аже помаленьку стала забирать
верх в  доме.  Делалось это  само собой,  незаметно,  так что баушка Лукерья
только дивилась, что ей самой приходится слушаться Марьи.
   - Лукавая девка...  -  ворчала старуха.  -  Всех обошла,  а себя раньше
других...
   За Кишкиным уже следили. Матюшка первый заподозрил, что дело не чистое,
когда Кишкин прикинулся больным и бросил шурфовку.  Потом он припомнил,  что
Кишкин выплеснул пробу в  шурф и  не велел бить следующих шурфов по порядку.
Вообще   все   поведение  Кишкина  показалось  ему   самым   подозрительным.
Встретившись в  кабаке  Фролки  с  Петром  Васильичем,  Матюшка  спросил про
Кишкина,  где  он  ночует сегодня.  Слово  за  слово -  разговорились.  Петр
Васильич носом чуял, где неладно, и прильнул к Матюшке, как пластырь.
   - Обыскали свинью-то? - приставал он к Матюшке.
   - С поросятами оказалась наша свинья...
   Распили  полуштоф;  захмелевший Матюшка рассказал Петру  Васильичу свои
подозрения.
   - А что бы ты думал,  андел мой?.. - схватился Петр Васильич. - Ведь ты
верно... Неспроста Шишка бросил шурфовку. Вон какой оборотень...
   - Хорошую пробу,  видно,  добыл,  да  нас всех и  сплавил.  Не  захотел
поделиться... Кожин, известно, дурак, а Кишкин и нас поопасился.
   - Ах,  старый пес...  Ловкую штуку уколол.  А  летом-то,  помнишь,  как
тростил все  время:  "Братцы,  только  бы  натакаться на  настоящее золото -
никого не забуду". Вот и вспомнил... А знаки, говоришь, хорошие были?
   - Попервоначалу средственные,  а потом уж обозначились...  Выплеснул он
пробу-то.  Невдомек никому это было,  покеда он болесть на себя не накинул и
не пошабашил всю шурфовку...
   - Хоть бы глазком поглядеть на пробу-то...  Можно ведь добыть ее и  без
него?
   - Отчего не добыть,  да толку от этого не будет:  все одно -  прииск по
контракту сейчас Кишкина. Кабы раньше...
   Петр  Васильич даже  застонал от  мысли,  что  ведь и  он  мог  взять у
Ястребова это самое болото ни за грош, ни за копеечку, а прямо даром. С горя
он спросил второй полуштоф.
   - Да тебе-то какая печаль? - удивлялся Матюшка.
   - А  такая!..  Вот погляди ты на меня сейчас и скажи:  "Дурак ты,  Петр
Васильич, да еще какой дурак-то... ах, какой дурак!.. Недаром кривой ерахтой
все зовут...  Дурак,  дурак!.." Так ведь?.. а?.. Ведь мне одно словечко было
молвить Ястребову-то,  так болото-то и мое...  а?..  Ну, не дурак ли я после
того? Убить меня мало, кривого подлеца...
   В  избытке усердия он схватил себя за волосы и  начал стучать головой в
стену, так что Матюшка должен был прекратить этот порыв отчаяния.
   - Будет баловаться, Петр Васильич.
   - Нет,  ты лучше убей меня, Матюшка!.. Ведь я всю зиму зарился на жилку
Мыльникова,  как бы от нее свою пользу получить,  а  богачество было прямо у
меня в дому,  под носом... Ну как было не догадаться?.. Ведь Шишка догадался
же... Нет, дурак, дурак, дурак!.. Как у свиньи под рылом все лежало...
   - Погоди печаловаться раньше времени,  -  тихонько заметил Матюшка. - А
Кишкин наших рук не минует... Мы его еще обработаем, дай срок. Он всех ладит
обмануть...
   - Верно!  -  обрадовался Петр Васильич.  - Так достигнем, говоришь? Ах,
андел ты мой, ничего не пожалею...
   Чтобы  не  терять напрасно времени,  новые друзья принялись выслеживать
Кишкина со следующего же утра, когда он уходил от баушки Лукерьи.
   Странная вещь, вся Фотьянка узнала об открытой Кишкиным богатой россыпи
раньше,  чем  кто-нибудь мог подозревать об  этом:  сам Кишкин сказал только
баушке  Лукерье,  а  потом  Матюшка сообщил свою  догадку Петру  Васильичу -
только и всего. И Кишкин, и баушка Лукерья, и Матюшка, и Петр Васильич знали
только про себя, а между тем загалдела вся Фотьянка, как один человек, точно
пчелиный улей,  по  которому ударили палкой.  Когда  Кишкин  на  другой день
приехал в город,  молва уже опередила его,  и первым поздравил его секретарь
Илья Федотыч.
   - Хорошее дело,  кабы двадцать лет назад оно вышло... - ядовито заметил
великий делец,  прищуривая один глаз. - Досталась кость собаке, когда собака
съела все  зубы.  Да  вот  еще посмотрим,  кто будет расхлебывать твою кашу,
Андрон Евстратыч:  обнес всех натощак,  а  как теперь сытый-то будешь повыше
усов есть. Одним словом, в самый раз.


III

   Открытие Кишкина  подняло на  ноги  всю  Фотьянку,  -  точно  пробежала
электрическая искра.  Время было самое глухое, народ сидел без работы, и все
мечты сводились на  близившееся лето.  Положим,  и  прежде было то же самое,
даже  гораздо хуже,  но  тогда  эти  зимние голодовки принимались как  нечто
неизбежное,  а  теперь явились мысли и чувства другого порядка.  Дело в том,
что прежде фотьяновцы жили сами собой,  крепкие своими каторжными заветами и
распорядками, а теперь на Фотьянке обжились новые люди, которые и распускали
смуту.  Поднялись разговоры о  земельном наделе,  как  в  других  местах,  о
притеснениях компании,  которая собакой лежит на сене,  о  других промыслах,
где у  рабочих есть и  усадьбы,  и  выгон,  и  покосы,  и  всякое угодье,  о
посланных ходоках  "с  бумагой",  о  "члене",  который  наезжал каждую  зиму
ревизовать волостное правление.  У  волости и  в кабаке Фролки эти разговоры
принимали  даже  ожесточенный  характер:  кому-то  грозили,  кому-то  хотели
жаловаться,   кого-то  ожидали.   Расчеты  на  Кедровскую  дачу  оправдались
вполовину:  летние работы помазали только по  губам,  а  зимой там оставался
один  прииск Ягодный да  небольшие шурфовки.  Народу нечего было  делать,  и
опять должны были идти на компанейские работы, которых тоже было в обрез: на
Рублихе околачивалось человек пятьдесят,  на  Дернихе вскрывали новый разрез
до  сотни,  а  остальные опять  разбрелись по  своим старательским работам -
промывали борта заброшенных казенных разрезов, били дудки и просто шлялись с
места на место, чтобы как-нибудь убить время.
   На  зимних работах опять  проявилось неуклонное бдение старого штейгера
Зыкова,  притеснявшего старателей  всеми  мерами  и  средствами,  как  своих
заклятых врагов.
   - Когда  только  он  дрыхнет?   -   удивлялись  рабочие.   -   Днем  по
старательским работам шляется, а ночь в своей шахте сидит, как коршун.
   - Сбросить его  в  дудку  куда-нибудь,  чтобы не  заедал чужой хлеб,  -
предлагали решительные люди.
   - Не беспокойся: другой почище выищется...
   - Ну, другого такого компанейского пса не сыскать: один у нас Родька на
всю округу.
   Но  что показалось обиднее всего промысловым рабочим,  так это то,  что
Оников  допустил  на  Рублиху  "чужестранных"  рабочих,   чем  нарушил  весь
установившийся промысловый строй и  вековые порядки.  Отцы и деды робили,  и
дети будут робить тут  же...  Рабочая масса так  срослась со  своим исконным
промысловым делом,  что  не  могла отделить себя от  промыслов,  несмотря на
распри с  компанией и даже тяжелые воспоминания о казенном времени.  Все это
были свои семейные,  домашние дела,  а зачем чужестранных-то рабочих ставить
на наши работы?  Дело вышло из-за какого-то пятачка прибавки конным рабочим,
жаловавшимся на дороговизну овса,  но Оников уперся,  как пень, и нанял двух
посторонних рабочих.  Это возмутило всю Фотьянку до глубины души,  как самое
кровное оскорбление,  какого еще не бывало. Даже Родион Потапыч не советовал
Оникову этой крутой меры:  он хотя и теснил рабочих,  но по закону, а это уж
не закон, чтобы отнимать хлеб у своих и отдавать чужим.
   - Пустяки,   -  уверял  Оников  со  спокойной  усмешечкой.  -  Надо  их
подтянуть...
   - И  подтянуть умеючи надо,  Александр Иваныч,  -  смело заявил старший
штейгер.  -  Двумя  чужестранными рабочими  мы  не  управим  дела,  а  своих
раздразним понапрасну... Тоже и по человечеству нужно рассудить.
   - Послушайте,  каналья,  вы  должны слушать,  что  вам  говорят,  а  не
пускаться в рассуждения! С вас нужно начать...
   Разговор происходил в корпусе над шахтой. Родион Потапыч весь побледнел
от нанесенного оскорбления и дрогнувшим голосом ответил:
   - Пятьдесят лет,  ваше благородие,  хожу в штегерях,  а такого слова не
слыхивал даже в каторжное время... Да!
   - Молчать!
   Результатом  этой  сцены  было  то,  что  враги  очутились  на  суде  у
Карачунского.  Родион Потапыч не бывал в господском доме с того времени, как
поселилась в  нем  Феня,  а  теперь пришел,  потому что  давно уже  про себя
похоронил любимую дочь.
   - Рассуди нас,  Степан Романыч,  -  спокойно заявил старик. - Уж на что
лют был покойничек Иван Герасимыч Оников, живых людей в гроб вгонял, а и тот
не смел такие слова выражать...  Неужто теперь хуже каторжного положенья? Да
и дело мое правое, Степан Романыч... Уж я поблажки, кажется, не даю рабочим,
а только зачем дразнить их напрасно.
   - Все это правда,  Родион Потапыч,  но не всякую правду можно говорить.
Особенно не  любят ее виноватые люди.  Я  понимаю вас,  как никто другой,  и
все-таки должен сказать одно:  ссориться нам с  Ониковым не приходится пока.
Он  нам  может  очень  повредить...  Понимаете?..  Можно  ссориться с  умным
человеком, а не с дураком...
   "Вот это  так  сказал,  как  ножом обрезал...  -  думал Родион Потапыч,
возвращаясь от Карачунского.  -  Эх,  золотая голова, кабы не эта господская
слабость..."
   С Ониковым у Карачунского произошла,  против ожидания, крупная схватка.
Уступчивый  и  неуязвимый  Карачунский  не  выдержал,  когда  Оников  сделал
довольно грубый намек на Феню.
   - Вы...  вы  забываетесь,  молодой человек!  -  проговорил Карачунский,
собирая все свое хладнокровие.  - Моя личная жизнь никого не касается, а вас
меньше всего.
   - В  данном  случае  именно  касается,  потому  что  и  старик Зыков  и
старатель Мыльников являются вашими креатурами...  Это  подает дурной пример
другим  рабочим,  как  всякая  поблажка.  Вообще  вы  распустили  рабочих  и
служащих...
   - Относительно служащих  я  согласен с  вами,  а  поэтому  попрошу  вас
оставить меня: я говорю с вами как ваш начальник.
   Выгнав зазнавшегося мальчишку,  Карачунский долго не  мог  успокоиться.
Да,  он  вышел из себя,  чего никогда не случалось,  и  это его злило больше
всего.  И с кем не выдержал характера -  с мальчишкой, молокососом. Положим,
что тот сам вызвал его на  это,  но  чужие глупости еще не делают нас умнее.
Глупо и еще раз глупо.
   А рабочие продолжали волноваться, причем, как это ни странно сказать, в
числе  побудительных причин  являлась  и  открытая  Кишкиным новая  россыпь,
названная им Богоданкой.  Собственно,  логической связи тут не было никакой,
кроме разве того,  что  на  фоне этого налетевшего вихрем богатства еще ярче
выступала своя промысловая голь и нищета. Со своей стороны, сам Кишкин подал
повод к  неудовольствию тем,  что не  взял никого из  старых рабочих,  точно
боялся  этих  участников своего  приискового мытарства.  Это  подняло  общий
ропот,  потому  что  им  не  давали  прохода другие рабочие своими шутками и
насмешками.
   - Нашли Кишкину свинью,  а  теперь ступайте на  подножный корм!  Эх вы,
вороны...
   Особенно   озлобился  Матюшка,   которого   подзуживал  постоянно  Петр
Васильич,  снедаемый ревностью. Матюшка запил с горя и не выходил из кабака.
Там же  околачивались Мина Клейменый и  старый Турка.  Теперь только и  было
разговоров,  что  о  Богоданке.  Недавние сотрудники Кишкина  припомнили все
мельчайшие подробности,  как  Кишкин надул их  всех,  как  надул Ястребова и
Кожина и как надует всякого.
   - Известно,  старая конторская крыса!  -  рычал Матюшка. - У них у всех
одна вера-то... Кровь нашу пьют.
   - А  вон Мыльников тоже вместе с ними старался,  а теперь как взвеселил
себя...
   - Тоже через контору: Фенька подсдобила делянку.
   - А  мы  чем  грешнее Мыльникова?  Ему  отвели делянку,  и  нам отводи.
Пойдем,  братцы,  в  контору...  Оников вон  пообещал на  шахте всех рабочих
чужестранных  поставить.  Двух  поставил  спервоначалу,  а  потом  и  других
поставит... Старый пес Родька заодно с ним. Мы тут с голоду подыхай...
   - Удавить их всех, а контору разнести в щепы! - кричал Матюшка в пьяном
азарте.  -  Двух смертей не будет,  а одной не миновать.  Да и Шишку по пути
вздернуть на первую осину.
   Волнения с  Фотьянки перекинулись на Балчуговский завод,  где в  кабаке
Ермошки  собиралась  своя  приисковая  голытьба.  Жаловались на  притеснение
конторы,   не  хотевшей  отводить  новых  делянок,  задерживавшей  протолчку
добытого старателями золотоносного кварца, выдачу денег и т.д. Здесь поводом
к  неудовольствию послужили главным  образом старые  "шламы",  то  есть  уже
промытые пески,  получившиеся от  протолчки кварца.  Эти шламы образовали на
дворе фабрики целую гору,  и компания пустила их в промывку уже для себя.  В
шламах  оставалось  еще  небольшое  содержание  золота,   добыть  которое  с
некоторой выгодой можно  было  только  при  массовой промывке десятков тысяч
пудов.  В результате получалась самая ничтожная прибыль,  но рабочие считали
шламы  своими  и   волновались.   Эта  операция  была  ошибкой  со   стороны
Карачунского.  В другое время на нее никто не обратил бы внимания,  а теперь
она вызывала громкий ропот. Карачунский, со своей стороны, не хотел уступать
из принципа, чтобы не показать перед рабочими своей несостоятельности. Нужно
было выдержать характер именно в таких пустяках, а то требования и претензии
разрастутся без конца. Конечно, все это было глупо, и Карачунский мог только
удивляться самому себе,  как он не предвидел этого раньше.  Рублиха, делянка
Мыльникова,  чужестранные рабочие,  шламы - это был последовательный ряд тех
ненужных ошибок,  которые делаются,  кажется, только потому, что без них так
легко  обойтись.  Чтобы  исправить  последнюю  ошибку  с  промывкой  шламов,
Карачунский велел  отвести  несколько десятков  новых  делянок  старателям и
ослабить надзор за  промывкой старых разрезов -  это была косвенная уступка,
которая была хуже, чем если бы Карачунский отказался от своих шламов.
   - Эх,  Степан  Романыч...  -  заметил старик  Зыков,  в  отчаянии качая
головой.  -  Из  лесу  выходят  одной  дорогой.  Как  раз  взбеленятся  наши
старателишки, ежели разнюхают...
   Это  предсказание оправдалось  скорее,  чем  можно  было  предполагать,
именно:  на Дернихе старатели, промывавшие старый отвал, наткнулись случайно
на  хорошее содержание и  прогнали компанейского штейгера,  когда тот  хотел
ограничить какую-то делянку.  На место смуты полетел Родион Потапыч,  но его
встретили чуть не  кольями и  даже близко не пустили к  работам.  Услужливая
молва из  этой случайной стычки сделала именно то,  чего боялся в  настоящую
минуту Карачунский:  ничтожный по  существу случай мог  поднять на  ноги всю
рабочую массу бестолково и глупо,  как это бывает при таких обстоятельствах.
Оников торжествовал:  он  все  это предвидел и  вперед предупреждал.  Минута
выходила критическая,  и  необходимо было все  уладить домашними средствами,
без лишней огласки и  шума.  Карачунский лично отправился на Дерниху,  один,
как всегда ездил,  и  не велел объездным штейгерам и отводчикам показываться
близко, чтобы напрасно не раздражать взволнованной массы старателей.
   Его появление произвело именно то впечатление, на какое он рассчитывал.
   - Что такое случилось? - спрашивал он, вмешиваясь в толпу рабочих.
   - Мы не согласны!.. - крикнул чей-то голос сзади. - Достаточно...
   - Что вам нужно? Объясните, кто потолковее...
   Из  толпы выделился Матюшка.  Он  даже не  снял шапки и  дерзко смотрел
Карачунскому прямо в глаза.
   - Первое дело,  Степан Романыч,  ты  нас  не  тронь...  -  грубо заявил
Матюшка. - Мы не дадим отвал... Вот тебе и весь сказ. А твоих штейгеров мы в
колья...
   Карачунский вместо ответа спустился в старательскую яму,  из-за которой
вышло все дело, осмотрел работу и, поднявшись наверх, сказал:
   - Хорошо.  Работайте...  Дня  на  два еще хватит вашего золота.  А  ты,
молодец,  тебя Матвеем звать?  Из Фотьянки?.. Ты получишь от меня кружку для
золота и будешь доставлять мне ее лично вместо штейгера.
   Этого никто не ожидал, а всех меньше сам Матюшка. Карачунский с деловым
видом  осмотрел старый отвал,  сказал несколько слов  кому-то  из  стариков,
раскурил  папиросу и  укатил  на  свою  Рублиху.  Рабочие  несколько времени
хранили молчание, почесывались и старались не глядеть друг на друга.
   - Вот это так орел...  -  заметил наконец кричавший давеча голос. - Как
топором зарубил Матюшку-то!..  Ловко... Сразу компанейским песиком сделался.
Ужо жалованье тебе положат четыре недели на месяц.
   В  числе бунтовщиков оказался и Петр Васильич,  который от Карачунского
спрятался за  чужие  спины,  а  теперь лаялся за  четырех.  Матюшка сумрачно
молчал,  ошеломленный  ловкой  выходкой  управляющего.  Даже  Петр  Васильич
пожалел его.
   - Не весь голову, Матюшка, не печалуй хозяина! За нами с тобой и не это
пропадало.
   Карачунский возвращался домой успокоенный и даже довольный. Оников рано
торжествовал свою победу...  В  таком настроении он вернулся к себе и прошел
прямо в комнату Фени, сильно беспокоившейся за него.
   - Ну вот,  все и  кончилось,  -  проговорил он,  обнимая ее.  -  Оников
напрасно только беспокоился устроить мне пакость.  Я уверен, что все это его
штуки.
   - А  я  так  боялась...  Наши мужики озвереют,  так на  части разорвать
готовы.  Сейчас наголодались...  злые поневоле...  Прежде-то я боялась,  что
тятеньку когда-нибудь убьют за его строгость, а теперь...
   Феня последние месяцы находилась в  самом угнетенном настроении и почти
не  выходила из  своей  комнаты.  Промысловые новости она  знала через лакея
Ганьку,  который  рассказывал ей  все  подробности о  жилке  Мыльникова,  об
открытии Богоданки,  о  всех знакомых и  родственниках.  Ее  занимало теперь
больше  всего,   конечно,  собственное  положение,  полное  такой  фальши  и
неопределенности.   Она   часто  чувствовала  на   себе  пристальный  взгляд
Карачунского -  взгляд холодный,  проверявший свои собственные противоречия.
Да,  она могла быть его любовницей,  а  не женой,  тем больше не матерью его
ребенка. Теперь встало и ее прошлое, до которого раньше никому не было дела:
Карачунский ревновал ее к Кожину,  ревновал молча,  тяжело,  выдержанно, как
все,   что  он   делал.   Это  новое  чувство,   граничившее  с   физической
брезгливостью,  иногда  просто  пугало Феню,  а  любви  Карачунского она  не
верила,  потому что в  своей душе не  находила ей  настоящего ответа.  Разве
можно полюбить во второй раз?.. Нет, довольно и того, что было.
   Карачунский весь  день  чувствовал себя необыкновенно хорошо.  Чтобы не
портить настроения,  он не пошел вечером даже в контору. Но беда пришла сама
в  дом.  Когда сидели в  столовой за  самоваром,  Ганька подал полученное из
города письмо и  повестку от следователя по особо важным делам.  Карачунский
на последнюю не обратил никакого внимания,  а письмо узнал по адресу: такими
прямыми  буквами  писали  только  старинные  повытчики да  знаменитый горный
секретарь Илья  Федотыч.  "Считаю долгом предупредить вас,  что  вам  грозит
крупная неприятность по делу Кишкина, - писал старик своими прямыми буквами:
- подробности передам лично, а пока имейте в виду, что грозит опасность даже
вашему  имуществу.  Пишу  это  по  сердечному расположению к  вам  и  вашему
настоящему  семейному  положению,   а   письмо  мое   уничтожьте".   Сначала
Карачунский даже  улыбнулся,  а  потом вдруг почувствовал,  как  чайный стол
точно пошатнулся и вместе с ним зашатались стены.
   - Что с вами, Степан Романыч?.. - со страхом спрашивала Феня.
   - Ничего... так...


IV

   Мыльников провел почти целых три месяца в  каком-то  чаду,  так что это
вечное похмелье надоело наконец и ему самому. Главное, куда ни приди - везде
на тебя смотрят,  как на свой карман. Это в конце концов было просто обидно.
Правда,   Мыльников   успел   поругаться  по   нескольку   раз   со   своими
благоприятелями, но каждое такое недоразумение за