сквозь,  и вода оставалась только в глубоких колдобинах и
болотных  "окнах".   Кишкин  еще  с  лета  рассмотрел  болото  в  мельчайших
подробностях и  про  себя  вырешил вопрос,  как  должна  была  расположиться
предполагаемая россыпь -  где ее "голова" и где "хвост". Главным действующим
лицом  в  образовании ее,  конечно,  являлась река  Мутяшка,  которая раньше
подбивалась здесь к  самому берегу и  наносила золотоносный песок,  а потом,
размыв берег,  ушла,  оставив громадную заводь,  постепенно превратившуюся в
болото.  Для  Кишкина картина всей этой геологической работы была ясна,  как
день, и он еще летом наметил пункты, с которых нужно было начать разведку.
   - Ну,  братцы,  с богом,  - проговорил Кишкин, очерчивая пешней размеры
первого шурфа.  - Акинфий Назарыч, давай-ка начни, благословясь... Твоя рука
легкая.
   Рабочие очистили снег,  и  Кожин  принялся топором рубить лед,  который
здесь был  в  аршин.  Кишкин боялся,  что  не  осталась ли  подо льдом вода,
которая затруднила бы работу в несколько раз,  но воды не оказалось - болото
промерзло насквозь.  Сейчас подо  льдом начиналась смерзшаяся,  как  камень,
земля.  Здесь опять была своя выгода: земля промерзла всего четверти на две,
тогда как  без  льда она промерзла на  все два аршина.  Заложив шурф,  Кожин
присел отдохнуть. От него пар так и валил.
   - Что, хорошо, Акинфий Назарыч?
   - Лучше не бывает.
   - То-то,  тебе в охоту поработать.  Молодой человек,  не знаешь, куда с
силой деваться.
   Пока  Кожин  отдыхал,  его  место  занял  Матюшка,  у  которого  работа
спорилась  вдвое.  Привычный человек:  каждое  движение  рассчитано.  Кишкин
всегда любовался на матюшкину работу.  До обеда еще прошли всего один аршин,
а  после  обеда  началась уже  легкая работа,  потому что  шла  талая земля,
которую  можно  было  добывать кайлом  и  лопатой.  На  глубине  двух  аршин
встретился первый фальшивый пропласток мясниковатого песку,  перемешанного с
синей  речной глиной.  Кишкин долго  рассматривал кусок этой  глины и  молча
передал ее Мине Клейменому.
   - Эта не обманет...  - задумчиво проговорил старый каторжанин, растирая
на ладони глину. - Мать наша эта синяя глинка.
   - Случается и пустая, - заметил Кишкин.
   Уже к  самому вечеру вышли на  настоящий песок,  так что пробу пришлось
делать уже в избушке.  Эта операция производилась в большом азиатском ковше.
Кишкин набрал полный ковш песку и  начал медленно размешивать песок вместе с
водой,  сбрасывая гальки  и  хрящ  и  сливая  мутную  воду.  Последовательно
продолжая отмучивать глину  и  выбирать крупный песок,  он  встряхивал ковш,
чтобы крупинки золота,  в  силу своего удельного веса,  осаждались на  самое
дно,  вместе  с  блестящим черным  песочком  -  по-приисковому "шлихи".  Эти
последние,  как продукт разрушения бурого железняка, осаждались на самое дно
в  силу своей тяжести;  шлихов получилось достаточное количество,  и,  когда
вода уже не взмучивалась, старик долго и внимательно их рассматривал.
   - Поблескивает одна золотинка... - проговорил он.
   - Не корыстное дело, - ответил за всех Турка.
   Так  открылись зимние  работы.  Ежедневно выбивалось от  двух  до  трех
шурфов,  причем  Кожин  быстро  "наварлыжился" в  земляной работе и  уступал
только одному Матюшке.  Пробу производил постоянно сам Кишкин, не доверявший
никому  такого  ответственного дела.  В  хвосте россыпи было  таким  образом
пробито десять шурфов,  а затем перешли прямо к "голове". Это было уже через
неделю,  как партия жила в лесу. День выдался теплый, и падал мягкий снежок.
Первый шурф был пробит еще до обеда, и Кишкин стал делать пробу тут же около
огонька, разложенного на льду. Рабочие отдыхали. Кожин сидел у самого костра
и задумчиво смотрел на весело трещавший огонек.
   - Ну,  так  как  же  насчет  свиньи-то,  дедка?  -  спрашивал  Матюшка,
обращаясь к Мине Клейменому. - Должна она быть беспременно...
   - Куда ей деваться? - уверенно отвечал старик. - Только вот взять-то ее
умеючи надо... К рукам она, свинья эта самая. На счастливого, одно слово...
   - Уползла,  видно,  она к Мыльникову,  -  подшутил Турка. - Мы ее здесь
достигаем,  а она вон где обозначилась: зарылась в Ульяновом кряжу, еще и не
одна, а с поросятами вместе...
   - Ну,  то  другая  статья,  -  авторитетно заметил  Матюшка,  закуривая
цигарку. - Одно - жилка, другое - россыпь...
   В  этот  момент Кишкин слабо  вскрикнул,  точно его  что  придавило,  и
выпустил ковш из рук. Все оглянулись на него.
   - Ох,  как стрелило...  -  прошептал Кишкин,  хватаясь за живот. - Инда
свет  из  глаз выкатился.  Смотрю в  ковш-то,  а  меня как  в  становую жилу
ударит...
   - Это от наклону кровь в голову кинулась, - объяснил Мина.
   Покрывшееся   мертвой   бледностью   лицо    Кишкина   служило   лучшим
доказательством схватившей его немочи.
   - Перцовкой бы тебе поясницу натереть,  Андрон Евстратыч, - посоветовал
очнувшийся от своего забытья Кожин. - Кровь-то и забило бы...
   - Да еще запустить этой самой перцовки в нутро,  -  прибавил Матюшка, -
горошком соскочил бы...
   Кишкин с  трудом поднялся на  ноги,  поохал для "прилику",  взял ковш и
выплеснул пробу в шурф.
   - И не поманило...  - объяснил он равнодушным тоном. - Вот тебе и синяя
глина... Надо ужо теперь по самой середке шурф ударить.
   - А отчего не здесь?  -  спросил Матюшка.  - Надо для счету шурфов пять
пробить, а потом и в середку болотины ударить...
   - Нет,  здесь не надо,  -  решительно заявил Кишкин.  -  Попусту только
время потеряем...
   Этот спор продолжался и в землянке, пока обедали рабочие. Сам Кишкин ни
к чему не притронулся и, лежа на нарах, продолжал охать.
   - Пожалуй,  ты еще окочуришься у нас... - пошутил над ним Турка. - Тоже
дело твое не молоденькое, Андрон Евстратыч.
   - Ничего,  отлежусь  как-нибудь,  а  вы  пока  в  средине  болота  шурф
пробейте...
   Кишкин едва дождался, когда рабочие кончат свой обед и уйдут на работу.
У него кружилась голова и мысли путались.
   - Господи,  что же это такое?  -  повторял он про себя,  чувствуя,  как
спирает дыхание. - Не поблазнило ли уж мне грешным делом...
   Наконец все  ушли  на  работу,  и  Кишкин остался один в  землянке.  Он
несколько времени  лежал  с  закрытыми глазами,  потом  осторожно поднялся и
выглянул в дверь,  - рабочие уже были на середине болота. Это его успокоило.
Приперев плотно дверь  и  поправив в  очаге огонь,  Кишкин присел к  нему  и
вытащил из  кармана правую руку с  онемевшими пальцами:  в  них он все время
держал щепотку захваченной из  ковша пробы.  Оглянувшись кругом еще раз,  он
бережно  высыпал высохшие шлихи  на  ладонь  и  принялся рассматривать их  с
жадным вниманием.  На ладони блестели крупинки золота. Счетом их было больше
двадцати.  Господи, да ведь это богатство, страшное богатство, о каком он не
смел и мечтать когда-нибудь!  По приблизительному расчету, можно было на сто
пудов песку положить золотника три,  а при толщине пласта в полтора аршина и
при  протяжении  россыпи  чуть  не  на  целую  версту  в  общем  можно  было
рассчитывать добыть пудов двадцать,  то  есть  по  курсу на  четыреста тысяч
рублей.
   - Господи, что же это такое?.. - изнеможенно повторял Кишкин, чувствуя,
как у него на лбу выступают капли холодного пота.
   Он бережно собрал всю пробу в  бумажку и  замер над ней,  не веря своим
старым глазам. Да, это было богатство, страшное богатство.
   Для чего Кишкин скрыл свое открытие и выплеснул пробу в шурф,  в первую
минуту  он  не  давал  отчета  и  самому  себе,  а  действовал по  инстинкту
самосохранения,  точно кто-то мог отнять у него добычу из рук.  О,  никто не
может ничего сделать.  С Ястребовым покончено по всей форме, с Кожиным можно
развязаться. Странно, что сейчас Кишкин вдруг возненавидел своего компаньона
с  его жалкими пятьюстами рублей.  Просто взять и прогнать его -  вот и весь
разговор.  Ведь он сдуру забрался в лес.  А деньги можно будет отдать назад,
да  еще с  такими процентами,  каких никто не  видал.  Отлично...  Сказаться
больным,  шурфовку забастовать,  а потом и начать тепленькое дельце в полной
форме.
   С другой стороны,  к радостному чувству примешивалось горькое и обидное
сознание:  двадцать лет  нищеты,  убожества и  унижения и  дикое  счастье на
закате жизни.  К чему теперь деньги,  когда и жить-то осталось,  может быть,
без году неделя?  Кишкину сделалось до  того горько,  что он  даже всплакнул
старческими,   бессильными  слезами.   Эх,   раньше   бы   такое   богатство
прикачнулось...  Затем у него явилась мысль о сделанном доносе.  Для чего он
заварил всю эту кашу? Воров не переведешь, а про себя славу худую пустишь...
Ах,  нехорошо,  да еще как нехорошо-то!  Конечно, он со злости подстроил всю
механику, чтобы отомстить старым недругам, а теперь это совсем было лишним.
   - С горя и помутился тогда, - вслух думал Кишкин.
   Когда  вечером рабочие вернулись в  землянку,  Кишкин лежал  на  нарах,
закутавшись в шубу.
   - Ну что, Андрон Евстратыч, аль ущемило?
   - Разнемогся совсем,  братцы... - слабым голосом ответил хитрый старик.
- Уж  бросим это  болото да  выедем на  Фотьянку.  После Ястребова еще никто
ничего не находил...  А тебе,  Акинфий Назарыч, деньги я ворочу сполна. Будь
без сумления...
   В  заключение Кишкин неожиданно расхохотался до  того,  что закашлялся.
Все с изумлением смотрели на него.
   - Илья-то  Федотыч...  Илья-то  Федотыч в  каких дураках!  -  прохрипел
наконец Кишкин, бессильно отмахиваясь рукой. - Илья-то Федотыч...
   Кожин решил про себя, что старик сорвался с винта.


II

   Дальнейшее поведение Кишкина  убедило  всех  окончательно,  что  старик
рехнулся.  Во-первых,  он бросил разведки на Мутяшке и  вывел свою партию на
Фотьянку, где и произвел всем полный расчет, а Кожину возвратил все взятые у
него деньги.  Это последнее поставило всех в  недоумение,  потому что откуда
быть деньгам у Кишкина?  Впрочем,  Кожин интересовался этим меньше всех.  Он
заметно остепенился в  лесу  и  бросил  пить,  так  что  вернулся в  Тайболу
совершенно трезвым.  Кишкин оставался в Фотьянке и что-то, видимо, замышлял.
Пока он квартировал у  Петра Васильича,  занимая ту комнату,  в  которой жил
Ястребов, уехавший до весны в город.
   Мысль  о  деньгах засела в  голове Кишкина еще  на  Мутяшке,  когда  он
обдумал весь  план,  как  освободиться от  своих компаньонов,  а  главное от
Кожина,  которому необходимо было заплатить деньги в  первую голову.  С этой
мыслью Кишкин ехал до самой Фотьянки,  перебирая в уме всех знакомых, у кого
можно было  бы  перехватить на  такой случай.  Таких знакомых не  оказалось,
кроме все того же секретаря Ильи Федотыча.
   "Нет,  брат,  к тебе-то уж я не пойду!  - думал Кишкин, припоминая свой
последний неудачный поход.  -  Разве толкнуться к Ермошке?..  Этому надо все
рассказать,  а  Ермошка все  переплеснет Кожину -  опять нехорошо.  Надо так
сделать,  чтобы и  шито и  крыто.  Пожалуй,  у Петра Васильича можно было бы
перехватить на  первый раз,  да уж больно завистлив пес:  над чужим счастьем
задавится... Еще уцепится, как клещ, и не отвяжешься от него..."
   Так ничего и  не придумал Кишкин:  у  богатства без гроша очутился.  То
была какая-то ирония судьбы.  Но его осенила счастливая мысль. Одна удача не
приходит.
   Вечером,  когда уже  все  спали,  он  разговорился с  баушкой Лукерьей,
которая жаловалась на племянницу Марью, отбившуюся от рук на глазах у всех.
   - Ведь скромница была, как жила у отца, - рассказывала старуха, - а тут
девка из ума вон. Присунулся этот машинист Семеныч, голь перекатная, а она к
нему...  Стыд девичий позабыла, никого не боится, только и ждет проклятущего
машиниста.  Замуж,  говорит,  выйду  за  него...  Ох,  согрешила я  с  этими
девками!..
   - Ну,  что же делать,  баушка...  -  утешал Кишкин. - Всякая живая душа
калачика хочет.
   - Тьфу ты, срамник!.. Ему дело говорят, а он... тьфу!.. Распустили ноне
девок, вот и дурят...
   Эта старушечья злость забавляла Кишкина: очень уж смешно баушка Лукерья
сердилась.  Но,  глядя на старуху,  Кишкину пришла неожиданно мысль,  что он
ищет денег,  а  деньги перед ним сидят...  Да,  лучше и  не  надо.  Не теряя
времени,  он  приступил к  делу  сейчас же.  Дверь была  заперта,  и  Кишкин
рассказал во всех подробностях историю своего богатства.  Старушка выслушала
его с жадным вниманием, а когда он кончил, широко перекрестилась.
   - Умненько я  сделал,  баушка?  Комар носу не подточит...  Всех отвел и
остался один, сам большой - сам маленький.
   - Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и не
догадаться...  В настоящие руки попало. Только ты, смотри, не болтай до поры
до времени...  Теперь ты сослался на немочь,  а потом вдруг... Нет, ты лучше
так сделай:  никому ни слова,  будто и сам не знаешь, - чтобы Кожин после не
вступался...  Старателишки тоже  могут к  тебе привязаться.  Ноне вон  какой
народ пошел... Умен, умен, нечего сказать: к рукам и золото.
   Чтобы  еще  больше  разжечь старуху,  Кишкин достал бумажку с  пробой и
показал блестевшие крупинки золота.
   - Плохо я  вижу,  голубчик...  -  шептала баушка Лукерья,  наклоняясь к
самой бумажке. - Слепой курице все пшеница.
   - От  ста  пудов  песку золотника с  три  падет,  баушка...  Я  уж  все
высчитал. А со всего болота снимем пудов с двадцать...
   - Н-но-о?..
   - Вернее смерти.
   В  заключение Кишкин рассказал,  как он просил денег у  Ильи Федотыча и
брал его в пай, а тот пожадничал и отказался.
   - То-то он взвоет теперь, секретарь-то!.. Жаднящий до денег, а тут сами
деньги приходили на дом:  возьми,  ради Христа. Ха-ха!.. На стену он полезет
со злости.
   Баушка   Лукерья   заливалась   дребезжащим   старческим   смехом   над
промахнувшимся секретарем и  даже  ударила  Кишкина  по  плечу,  точно  сама
принимала участие во всей этой истории.
   - А тебе денег-то сколько достанется, Андрон Евстратыч?
   - Ох, и говорить-то страшно... Считай: двадцать тысяч за пуд золота, за
десять пудов это выйдет двести тысяч,  а за двадцать все четыреста.  Ничего,
кругленькая копеечка...  Ну,  за работу придется заплатить тысяч шестьдесят,
не больше,  а остальные голенькими останутся.  Ну, считай для гладкого счета
триста тысяч.
   - Триста  тысяч?..  Этак  ты  всю  нашу  Фотьянку купишь  и  продашь...
Ловко!.. Умен, тебе и деньгами владать.
   - Взять их  только надо умненько,  баушка...  Так  никто мне  не  даст,
значит, зря, а надо будет открыться.
   - Что  ты,  что  ты!..  Ни  под  каким видом не  открывайся -  все дело
испортишь.   Загалдят,  зашумят...  Стравят  и  Ястребова  и  Кожина,  -  не
расхлебаешься потом. Тихонько возьми у какого-нибудь верного человека.
   Кишкин только развел руками:  нет такого верного человека,  который дал
бы тихонько. После некоторой паузы он сказал:
   - Баушка,  ссуди меня сотней-другой...  Разочтемся потом.  За рубль два
отдам...
   Старуха испуганно замахала обеими руками, точно ее обожгли.
   - Что  ты,  миленький,  какие у  меня деньги?  Да  двух-то  сотельных я
отродясь не  видывала!  На  похороны себе берегу две красненьких -  только и
всего...
   - Ну,  тогда  придется идти  к  Ермошке.  Больше не  у  кого  взять,  -
решительно заявил Кишкин.  -  Его счастье -  все одно, рубль на рубль барыша
получит не пито - не едено.
   Баушку Лукерью взяло такое раздумье,  что хоть в  петлю лезть:  и  дать
денег  жаль,  и  не  хочется,  чтобы  Ермошке достались дикие  денежки.  Вот
бес-сомуститель навязался...  А упустить такой случай -  другого, пожалуй, и
не  дождешься.  Старушечья жадность  разгорелась с  небывалой еще  силой,  и
баушка Лукерья вся тряслась,  как в  лихорадке.  После долгого колебания она
заявила:
   - У  меня у самой-то ничего нет,  а попытаюсь добыть у одного знакомого
старичка... Мне-то он, может, поверит.
   - Ну, мне это все одно: кто ни поп, тот и батька.
   Конечно, все это была одна комедия.
   Баушка Лукерья не спала всю ночь напролет, раздумывая, дать или не дать
денег Кишкину.  Выходило надвое:  и  дать хорошо,  и  не дать хорошо.  Но ее
подмывало налетевшее дикое богатство,  точно она  сама получит все эти сотни
тысяч.  Так бывает весной,  когда полая вода подхватывает гнилушки, крутит и
вертит их и уносит вместе с другим сором.
   "Омманет еще,  -  думала тысячу первый раз старуха.  -  Нет,  шабаш, не
дам... Пусть поищет кого-нибудь побогаче, а с меня что взять-то".
   Эти  разумные  мысли  разлетелись,   как  сон,   когда  баушка  Лукерья
встретилась утром с  Кишкиным.  Ей вдруг сделалось так легко,  точно она это
делала для себя.
   - Ну,  что твой старичок?  - спрашивал Кишкин, лукаво подмигивая. - Вон
секретарь Илья Федотыч от своего счастья отказался,  может,  и твой старичок
на ту же руку...
   Баушка  Лукерья  опять   засмеялась:   очень  уж   глупым  оказал  себя
секретарь-то... Нет, старичок, видно, будет маленько поумнее...
   - А  ты  мне  расписку  напиши...  -  настаивала старуха,  хватаясь  за
последнее средство.
   - На что тебе расписка-то:  ведь ты неграмотная.  Да и не таковское это
дело, баушка... Уж я тебе верно говорю.
   Передача  денег  происходила в  ястребовской комнате.  Сначала  старуха
притащила завязанные в платке бумажки и вогнала Кишкина в три пота,  пока их
считала. Всего денег оказалось меньше двухсот рублей.
   - Мало... - заявил Кишкин. - Пусть старичок-то серебреца поищет.
   - Ох, уж и не знаю, право, Андрон Евстратыч... Окружил ты меня и голову
с живой сымаешь.
   - Давай серебро-то, а ворочу золотом. Понимаешь, банк будет выдавать по
ассигновкам золотыми, и я тебе до последней копеечки золотом отдам... На, да
не поминай Кишкина лихом!..
   Что было отвечать на такие змеиные слова? Баушка Лукерья молча принесла
свое  серебро,  пересчитала его  раз  десять и  даже  прослезилась,  отдавая
сокровище  искусителю.  Пока  Кишкин  рассовывал  деньги  по  карманам,  она
старалась не смотреть на него, а отвернулась к окошку.
   - Ну, теперь прощай, баушка...
   Старуха только махнула рукой,  -  ее душило от волнения.  Впрочем,  она
догнала Кишкина уже на дворе и остановила.
   - Забыла словечко тебе молвить, Андрон Евстратыч... Разбогатеешь, так и
меня, старуху, может, помянешь.
   - В чем дело?
   - Не женись на молоденькой...  Ваша братья, старики, больно льстятся на
молодых,  а ты бери вдову или девицу в годках. Молодая-то хоть и любопытнее,
да от людей стыдно, да еще она же рукавом растрясет все твое богатство...
   - Вот тоже придумала! - изумился Кишкин, ухмыляясь.
   До настоящего момента мысль о женитьбе не приходила ему в голову.
   - Жалеючи тебя говорю... Попомни старушечье словечко.
   Марья была на дворе и  слышала всю эту сцену.  У  ней в голове остались
такие слова,  как  "богачество" и  "девица в  годках",  а  остального она не
поняла.  Ее удивило больше всего то,  что у  баушки завелись какие-то дела с
Кишкиным,  тогда как раньше она и  слышать о  нем не  хотела,  как о  первом
смутьяне и затейщике,  сбивавшем с толку мужиков.  Что-то неладное творится,
ежели Кишкин обошел самое баушку Лукерью...  Впрочем,  эти  свои бабьи мысли
Марья оставила про себя до  встречи с  милым дружком,  которому рассказывала
все,  что делалось в доме. Когда она поднималась на крыльцо, перед ней точно
из земли вырос Петр Васильич.
   - Какие такие дела завел Шишка с мамынькой? - зыкнул он на нее.
   - А я почем знаю?.. Спроси сам баушку...
   - У,  змея!..  -  зашипел Петр Васильич, грозя кулаком. - Ужо, девка, я
доберусь до тебя.
   - Руки коротки...
   Марья заметила, что в задних воротах мелькнула какая-то тень, - это был
Матюшка, как она убедилась потом, поглядев из-за косяка.
   С  Петром Васильичем вообще что-то сделалось,  и  он просто бросался на
людей, как чумной бык. С баушкой у них шли постоянные ссоры, и они старались
не встречаться.  И с Марьей у баушки все шло "на перекосых",  -  зубастая да
хитрая оказалась Марья,  не  то что Феня,  и  д