем писал...  Бедному человеку всегда кажется,  что все богатые
виноваты.
   - Теперь вы,  кажется,  разбогатели и не можете жаловаться на судьбу...
Одним словом, это к делу не относится...
   Когда  Карачунский вышел  на  подъезд следовательской квартиры,  Кишкин
догнал его и торопливо проговорил:
   - А  я  не виноват,  Степан Романыч...  Про вас-то я ни одного слова не
говорил, а про других.
   - Что вам от меня нужно?..  -  спросил Карачунский, меряя старика с ног
до головы. - Я вас совсем не знаю и не желаю знать...
   Это  презрение  образумило Кишкина,  точно  на  него  пахнуло  холодным
воздухом, и он со злобой подумал:
   "Погоди, шляхта, ужо запоешь матушку-репку, когда приструнят..."
   Карачунскому  этот   подлый  старичонка-доносчик  внушал  непреодолимое
отвращение,   как  пресмыкающаяся  гадина.  Сознавая  всю  опасность  своего
положения, он гордился тем, что ничего не боится и встретит неминучую беду с
подобающим хладнокровием.  Теперь уже  в  отношениях собственных служащих он
замечал свое фальшивое положение:  его  уже начинали игнорировать,  особенно
Монморанси,  которых он  прокармливал.  Из  допросов следователя Карачунский
понимал,  что,  кроме доноса Кишкина,  был  еще чей-то  дополнительный донос
прямо о  нем,  и  подозревал,  что  его сделал Оников.  Этот молодой человек
старательно  избегал  встреч  с  Карачунским,  чем  еще  больше  подтверждал
подозрения.  Промысловые служащие,  конечно,  знали о  всем  происходившем и
смотрели на  Карачунского как  на  обреченного человека.  Все  это создавало
взаимно фальшивые отношения,  и  Карачунский желал только одного:  чтобы все
это поскорее разрешилось так или иначе.
   Вот о  чем задумывался он,  проводя ночи на  Рублихе.  Тысячу раз мысль
проходила по одной и  той же дороге,  без конца повторяя те же подробности и
производя гнетущее настроение.  Если бы открыть на Рублихе хорошую жилу,  то
тогда можно было  бы  оправдать себя  в  глазах компании и  уйти  из  дела с
честью: это было для него единственным спасением.
   В  то время,  пока Карачунский все это думал и передумывал,  его судьба
уже  была  решена  в  глубинах  главного  управления  компании  Балчуговских
промыслов:  он  был отрешен от  должности,  а  на его место назначен молодой
инженер Оников.


VI

   На  Фоминой вековушка Марья сыграла свадьбу-самокрутку и  на свое место
привела Наташку,  которая уже  могла "отвечать за  настоящую девку",  хотя и
выглядела тоненьким подростком. Баушку Лукерью много утешало то, что Наташка
лицом напоминала Феню, да и характером тоже.
   - Живи  и  слушайся баушки,  -  наказывала строго Марья.  -  И  к  делу
привыкнешь и,  может, свою судьбу здесь-то и найдешь... У дедушки немного бы
высидела, да там и без тебя полная изба едоков.
   Наташка была  рада  этой перемене и  только тосковала о  своем братишке
Петруньке,  который остался теперь без  всякого призора.  Отец Яша  вместе с
Прокопьем пропадали где-то на промыслах и дома показывались редко.
   - Смаялась я  с  девками,  -  ворчала баушка Лукерья.  -  На одном году
четвертую беру... А все промысла. Грех один с этими девками...
   Марья с  мужем поступила к  Кишкину на  Богоданку,  где весной закипела
горячая работа.  На берегу Мутяшки по щучьему велению выросла новая контора,
а при ней была налажена обещанная стариком горенка для Марьи. Весело было на
Богоданке,  как  в  праздник.  Рабочих набралось больше трехсот человек.  Со
стороны Мутяшки еще зимой была устроена из глины и хвороста плотина, а затем
вся вода из болота выкачана паровой машиной.  Зимой же половина россыпи была
вскрыта, и верховик пошел на плотину, так что зараз делалось два дела. Пески
промывали бутарой,  которая гремела день и ночь,  как прожорливое чудовище с
железным брюхом.  Россыпь  оказалась прекрасной,  в  среднем около  полутора
золотников содержания.  Кишкин жил в своей конторе и сам смотрел за всем, не
доверяя постороннему глазу.  При нем происходила доводка золота в  полдень и
вечером,  и  он  сам отжигал на огне полученную "сортучку",  как называют на
промыслах соединение ртути  с  золотом.  Мелкое  золото улавливалось ртутью.
Несколько старательских артелей были  допущены только для  выработки бортов,
как на больших промыслах, и Кишкин каялся в этом попущении, потому что вечно
подозревал старателей в воровстве. Старик ни в чем не изменил образа жизни и
ходил  в  таком же  рваном архалуке,  как  и  в  прошлом году.  Единственная
роскошь,  которую он  позволил себе,  -  была  трубка  с  длинным черешневым
чубуком.  Жил он очень грязно, ходил в грязном белье и скупился ужасно. Даже
чай  ходил  пить  к  своему  штейгеру  Семенычу,  чтобы  сэкономить на  этой
разорительной привычке.  Марья,  впрочем, не подавала вида, что замечает эту
старческую жадность, и охотно угощала старика всем, что было под рукой.
   - Все кричат:  богатство!  - жаловался Кишкин. - А только вот я не вижу
его  до  сих  пор...  Нечем долг заплатить баушке Лукерье.  Тут тебе паровая
машина,  тут вскрышка,  тут бутара,  тут плотина...  За все деньги подай,  а
деньги из одного кармана.
   - А как же баушка-то Лукерья? Завидная она до денег...
   - Проценты плачу... Ох, разоренье, Марьюшка!..
   - Ну, как-нибудь, Андрон Евстратыч. Бог не без милости...
   - Главное,  всем деньги подавай:  и штейгеру,  и рабочим, и старателям.
Как  раз  без  сапогов  от  богачества  уйдешь...  Да  еще  сколько  украдут
старателишки.  Не  углядишь за  вором...  Их  много,  а  я-то ведь один.  Не
разорваться...
   Всего больше Кишкин не любил,  когда на прииск приезжали гости, как тот
же Ястребов.  Знаменитый скупщик делал такой вид, что ему все равно и что он
нисколько не завидует дикому счастью Кишкина.
   - Старайся, старайся, старичок божий... - весело говорил он, похлопывая
Кишкина своей тяжелой рукой по плечу. - Любая половина моих рук не минует...
Пряменько скажу тебе, Андрон Евстратыч. Быль молодцу не укор...
   - Знаю я вас,  разбойников!  -  брюзжал Кишкин.  -  Только ведь со мной
шутки-то плохие, Никита Яковлич...
   - Не пугай, ради Христа... ха-ха!.. А что сделаешь?
   - А вот это самое...  Я,  брат,  дубленый: все ваши ходы и выходы знаю.
Меня, брат, не проведешь...
   В другой раз Ястребов привез с собой самого Илью Федотыча, ездившего по
промыслам для собственного развлечения.
   - Посмотреть приехал на тебя,  чудо-юдо, - пошутил секретарь милостиво.
- Разбогател, так и меня знать не хочешь.
   - Он ныне гордый стал, - поддержал Ястребов расшутившегося секретаря. -
Голой рукой и не возьмешь...
   - А еще однокашники,  -  продолжал Илья Федотыч.  -  Скоро, пожалуй, на
улице встретит и не узнает... Вот тебе и дружба. Хе-хе... А еще говорят, что
старая хлеб-соль впереди.
   Сильный был  человек Илья Федотыч,  так  что  Кишкин для  него послал в
Балчуговский завод за  бутылкой мадеры,  благо секретарь остается ночевать в
Богоданке.
   - Да,  вот  какие  дела,  Андрон...  -  говорил он  вечером,  когда они
остались в конторе одни. - Приехал получить с тебя должок. Разве забыл?
   - Все  отдам,  Илья  Федотыч,  только  дай  с  деньгами собраться...  -
жалостливо уверял Кишкин.  -  Никак не могу сбиться с  деньгами-то.  Вот еще
свои в землю закапываю...
   - Перестань врать!.. Других морочь, а меня-то оставь.
   Марья вертелась на  глазах целый вечер и  сумела угодить Илье Федотычу.
Она подала и сливок к чаю и ягод,  а на ужин состряпала такие пельмени,  что
язык проглотишь.  Кишкин только поморщился,  что  разгулялась баба на  чужую
провизию, но Марья успокоила его: она все делала из своего.
   - Нельзя же кое-как,  Андрон Евстратыч, - уговаривала она старика своим
уверенным тоном.  -  Пригодится еще Илья Федотыч... Все за ним ходят, как за
кладом.
   - Ох, знаю, Марьюшка... Да мне-то какая от этого корысть?.. Свою голову
не знаю, как прокормить... Ты расхарчилась-то с какой радости?
   - Нельзя,  Андрон Евстратыч:  порядок того  требует.  Тоже видали,  как
добрые люди живут...
   Илья  Федотыч  за  бутылкой хереса  сообщил  Кишкину последнюю новость,
именно о назначении Оникова главным управляющим Балчуговских промыслов.
   - А куда же Карачунский? - удивился Кишкин.
   - Ну,  это его дело...  Может,  ты  же  ему место-то  приспособил своим
доносом.  Влетел он в это самое дело, как кур во щи... Ах, Андрошка, бить-то
тебя было некому!..
   - От бедности очертел тогда,  -  согласился Кишкин.  -  Терпел-терпел и
надумал...
   За бутылкой вина старики разговорились о  старине,  о прежних людях,  о
похороненном казенном времени,  о  нынешних порядках и нынешних людях.  Илья
Федотыч как-то осовел и точно размяк.
   - Пожалеют балчуговские-то о Карачунском, - повторял секретарь. - И еще
как пожалеют...  В узле держал, а только с толком. Умный был человек... Надо
правду говорить. Оников-то покажет себя...
   - Народ изварначился ныне, Илья Федотыч...
   - Ну,  это  тоже  суди на  волка и  суди по  волку.  Промысла-то  везде
одинаковы, - сегодня вскачь, а завтра хоть плачь.
   - Разжалобился ты что-то уж очень,  Илья Федотыч... У себя в канцелярии
так зверь зверем сидишь, а тут жалость напустил.
   - Ох, помирать скоро, Андрошка... О душе надо подумать. Прежние-то люди
больше нас о душе думали:  и греха было больше и спасения было больше,  а мы
ни  богу свеча,  ни  черту кочерга.  Вот хоть тебя взять:  напал на деньги и
съежился весь.  Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь, с собой ничего
не  возьмешь.  И  все мы такие,  Андрошка...  Хороши,  пока голодны,  а  как
насосались - и конец.
   - Тебе в попы идти, Илья Федотыч, - рассердился Кишкин. - В самый раз с
постной молитвой ездить...
   Это  жалостливое настроение Ильи  Федотыча,  впрочем,  сменилось быстро
игривым. Он долго смотрел на Марью, а потом весело подмигнул и заметил:
   - Игрушка?..
   - Хороша Маша, да не наша... С мужем живет.
   - Что же,  это еще лучше,  коли с  мужем...  хи-хи!..  Из-за  мужа-то и
хозяина пожалеет...
   Илья Федотыч рано утром был разбужен неистовым ревом Кишкина, так что в
одном белье подскочил к окну.  Он увидел каких-то двух мужиков, над которыми
воевал Андрон Евстратыч.  Старик расходился до того,  что,  как петух, так и
наскакивал на  них  и  даже  замахивался своей трубкой.  Один  мужик стоял с
уздой.
   - Грабить меня пришли?!  -  орал Кишкин.  -  Петр Васильич,  побойся ты
бога, ежели людей не стыдишься... Знаю я, по каким делам ты с уздой шляешься
по промыслам!..
   - Мы насчет работы,  Андрон Евстратыч,  - заявил другой мужик. - Чем мы
грешнее других-прочих?.. Отвел бы делянку - вот и весь разговор.
   Это были Петр Васильич и  Мыльников,  шлявшиеся по  промыслам каждый по
своему делу. На крик Кишкина собрались рабочие и подняли гостей на смех.
   - Ты их обыщи,  Андрон Евстратыч,  -  советовал кто-то.  - Мыльников-то
заместо коромысла отвечает у Петра Васильича.
   - Ну  и  обыщи,   коли  на  то  пошло!   -  согласился  Петр  Васильич,
распоясываясь. - Весь тут... Хоть вывороти.
   - А  мне  надо  сестрицу Марью  повидать,  -  заявил  Мыльников не  без
достоинства. - Кожин тебе кланяется, Андрон Евстратыч.
   Выскочившая на шум Марья увела родственников к  себе в  горенку и  этим
прекратила скандал.
   - Скупщики...  -  коротко объяснил Кишкин недоумевавшему гостю.  -  Вот
этот, кривой-то, настоящий и есть змей... От Ястребова ходит.
   - Ну, у хлеба не без крох, - равнодушно заметил секретарь. - А я думал,
что тебя уж режут...