у что попадался все
чаще и чаще в "пустяке" камень-ребровик, который точно черт подсовывал.
   - Теперь уж скоро жилка будет,  -  уверял самого себя Мыльников.  - Мне
еще покойный Кривушок сказывал,  когда,  бывало,  вместе пировали. Родион-то
Потапыч достигает ее на глыби,  а она вся поверху расщепилась.  Расшибло ее,
жилу...
   Это была совершенно оригинальная теория залегания золотоносных жил,  но
нужно было чему-нибудь верить,  а  у Мыльникова,  как и у других старателей,
была своя собственная геология и  терминология промыслового дела.  Наконец в
одно прекрасное утро терпение Мыльникова лопнуло.  Он вылез из дудки, бросил
оземь мокрую шапку и рукавицы и проговорил:
   - А черт с ней и с дудкой...  Через этот самый "пустяк" и с диомидом не
пролезешь.  Глыбко  ушла  жила...  Должно полагать,  спьяну наврал проклятый
Кривушок, не тем будь помянут покойник.
   Палач  угрюмо молчал,  Окся  тоже.  Мыльников презрительно посмотрел на
своих сотрудников,  присел к огоньку и озлобленно закурил трубочку. У него в
голове  вертелись  самые  горькие  мысли.   В  самом  деле,  рыл-рыл  землю,
робил-робил  и,   кроме  "пустяка",   ни   синь-пороха.   Хоть  бы  поманило
чем-нибудь... Эх, жисть! Лучше бы уж у Кишкина на Мутяшке пропадать.
   - Так,   значит,   тово...  пошабашим?  -  спрашивал  палач  совершенно
равнодушно, как о деле решенном.
   - Кто это тебе сказал?  -  воспрянул духом Мыльников,  раздумье с  него
соскочило,  как с гуся вода.  -  Ну нет,  брат... Не таковский человек Тарас
Мыльников, чтобы от богачества отказался. Эй, Окся, айда в дудку...
   - Не полезу...  -  решительно заявила Окся, угрюмо глядя на запачканный
свежей глиной родительский азям.
   Мыльников сразу остервенился и избил несчастную Оксю влоск,  -  надо же
было на ком-нибудь сорвать расходившееся сердце.
   - Я тебя, курву, вниз головой спущу в дудку! - орал Мыльников, устав от
внушения. - Палач, давай привяжем ее за ногу к канату и спустим.
   Палач был согласен. Ввиду такого критического положения Окся, обливаясь
слезами, сама спустилась в дудку, где с трудом можно было повернуться живому
человеку. Ее обрадовало то, что здесь было теплее, чем наверху, но, с другой
стороны, стенки дудки были покрыты липкой слезившейся глиной, так что она не
успела наложить двух бадей "пустяка",  как вся промокла,  - и ноги мокрые, и
спина,  и платок на голове.  Присела Окся и опять заревела. Как она пойдет с
Ульянова кряжа  на  Фотьянку -  околеет  дорогой.  А  Мыльников уже  ругался
наверху, прислушиваясь к всхлипыванию Окси.
   - Вот я тебя!  - кричал он, бросая сверху комья мерзлой глины. - Я тебя
выучу,   как  родителя  слушать...   То-то   наказал  господь-батюшка  дурой
неотесанной!.. Хоть пополам разорвись...
   Тяжело достался Оксе  этот  проклятый день...  А  когда она  вылезла из
дудки,  на ней нитки не было сухой. Наверху ее сразу охватило таким холодом,
что зуб на зуб не попадал.
   - Беги  бегом,  дура,  согреешься на  ходу!  -  пожалел ее  чадолюбивый
папаша. - А то как раз замерзнешь еще... Наотвечаешься за тебя!..
   Окся действительно бросилась бежать, но только не по дороге в Фотьянку,
а в противоположную сторону к Рублихе.
   - Не туда,  дура!..  -  кричал ей вслед Мыльников.  -  Ах,  дура...  Не
туда!..
   Но Окся быстро скрылась в  еловой заросли,  а  потом прибежала прямо на
компанейскую шахту  и  забралась в  теплую конторку самого Родиона Потапыча.
Как на грех, самого старика в этот критический момент не случилось дома - он
закладывал шнур в  шахте,  а в конторке горела одна жестяная лампочка.  Оксю
охватила приятная теплота жарко натопленной комнаты.  Сначала она посидела у
стола,  а  потом  быстро разомлела и  комом свалилась на  широкую лавку,  на
которой спал старик, подложив под себя шубу. Окся так измучилась, что сейчас
же захрапела, как зарезанная. Можно было представить удивление и негодование
Родиона Потапыча,  когда он вернулся в  свою конторку и  на своем ложе нашел
спящую невинную приисковую девицу.
   - Эй ты,  птаха...  -  тряс ее за плечо рассерженный старик.  - Не туда
залетела!.. Чья ты будешь-то?
   Окся открыла глаза,  села и  решительно ничего не могла сказать в  свое
оправдание,  а  только что-то  такое мычала несуразное.  Странная вещь -  ее
спасла та приисковая глина,  которой было измазано все платье,  ноги, руки и
лицо. У Родиона Потапыча существовало какое-то органическое чувство уважения
именно  к  этой  глине,  которая  покрывает настоящего рабочего человека.  И
сейчас он подумал,  что не шатущая эта девка, коли вся в глине, черт чертом.
От  мокрого платья Окси валил пар,  как  от  загнанной лошади,  -  это  тоже
послужило смягчающим обстоятельством.
   - Из дудки только вылезла...  -  коротко объяснила Окся, оглядывая свой
незамысловатый  костюм,   состоявший  из   пестрядинной  станушки,   ветхого
ситцевого сарафанишка и  кофточки  на  каком-то  собачьем меху.  -  Едва  не
околела от холоду...
   - Может, и поесть хочешь?
   - С утра не едала...
   Разговор был вообще не  сложный.  Родион Потапыч добыл из  сундука свою
"паужину" и разделил с Оксей,  которая глотала большими кусками, с жадностью
бездомной собаки,  и даже жмурилась от удовольствия.  Старик смотрел на свою
гостью,  и в его суровую душу закрадывалась предательская жалость, смешанная
с тяжелым мужицким презрением к бабе вообще.
   - Откудова ты взялась-то, птаха?..
   - А с дудки... от Мыльникова.
   - Так он тебя в дудку запятил? То-то безголовый мужичонка... Кто же баб
в  шахту посылает:  такого закону нет.  Ну  и  дурак этот Тарас...  Как ты к
нему-то попала? Фотьянская, видно?
   - Дочь я Тарасу, Окся...
   Родион Потапыч нахмурился и отвернулся от внучки.  Этого он уж никак не
ожидал... Вот так внучка! Закусив, Окся опять прилегла, и у нее начали опять
слипаться глаза.
   - Ну,  теперь ступай...  - сурово проговорил старик, не повертываясь. -
Поела, согрелась и ступай.
   - Вот еще выдумал! Куды я пойду-то. Тоже и сказал.
   - Да ты с кем разговариваешь-то?
   - Отстань, что привязался-то!.. Вот еще выискался...
   Родион Потапыч хотел еще сказать что-то и раскрыл даже рот, но Окся уже
храпела.  Он посмотрел на нее,  покачал головой и на цыпочках вышел из своей
конторки.   Паровая  машина,  откачивающая  воду,  мерно  гудела,  из  шахты
доносились  предсмертные хрипы,  лязг  железных  скреплений  и  методические
постукивания шестерен.  Родион  Потапыч подошел к  паровым котлам,  присел у
топки,  и  вырвавшееся яркое  пламя  осветило  на  сердитом  старческом лице
какую-то детскую улыбку,  которая легкой тенью мелькнула на губах,  искоркой
вспыхнула в  глазах и  сейчас же схоронилась в глубоких морщинах старческого
лица.
   - Ведь сама пришла,  птаха...  - вслух думал старик, испытывая какое-то
необыкновенное радостное настроение.  -  Вот и поди,  потолкуй с ней!..  Как
домой пришла...
   Вся  Рублиха,  то  есть  машинист,  кочегары,  штейгера и  рабочие были
сконфужены  ежедневным появлением Окси  в  конторке  Родиона  Потапыча.  Она
приходила сюда  точно домой и  в  несколько дней натащила какого-то  бабьего
скарба,  тряпиц  и  "переменок".  Старик все  выносил терпеливо.  Даже  свою
лавочку он  уступил Оксе,  а  себе поставил у  противоположной стены другую.
Положим,  все  знали,  что  Окся -  родная внучка Родиону Потапычу и  что  в
пребывании ее здесь нет ничего зазорного, но все-таки вдруг баба на шахте, -
какое уж тут золото.
   - Ты бы,  Родион Потапыч,  и то выгнал Оксюху-то, - советовал подручный
штейгер.  -  Негожее дело,  когда бабий дух  заведется в  таком месте...  Не
модель, одним словом.
   Родион Потапыч,  к  общему удивлению,  на  такие  разумные речи  только
усмехался. Поговорят да перестанут...


V

   С   первым  выпавшим  снегом  большинство  работ   в   Кедровской  даче
прекратилось, за исключением пяти-шести больших приисков, где промывка шла в
теплых  казармах.   Один  такой  прииск  был  у   Ястребова  на   Генералке,
существовавший специально для того,  чтобы в его книгу списывать хищническое
золото.  Кишкин бился на  своей Сиротке до  последней крайности,  пока можно
было работать,  но с первым снегом должен был отступить:  не брала сила.  От
летней работы у  него  оставалось около ста  рублей,  но  на  них  далеко не
уедешь.  Попробовал Кишкин обратиться опять  к  своему доброхоту,  секретарю
Каблукову, но получил суровый отказ.
   - Жирно будет, пожалуй, подавишься...
   - Да   ведь   дело-то   верное,   Илья   Федотыч!..   Вот   только   бы
теплушку-казарму поставить... Вернее смерти. На золотник вышли бы.*
   ______________
   *  На золотник выйти -  найти золотоносный пласт с содержанием золота в
100 пудах песку 1 золотник.

   - Ладно, рассказывай... Слыхали мы про ваши золотники. Все вы рехнулись
с этой Кедровской дачей...
   - Так и не дашь?
   - И сам не дам и другому закажу, чтобы не давал.
   - Ирод ты после этого...  Своей пользы не понимаешь!  У  Ястребова есть
заявка на Мутяшке,  верстах в  десяти от моего прииска...  Болотинка в берег
ушла,  ну,  он пошурфовал и бросил. Знаки попадали, а настоящего ничего нет.
Как-то   встречаю  его,   разговорились,   а   он  мне:   "Бери  хоть  даром
болотину-то..." А я все к ней приглядывался еще с лета:  приличное местечко.
В том роде, как тогда на Фотьянке. Так вот какое дело выпадает, а ты: "жирно
будет".  Своего счастья не  понимаешь.  Вторая Фотьянка будет,  уж ты поверь
моему слову...
   Это предложение рассмешило сердитого секретаря до слез.
   - Так  своего счастья не  понимаю?  Ах  вы,  шуты  гороховые...  Вторая
Фотьянка... ха-ха... Попадешь ты в сумасшедшую больницу, Андрошка... Лягушек
в болоте давить, а он богатства ищет. Нет, ты святого на грех наведешь.
   Посмеялся    секретарь    Каблуков    над     "вновь    представленным"
золотопромышленником,  а  денег все-таки не  дал.  Знаменитое дело по доносу
Кишкина запало где-то  в  дебрях канцелярской волокиты,  потому что  ушло на
предварительное рассмотрение горного департамента,  а  потом уже должно было
появиться на  общих  судебных основаниях.  Именно  такой  оборот  и  веселил
секретаря Каблукова,  потому что главное -  выиграть время, а там хоть трава
не расти. На прощанье он дружелюбно потрепал Кишкина по плечу и проговорил:
   - Только ты себя осрамил, Андрошка... Выйдет тебе решение как раз после
морковкина заговенья.  Заварить-то кашу заварил, а ложки не припас... Эх ты,
чижиково горе!..
   - А что, разве есть слухи?
   - Ну,  уж  это  тебя  не  касается.  Ступай да  поищи лучше свою вторую
фотьянскую россыпь... Лягушатник тебе пожертвует Ястребов.
   - Ах,  ирод...  Будешь после ногти грызть,  да только поздно.  Помянешь
меня, Илья Федотыч...
   - Помяну в родительскую субботу...
   Итак,  все ресурсы были исчерпаны вконец. Оставалось ждать долгую зиму,
сидя  без  всякого дела.  На  Кишкина напало то  глухое молчаливое отчаяние,
которое известно только деловым людям,  когда все их планы рушатся.  В таком
именно настроении возвращался Кишкин на свое пепелище в  Балчуговский завод,
когда  ему  на  дороге  попал  пьяный  Кожин,   кричавший  что-то  издали  и
размахивавший руками.
   - Слышал новость, Андрон Евстратыч?
   - Черт с печи упал?..
   - Хуже...  Тарас-то  Мыльников  ведь  натакался  на  жилу.  Верно  тебе
говорю...  Сказывают,  золото так лепешками и сидит в скварце,  хоть ногтями
его выколупывай.  Этакой жилки,  сказывают,  еще не  бывало сроду.  Окся эта
самая робила в дудке и нашла...
   - Ты куда, Акинфий Назарыч, едешь-то?
   - А сам не знаю... В город мчу, а там видно будет.
   - Поедем-ка лучше на Фотьянку:  продует ветерком дорогой. Дай отдохнуть
вину-то...
   - Не я пью,  Андрон Евстратыч: горе мое лютое пьет. Тошно мне дома, вот
и мыкаюсь... Мамынька посулила проклятие наложить, ежели не остепенюсь.
   - Так  едем...  Жилку  у  Тараса  поглядим.  Вот  именно,  что  дуракам
счастье... И Окся эта самая глупее полена.
   Они вместе отправились на Фотьянку.  Дорогой пьяная оживленность Кожина
вдруг сменилась полным упадком душевных сил. Кишкин тоже угнетенно вздыхал и
время от  времени встряхивал головой,  припоминая свой разговор с  проклятым
секретарем.  Он  жалел,  что разболтался относительно болота на  Мутяшке,  -
хитер Илья Федотыч,  как раз подошлет кого-нибудь к Ястребову и отобьет.  От
него все станется... Под этим впечатлением завязался разговор.
   - Какие подлецы на белом свете живут, Акинфий Назарыч...
   - Это вы насчет меня?
   - Нет...  Я про одного человека,  который не знает, куда ему с деньгами
деваться, а пришел старый приятель, попросил денег на дело, так нет. Ведь не
дал...  А  школьниками вместе учились,  на одной парте сидели.  А  дельце-то
какое:   повернее  в  десять  раз,   чем  жилка  у  Тараса.   Одним  словом,
богачество...  Уж  я  это самое дело вот как знаю,  потому как еще за казной
набил руку на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом...
   - Сотню?
   - Больше...
   Кожин как-то  сразу прочухался от  такой большой цифры и  с  удивлением
посмотрел  на  своего  спутника,  который  показался ему  таким  маленьким и
жалким.
   - Руку легкую надо на  золото...  -  заметил в  раздумье Кожин,  впадая
опять в свое полусонное состояние.
   - А кто фотьянскую россыпь открыл?..
   - Это точно...  Ах, волк тебя заешь. Правильно... Сколько тебе денег-то
надобно?
   - Самые пустяки: рублей пятьсот на первый раз...
   - Пять катеринок...  Так он,  друг-то,  не дал?..  А  вот я дам...  Что
раньше у меня не попросил?  Нет,  раньше-то я и сам бы тебе не дал, а сейчас
бери, потому как мои деньги сейчас счастливые... Примета такая есть.
   - Это ты насчет Федосьи Родионовны?
   - Об ней, об самой... Для чего мне деньги, когда я жизни своей постылой
не рад, ну, они и придут ко мне.
   Все это было так неожиданно,  что Кишкин ушам своим не верил. И примета
самая правильная...
   - Только уговор дороже денег,  Андрон Евстратыч:  увези меня с  собой в
лес,  а  то  все  равно руки на  себя наложу.  Феня моя,  Феня...  родная...
голубка...
   Нужно  было  ехать  через  Балчуговский завод;  Кишкин  повернул лошадь
объездом,  чтобы  оставить в  стороне  господский дом.  У  старика кружилась
голова от неожиданного счастья,  точно эти пятьсот рублей свалились к нему с
неба.  Он  так  верил теперь в  свое дело,  точно оно уже было совершившимся
фактом. А главное, как приметы-то все сошлись: оба несчастные, оба не знают,
куда голову приклонить.  Да  тут золото само полезет.  И  как это раньше ему
Кожин не пришел на ум?.. Ну, да все к лучшему. Оставалось уломать Ястребова.
   Открытие Мыльниковым новой жилки произвело потрясающее впечатление. Вся
Фотьянка встрепенулась.  Золото оказалось под  боком  и  какое  золото!..  В
несколько дней выросла целая легенда об "Оксиной жиле".  Рассказывали чудеса
о том,  как жила не давалась самому Мыльникову и палачу, а все-таки не могла
уйти от  невинной приисковой девицы.  Сама Окся,  сколько ее ни допрашивали,
ничего не  умела  рассказать,  а  только скалила свои  белые  зубы  и  глупо
ухмылялась.  Зимой  народ  оставался опять  без  работы  и  промышлял "около
домашности",  поэтому неожиданное счастье Мыльникова особенно бросалось всем
в глаза.  В кабаке Фролки собирались все новости,  обсуждались и разносились
во  все  стороны.  Мыльников являлся в  кабак  по  нескольку раз  в  день  и
рассказывал такие несообразности,  что  даже желавшие ему верить должны были
только качать головой. Очень уж он врал...
   - Это от  Кривушка отшиблась жила-то,  -  объяснял Мыльников,  отчаянно
жестикулируя.  -  Он сам сказывал:  "Так,  грит,  самоваром золото-то и ушло
вглыбь..."  Ну,  канпания свою  Рублиху  наладила,  а  самовар-то  вон  куда
отшатился. Из глаз ушло золото-то у Родиона Потапыча...
   В  несколько  дней  Мыльников  совершенно преобразился:  он  щеголял  в
красной кумачовой рубахе,  в  плисовых шароварах,  в  новой шапке,  в  новом
полушубке и новых пимах (валенках).  Но его гордостью была лошадь, купленная
на  первые деньги.  Иметь собственную лошадь всегда было недосягаемой мечтой
Мыльникова, а тут вся лошадь в сбруе и с пошевнями - садись и поезжай.
   Мыльников для  пущей важности везде ездил вместе с  палачом Никитушкой,
который состоял при  нем в  качестве адъютанта.  Это производило еще большую
сенсацию,  так как маршрут состоял всего из  двух пунктов:  от кабака Фролки
доехать до кабака Ермошки и  обратно.  Впрочем,  нужно отдать справедливость
Мыльникову: он с первыми деньгами заехал домой и выдал жене целых три рубля.
Это были первые деньги,  которые получила в  свои руки несчастная Татьяна во
все время замужества, так что она даже заплакала.
   - Озолочу всех... - бахвалился Мыльников перед женой.
   Чем  существовала Татьяна  с  ребятишками  все  это  время,  как  Тарас
забросил свое сапожное ремесло,  -  трудно сказать, как о всех бедных людях.
Но она как-то перебилась и сама теперь удивлялась этому.
   - Погоди,  Татьяна,  такой дворец выстроим,  - хвастался Мыльников. - В
том роде, как была "пьяная контора"... Сказал: всех озолочу!
   В  следующий раз Мыльников привез жене бутылку мадеры и коробку сардин,
чем окончательно ее  сконфузил.  Впрочем,  мадеру он выпил сам,  а  сардинки
велел сварить.  Одним словом, зачудил мужик... В заключение Мыльников обошел
кругом свою проваленную избенку, даже постучал кулаком в стены и проговорил:
   - Дыра какая-то анафемская!..
   У  него сейчас мелькнул в голове план новенького полукаменного домика с
раскрашенными ставнями.  И  на Фотьянке начали мужики строиться -  там крыша
новая, там ворота, там сруб, а он всем покажет, как надо строиться.
   Именно в  этот момент торжества Мыльникова на Фотьянку и приехал Кишкин
с  Кожиным.  Их по дороге обогнал Мыльников,  у  которого в  пошевнях сидела
целая ватага пьяных мужиков.
   - Андрону Евстратычу!..  -  кричал Мыльников,  размахивая шапкой. - Что
больно  скукожился?  Хошь  денег?  Вот  только  четвертной билет  разменяю в
заведении.
   - Эх,  вино-то в тебе разыгралось, Тарас!.. - подивился Кишкин. - Очень
уж перья-то распустил... Да и приятелей хороших нашел.
   - Ох, и не говори: такая канпания, что знакомому черту подарить, так не
возьмет...  А  какова  у  меня  лошадка,  Акинфий  Назарыч?  Сорок  цалковых
дадено...
   - Замучишь, только и всего, - заметил Кожин, хозяйским глазом посмотрев
на взмыленную лошадь. - Не к рукам конь...
   На  Фотьянку Кишкин приехал прямо  к  Петру Васильичу,  чтобы сейчас же
покончить все дело с  Ястребовым,  который,  на счастье,  случился дома.  Им
помешал только Ермошка,  который теперь часто наезжал в Фотьянку;  приманкой
для  него  служила  Марья  Родионовна,  на  которую  он  перенес сейчас  все
симпатии.  Если не судил бог жениться на Фене, так надо взять, видно, Марью,
- девица  вполне  правильная,   без  ошибочки.   Да  и  Марья  Родионовна  в
какой-нибудь месяц совершенно изменилась: пополнела, сделалась такой бойкой,
а в глазах огоньки так и играют.
   - Погодите,  Марья  Родионовна,  пусть  только моя  Дарья  издохнет,  -
уговаривался Ермошка вперед, - сейчас же сватов зашлю...
   - Андроны едут,  когда-то будут,  -  отшучивалась Марья.  - Да и мое-то
девичье время уж прошло. Помоложе найдете, Ермолай Семеныч.
   - В самый вы раз мне подойдете, Марья Родионовна... Как на заказ.
   Именно  такой  разговор и  был  прерван  появлением Кишкина  и  Кожина.
Ермошка  сразу  нахмурился и  недружелюбно посмотрел на  своего  счастливого
соперника,   расстроившего  все  его  планы  семейной  жизни.   Пока  Кишкин
разговаривал с  Ястребовым  в  его  комнате,  все  трое  находились в  очень
неловком положении. Кожин упрямо смотрел на Марью Родионовну и молчал.
   - Вы не насчет ли золота? - спросила она его.
   - Желаю попробовать счастья,  Марья Родионовна:  где наше не пропадало.
Вот с Кишкиным в канпанию вступаю...
   - И весьма напрасно-с,  - заметил Ермошка, - пустой старичонка и