Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
я сидел на
крылечке и, от нечего делать, покуривал из коротенькой пенковой трубочки.
Его потемневшее сморщенное лицо точно застыло в степенном, выжидающем
выражении, как это бывает только у хороших собак и старых слуг. В тупом
взгляде небольших серых глаз, в уверенной улыбке, в каждом движении
чувствовалось какое-то обидное холопское самодовольство. На пороге кухни
сидел рыжий "кум", а напротив него, брюхом на зеленой траве, с соломинкой в
зубах, лежал Гараська. Все трое молчали, но в выражении лиц и взглядов можно
было заметить скрытую глухую злобу. Застарелый холоп ненавидел всеми силами
своей души этих вольных людей, как собака ненавидит волков.
- Ну, чего вы чертями-то сидите? - не вытерпел, наконец, старик, когда
я вышел на крыльцо. - Видите, барин вышел, ну, шапочку бы сняли. Ах, вы,
чертоломы! Ведь с поклону голова не отвалится!
- А ты вот что, милый человек, - растягивая слова, заговорил Гараська
своим тенором. - Мы не к тебе пришли, чего ты шеперишься?.. Мы к Фоме
Осипычу.
- "К Фоме Осипычу"... - передразнил Федя, сердито сплевывая на сторону.
- Знаем мы вас... Не велик еще в перьях-то ваш Фома Осипыч!.. Избаловал он
вас, вот что!
- Да ты нешто с того свету пришел, дедушко, чего больно ругаешься-то!..
Мотри, к ненастью...
- А то и ругаюсь, что насквозь вас вижу, всех до единого человека. Все
ваши качества вижу.
Наступило принужденное молчание. Со стороны прииска, по тропам и
дорожкам, брели старатели с кружками в руках; это был час приема золота в
конторе. В числе других подошел, прихрамывая, старый Заяц, а немного погодя
показался и сам "губернатор". Федя встречал подходивших старателей самыми
злобными взглядами и как-то забавно фукал носом, точно старый кот.
Бучинского не было в конторе, и старатели расположились против крыльца
живописными группами, по два и по три человека.
- На Майне богатое золото идет, - говорил мужик с окладистой черной
бородой. - Сказывают, старую свалку стали промывать, так, слышь, со ста
пудов песку по золотнику падает.
- Но-о? - отозвался "губернатор".
- Верно.
- Вишь ты... а?! Старую свалку, говоришь?
- Да... Хотели пробу сделать, а тут богачество.
- Лаадно...
- У Майновских-то, золотников золото в сапогах родится, - ядовито
заметил Федя. - Знаем мы, какую на Майне свалку моют... У Синицына, ежели он
захочет, и золото из глины полезет. Варнаки вы все, вот что я вам скажу! -
неожиданно заключил Федя, бросая вызывающие взгляды.
Старатели переглянулись; послышался сдержанный смех. От толпы отделился
"губернатор" и неторопливым мужицким шагом подошел к самому крыльцу.
- А ты видал, в каких сапогах майновские-то золотники ходят? -
спрашивал старик, не спуская глаз с Феди.
- Вы только послушайте ихний воровской разговор, - обратился Федя ко
мне, не отвечая на вопрос губернатора. - Спроста слова не скажут... У них и
язык свой, как у цыган.
- Ну-ну, дедко, скажи-ко по нашему-то? - спрашивал из толпы бойкий
парень в кумачной рубахе. - Гляжу я на тебя, больно ты лют хвастать-то...
- "Принеси мне смолы два, заноза в лесу", - проговорил Федя, опять
обращаясь ко мне. - Поняли?
- Нет.
- Ну, а они понимают. Ведь понимаете? - обратился Федя победоносно к
толпе старателей.
- А что это значит? - спросил я.
- "Принеси фунт золота, лошадь в лесу..." - объяснил Федя. - Золотник
по-ихнему три, фунт - два, пуд - один; золото - смола, полштоф - притачка,
лошадь - заноза... Теперь ежели взять по-настоящему, какой это народ? Разве
это крестьянин, который землю пашет, али там мещанин, мастеровой... У них у
всех одна вера: сколько украл, столько и пожил. Будто тоже золото принесли,
а поглядеть, так один золотник несут в контору, а два на сторону. Волки так
волки и есть, куда их ни повороти!..
- Ты чего тут ругаешься, Федя? - спрашивал Бучинский, подходя к нашему
крыльцу с прииска.
- Да вот, Фома Осипыч, любуюсь на ваших золотников, - отвечал Федя,
вытягиваясь во фронт. - Настоящая семая рота...
Бучинский засмеялся и прошел в контору; что хотел сказать Федя
последним сравнением, так и осталось неизвестным. Старатели один за другим
побрели в контору, а Федя, осторожно оглянувшись кругом, прошептал:
- Этого Фомку беспалого, сударь, мало повесить.
- Как так?
- Да уж так-с... Конечно, барин не занимается приисками, а барыня,
Миронея Кононовна, по своему женскому малодушию, ничего даже не понимают.
Правду нужно говорить, сударь... Так Фомка-то всем и верховодит: половину
барыне, а половину себе. Ей-богу!.. Обошел, пес, барыню, и знать ничего не
хочет. А дело не чисто... Я вам говорю. Слышали про Синицына-то, что даве
барин говорил? Все как есть одна истинная правда: вместе с Фомкой воруют.
В это время в дверях показался старый Заяц.
- Ну, что, как дела? - спросил я его.
- Не спрашивай, барин... - глухо ответил старик и махнул рукой.
- Что так? Плохо золото идет?
- Нет, золото ничего... Заходи как-нибудь к нам в балаган, покалякаем.
А я неделю без ног вылежал... Ох-хо-хо!..
VI
Трудно себе представить что-нибудь оригинальнее уральской летней ночи.
Внизу сгустился мрак, и черные тени залегли по глубоким лугам; горы и лес
слились в темные сплошные массы; а вверху, в голубом небе, как алмазная
пыль, фосфорическим светом горят неисчислимые миры. Прииск потонул в густом
белом тумане, точно залитый молоком; огни у старательских балаганов потухли
и только где-где глянет сквозь ночную мглу красная яркая точка. Слышно, как
бродят по траве спутанные лошади; где-то залаяла собака; бестолково
шарахнулась в застывшем воздухе птица и камнем пала в траву. Месяц бледным
серпом выплыл из-за горы, и от него потянулись во все стороны длинные
серебряные нити; теперь вершины леса обрисовались резкими контурами, и
стрелки елей кажутся воздушными башенками скрытого в земле готического
здания. Но вот далеко-далеко из тумана встала проголосная русская песня и
полилась по всему прииску:
Между го-ор-то было да Енисейских гор,
Раздается его томный глас...
- И песня-то разбойничья! - проговорил Федя.
- Как разбойничья?
- Да так - разбойничья, и все тут. Сложил эту песню разбойник Светлов,
когда по Енисейским горам скрывался. Одно слово: разбойничья песня, ее по
всем приискам поют. Этот самый Светлов был силищи непомерной, вроде как
медведь. Медные пятаки пальцами свертывал, подковы, как крендели, ломал.
Да... А только Светлов ни единой человеческой души не загубил, разбоем одним
промышлял.
Мы долго сидели молча, прислушиваясь к заунывному мотиву разбойничьей
песни. Я раскурил папироску.
- А позвольте узнать, сударь, - заговорил Федя, - из какого дерева у
вас портсигар?
- Кажется, из ореха.
- Так-с... Из ореха.
Федя немного помолчал, затем вздохнул всей грудью, заговорил каким-то
изменившимся слащавым голосом:
- Эх, сударь, что этого ореха в нашей Владимирской губернии растет...
Ей-богу! А вишенье? А сливы? Чего проще, кажется, огурец... Такое ему и
название: огурец - огурец и есть. А возьмите здешний огурец или наш,
муромский. Церемония одна, а вкус другой. Здесь какие места, сударь! Горы,
болотина, рамень... А у нас-то, господи батюшко! Помирать не надо! И народ
совсем особенный здесь, сударь, ужасный народ! Потому как она, эта самая
Сибирь, подошла - всему конец. Ей-богу!..
- А ты давно сюда попал?
- Я-то?.. Да считать, так все тридцать лет насчитаешь. Да-с. Глупость
была... По первоначалу-то я, значит, промышлял в Москве. Эх, Москва-матушка!
Было пожито, было погуляно - всячины было! Половым я жил в трактире, а
барину своему оброк высылал. А надо вам сказать, что смолоду силища во мне
была невероятная... Она меня и в Сибирь завела. Да. Видите ли, как это самое
дело вышло. Вы слыхали про купца Неуеденова?
- Нет.
- Ну, да где же и слыхать! - с самодовольной улыбкой проговорил Федя. -
Вас еще тогда, может, и на свете не было. Это еще до крымской войны, сударь,
было дело. Так вот-с, этот самый купец Неуеденов и повадился в наш трактир
ходить. Так-с. Из себя невелик, а в крыльцах широк, и рука у него тяжелая.
Хорошо. Вот, ходит он к нам в трактир и все как будто на меня поглядывает.
Раз этак смотрел-смотрел на меня да и говорит: "А что, Федя, сила у тебя
есть?" - "Есть, говорю, ваше степенство, маленькая силенка. Десятипудовые
сундуки в третий этаж на собственной спине подымаю". - "Так, говорит. А
хочешь, говорит, со мной силой попробовать: одолеешь - тебе десять рублей,
не одолеешь - бог простит". Забавно мне это показалось, потому, думаю про
себя, что возьму я его да со всем потрохом в окно выкину. Ей-богу! Бывалое
дело, не такие столбы ломил... Ну-с, снял он с себя сюртучок, полотенце
через плечо и давай бороться. Что бы вы думали! Ходили-ходили мы, ка-ак он
меня хлопнет под коленку, да о-земь... У меня свет из глаз! Ну, посмеялся он
тогда, угостил водкой и говорит: "А ты мне, Федя, понравился; хочешь ко мне
на службу поступить - жалованьем не обижу". То, се - и уговорил меня ехать с
ним на Урал, а зачем - не сказал. Ну, собрались мы и але марш в дорогу.
Тогда этих железных дорог и в помине не было; мы по зиме и махнули.
Приезжаем мы на Урал, в Екатеринбурге наняли избушку и живем, а мой купец и
говорит: "Ну, Федя, теперь торговать будем..." Смеется. "Чем?" - спрашиваю.
- "Краденым золотом", - говорит. Как это самое слово сказал он, так меня
даже в пот ударило. Думаю: пропала моя голова, не видать мне ни дна, ни
покрышки. Ведь по тогдашним временам за эти дела по зеленой улице да в
каторгу. Понимаете, сударь, я от этих самых мыслей и сна и пищи решился.
Похудел даже из себя, а потом прихожу к своему купцу и говорю: "Ваше
степенство, как хошь, а я тебе не слуга... Поищи другого". Опять смеется.
"Испугался, Федя?" - спрашивает. - "Точно так", - говорю. - "Ну, так,
говорит, не бойся. Только, говорит, что я тебе скажу: было бы шито и крыто,
а то я тебе так завяжу язык, что и ворон костей не найдет". И что бы вы
думали? Ведь этот самый купец Неуеденов был совсем не купец, а вывороченный
сюртук.
- То есть как - вывороченный сюртук?
- Ну, фискал, значит, а фамилия ему Суставов, Аркадий Павлыч. Из дворян
был, из настоящих, а тут его и послали на Урал хищников обследовать. Ведь в
те поры хошь оно и строгой закон был, а золотом торговали, как все равно
крупой. Открыто торговали... Хорошо. Вот мы и стали жить да поживать в
Екатеринбурге, а сами дела эти хищнические разведывали. Скупали золото кой у
кого из богатых мужиков, а Аркадий Павлыч все в книжечку да книжечку
записывают. Ей-богу!.. Столько эта книжечка после горя да слез принесла, что
и думать, так не придумать! На Березовских золотых приисках много народу
попалось, в Уктусе, в Шарташе... В Шарташе-то нас чуть и не покончили с
Аркадием Павлычем. Народ живет тут самый закоснелый, раскольники с испокон
веку. Ну, и проведали они про нас что али так хотели покорыстоваться
скупленным золотом, только едем, этак ночью, с Аркадий Павлычем, иноходчик у
него был гнеденький - ну, катим, как по маслу - а тут пых со стороны из
ружья! А впереди двое на вершной стоят и ждут. Тут нам и сила наша
пригодилась: как поравнялись верховые - сейчас из стороны трое и прямо в
сани. Только и силен был Аркадий Павлыч! Как мы зачали их, еретиков,
поворачивать - вдвоем пятерых, как гнилую картошку раскатали, только шерсть
полетела. Так господь и отнес беду, а то шабаш: кунчал голова. Пожили мы
тогда в Екатеринбурге, долго ли, коротко ли, а потом Аркадий Павлыч и
говорит: "Ну, теперь мы с тобой в самое гнездо поедем, откуда это золото
идет". И точно, этак по зиме, склались на саночки и марш на заводы. Первым
делом в Касли... Тут даже совсем открыто торговали золотом, без всякой
обережки. Даже бабы торговали. Ну, мы и ходим по избам да покупаем, а
Аркадий Павлыч придет куда в избу да перстеньком на окошке в стекле и
оставит заметочку, значит в перстне-то брильянт был, так он брильянтом-то и
запишет, сколько этого золота купили и когда. А книжка - само собой... Из
Каслей проехали на Миас, тут уж совсем лафа подошла: в деревне Надыровой у
одного башкира мы купили пуд пять фунтов золота-то. Вон оно куда пошло...
Да. А потом, сударь мой, поехали мы под Петропавловск, к Троицку - везде
работишка была, Аркадий Павлыч пишет да пишет перстеньком своим. Ну-с, как
обделали мы всех этих подлецов, Аркадий Павлыч сейчас бумагу в Петербург, а
потом и давай по книжечке всех ловить... Ведь несколько сот человек тогда
влетело по золоту! А что было по заводам - страсти господни: так ревмя и
ревет народ. Однех баб сколько забрали... Ну, обнаковенно, всех этих
подлецов привезли в Екатеринбург, давай судить, а потом мужиков повели по
зеленой улице да в каторгу, а баб плетями. Такой страх тогда был, такой вой
да рев, что и не рассказать... А в заводах, так совсем даже пусто сделалось
после этого, сразу захудали. И теперь еще поют по заводам песню, которую
тогда по этому случаю сложили:
Уж ты сад ли, мой сад, сад зеленый виноград.
Отчего ты, сад, повял?
- А потом я женился, ну и пришлось остаться здесь, - закончил свой
рассказ Федя. - Аркадий-то Павлыч приглашал меня в Петербург, да я не поехал
тогда. Тут подвернулся генерал Карнаухов... Может, слыхали?
- Да, слыхал.
- Как же не слыхать, первеющий анжинер был по всему Уралу. Лука-то
Васильич, теперешний барин мой, сынком им приходится и тоже в анжинерах.
Только супротив родителя куды - не та церемония. Генерал-то жил князь
князем. Прежде ведь анжинеры были первое дело; не то, что по-теперешнему, с
позволения сказать, всякая шваль лезет в господа. Лука-то Васильич уж очень
просты, гонору в них совсем нет, ведь дворянское дите. Я ведь их сызмальства
выхаживал и, можно сказать, привесился к ихнему характеру вполне-с. Теперь
вот эта ихняя слабость к водке много преферансу убавляет: как барин закурит
- сейчас на прииска, да здесь и хороводятся недели две-три. А какой народ на
приисках? Сами знаете. Конечно, доктора Поднебесного взять - уважительный
человек, а остальные... Охо-хо-хо!.. Что и будет, сударь!.. Везде купец силу
забрал, а настоящему барину житья совсем нет. Возьмите теперь Тишку
Безматерных или Синицына - ведь мужичье! Порты да рубаха - и вся тут
церемония, а как они настоящими господами ворочают...
Федя задумался, выпустил несколько клубов дыма и печально прибавил:
- Проклятая здесь, сударь, сторона...
- Что так?
- А то как же... Все это проклятое золото мутит всех. Ей-богу!.. Даже в
другой раз ничего не разберешь. Недалеко взять: золотники... Видели? Эх,
слабое время пошло. Поймают в золоте, поваландался в суде, а потом на
высидку. Да разе мужика, сударь, проймешь этим? Вот бы Аркадий Павлыча
послать на нонешние промысла, так мы подтянули бы всех этих варнаков...
Да-с.
VII
Среди глубокой ночи, когда все кругом спало мертвым сном, я был
разбужен страшным шумом. В первую минуту, спросонья, мне показалось, что
горит наша контора и прискакала пожарная команда.
- Гости пожаловали, Фома Осипыч! - докладывал в темноте голос Феди.
- А?.. чего? Який там бис? - отозвался Бучинский, выскакивая на крыльцо
в одном белье... - Го... да тут целая собачья свадьба наехала! - проговорил
он сердитым голосом, возвращаясь в контору за сапогами и халатом.
- На двух тройках, сударь, - слышался в темноте голос Феди.
Я поспешил поскорее одеться и вышел на крыльцо. При слабом месячном
освещении можно было рассмотреть только две повозки, около которых медленно
шевелились человеческие тени. Фонарь, с которым появился Федя около
экипажей, освещал слишком небольшое пространство, из которого выставлялись
головы тяжело дышавших лошадей и спины двух кучеров.
- Отцы... уморили! Ох, смерть моя!.. - доносился чей-то хриплый голос
из глубины одной повозки. - Ослобоните, отцы... Дьякон раздавил совсем...
Эй, черт, вставай!..
Я побежал на выручку задавленного и, при свете фонаря Феди, увидал
такую картину: из одной повозки выставлялась лысая громадная голова с
свиными узкими глазками и с остатками седых кудрей на жирном, в три складки,
затылке.
- Да где дьякон-то, Тихон Савельич? - спрашивал Федя, тыкая своим
кулаком в глубину повозки.
- Ах, отец... да ведь это ты, Федя? - с радостным изумлением
проговорила голова. - Тащи дьякона, отец! Подлец, навалился как жернов и
дрыхнет... Тащи его, Феденька, за ноги! Ой! Смерть моя... Отцы, тащите
дьякона!
На эти отчаянные вопли около повозки собралось человек десять, и
длинное тело дьякона Органова, наконец, было извлечено из повозки и положено
прямо на траву. Это интересное млекопитающее даже не соблаговолило
проснуться, а только еще сильней захрапело.
- Ишь, кашалот какой! - ругался Тихон Савельич, пиная дьякона короткой,
толстой, как обрубок, ногой.
- Да как вас угораздидо? - спрашивал кто-то в толпе.
- А черт его знает, как оно вышло... - хрипел Тихон Савельич. - Все
ехали ладно, все ладно... а тут, надо полагать, я маненичко вздремнул.
Только во снях и чувствую: точно на меня чугунную пушку навалили... Ха-ха!..
Ей-богу!.. Спасибо, отцы, ослобонили, а то задавил бы дьякон Тихона
Савельича. Поминай, как звали.
Покачиваясь на коротких ножках, старик, как шар, вкатился на крыльцо.
Эта заплывшая жиром туша и был знаменитый Тишка Безматерных, славившийся по
всему Уралу своими кутежами и безобразиями.
- Синицын здесь, - конфиденциально сообщил мне Федя. - Такая темная
копейка - не приведи истинный Христос!..
В дверях конторы я носом к носу столкнулся с доктором; он был в
суконной поддевке и в смятой пуховой шляпе. Длинное лицо с массивным носом и
седыми бакенбардами делало доктора заметным издали; из-под золотых очков
юрким, бегающим взглядом смотрели карие добрые глаза. Из-за испорченных
гнилых зубов, как сухой горох, торопливо и беспорядочно сыпались самые
шумные фразы.
- Бучинский! Где Бучинский? - неистово кричал доктор. - Голоден, ангел
мой, как сорок тысяч младенцев... Ах, извините, ангел мой!.. Доктор
Поднебесный, к вашим услугам... Только не дайте умереть с голоду. За одну
яичницу отдам тридцать фараонов и одного Бучинского. Господи, да куда же
провалился Бучинский? Умираю!
- На Руси с голоду не умирают, доктор, - послышался из конторы чей-то
приятный низкий голос с теноровыми нотами.
- Это Синицын говорит! - шепнул мне Федя, втаскивая в контору кипящий
самовар.
У письменного стола, заложив нога за ногу, сидел плотный господин с
подстриженной русой бородкой. Высокие сапоги и шведская кожаная куртка
придавали ему вид иностранца, но широкое скуластое лицо, с густыми
сросшимися бровями, было несомненно настоящего русского склада. Плотно
сжатые губы и осторожный режущий взгляд небольших серых глаз придавали этому
лицу неприятное выражение: так смотрят хищные птицы, готовясь запустить
когти в свою добычу. Может быть, я испытывал предубеждение против Синицына,
но в нем все было как-то не так, как в других: чувствовалась какая-то
скрытая фальшь, та хитрость, которая не наносит удара прямо, а бьет из-за
угла.
Бучинский шустро семенил по конторе и перекатывался из угла в угол, как
капля ртути; он успевал отвечать зараз двоим, а третьему рассыпался сухим
дребезжащим смехом, как с