А вона не хоче... не хо-оче!!

   А  в  открытые  окна  конторы  глядела  чудная  летняя  ночь,  насквозь
прохваченная легкой изморозью.  Туман сгустился на самом дне прииска,  вдоль
течения Паньи,  по  обеим  берегам которой были  навалены недавно срубленные
деревья.   При   колеблющемся  свете  месяца  вся  картина  прииска  грустно
настраивала душу.  Казалось,  что  перед  глазами раскинулось поле  сражения
каких-то  великанов,  покрытое теперь трупами убитых.  При неверном месячном
свете все  предметы принимали фантастические очертания,  особенно срубленные
деревья. Вот, например, лежит у самой речки громаднейший вояка: очевидно, он
горячо гнал врага,  невзначай попал на роковую пулю,  да так и растянулся во
весь свой богатырский рост,  уткнув голову в ночной туман.  Немного подальше
лежит  целый  ряд  убитых;  можно  рассмотреть  даже  отдельные  члены:  вот
бессильно  согнутые  и  застывшие  в  этом  положении  ноги,  вот  судорожно
скорченная рука,  которою убитый все  еще  хватается за  свою рану...  Ближе
виднелись две женские фигуры,  которые наклонились над чьим-то распростертым
трупом. А там, где около старательских балаганов сквозь туман мелькали огни,
там  раскинулся стан торжествующих победителей...  Воображение дополняло то,
чего не мог схватить глаз, и, кажется, в самом воздухе, в этом чудном горном
воздухе,  напоенном свежестью ночи и ароматом зелени и цветов,  -  в нем еще
стояли подавленные стоны и тяжелые вздохи раненых.


IX

   В  течение двух дней гости успели настолько надоесть,  что я постарался
как можно раньше утром уйти на  охоту.  Погода стояла великолепная,  как это
бывает  только  в  конце  июля  на  Урале;  солнце  весело золотило верхушки
деревьев  и  ложилось по  траве  золотыми колеблющимися пятнами.  Брести  по
высокой густой траве,  еще  полной ночной свежести,  доставляло наслаждение,
известное только охотникам; в лесу стояла ночная сырость, насыщенная запахом
лесных цветов и  свежей смолы.  Я  люблю северный лес за строгую красоту его
девственных линий,  за  бархатную  зелень  красавиц-пихт,  за  торжественную
тишину,  которая всегда царит в нем.  Вообще люблю этот могучий лес-великан,
как олицетворение живой стихийной силы.
   Особенно хорошо в  самом густом ельнике,  где-нибудь на  дне  глубокого
лога. Непривычному человеку тяжело в таком лесу, где мохнатые ветви образуют
над головой сплошной свод,  а сквозь него только кой-где проглядывают клочья
голубого неба. Между древесными стволами, обросшими седым мохом и узорчатыми
лишаями,  царит  вечный полумрак:  свесившиеся лапчатые ветви  елей  и  пихт
кажутся  какими-то  гигантскими руками,  которые  точно  нарочно вытянулись,
чтобы схватить вас  за  лицо,  пощекотать шею и  оставить легкую царапину на
память.  Мелкий желтоватый мох скрадывает малейший звук, и вы точно идете по
ковру,   в  котором  приятно  тонут  ноги;  громадные  папоротники,  которые
таращатся своими перистыми листьями в  разные стороны,  придают картине леса
сказочно-фантастический  характер.   Прибавьте  к   этому   неверное  слабое
освещение,  которое,  как  в  каком-нибудь старом готическом здании,  падает
косыми полосами сверху,  точно из  окон  громадного купола,  и  вы  получите
слабое представление о  том лесе,  про который народ говорит,  что в  нем "в
небо дыра".  Как-то даже немного жутко сделается,  когда прямо с  солнцепека
войдешь в  густую тень вековых елей и  пихт и кругом охватит мертвая тишина,
которой не  нарушают даже  птичьи  голоса.  Птицы  не  любят  такого леса  и
предпочитают держаться  по  опушкам,  около  лесных  прогалин  и  в  молодых
зарослях. В настоящую лесную глушь забирается только белка да пестрый дятел;
здесь же по ночам ухает филин и тоскливо надрывается лесная сирота, кукушка.
Каждый раз,  когда мне приходится бывать в  нетронутом настоящем лесу,  мною
овладевает то  особенное  душевное  состояние,  которое  переживалось еще  в
детстве,   когда  случалось  с  смешанным  чувством  страха  и  благоговения
проходить по  пустой  церкви.  Лучшие  лесные  пейзажи,  которым  удивляется
публика на выставках,  просто кажутся жалкими по сравнению с вечно подвижной
и глубоко поэтической в каждом своем уголке природой.
   С  Паньшинского прииска  мне  нужно  было  взять  сначала  на  лесистую
небольшую горку, перевалить через нее и спуститься на увал, который и должен
был вывести к  безымянной речке,  а  от этой речки верстах в  двух проходила
дорога на  Майну.  По  маршруту рыжего кума,  чтобы  пройти на  Мохнатенькую
горку,  следовало пройти по  этой дороге верст пять,  а  там сделать поворот
влево,  перейти пять ложков - тут тебе будет и Мохнатенькая. Я так и сделал.
До выхода на майновскую дорогу успел убить двух рябчиков,  а  когда отыскал,
наконец,  дорогу -  солнце было уже высоко. Плестись по пыльной дороге в жар
было плохое удовольствие,  и я начинал подумывать об отдыхе.  В одном месте,
где дорога спускалась по глинистому косогору, меня нагнал экипаж Синицына, в
котором ехал  сам  хозяин вместе с  доктором;  за  первой тройкой показалась
вторая,  нагруженная спавшими телами Безматерных и Карнаухова. Федя сидел на
облучке и  приподнял весело свою поповскую шляпу;  из  кузова выставлялись в
желтых сбившихся до колен штанах ноги дьякона Органова.
   - Видели? - спрашивал Федя, кивая головой на первый экипаж. - Поистине:
связался черт с младенцем... А мы на Майну катим. До свидания, сударь!
   Я проводил последний экипаж и свернул по своему маршруту влево;  по дну
второго ложка весело катился холодный,  как лед, ключик. Я выбрал местечко в
тени пушистой черемухи и с наслаждением растянулся на зеленой высокой траве,
которая  встала  вокруг  меня  живой  стеной.  Красиво колебались в  воздухе
красные  верхушки  иван-чая,  облепленные шелковистым белым  пухом;  тут  же
наливались  в  траве  широкие  шапки  лесного  пахучего  шалфея  с  тысячами
маленьких цветочков цвета  лежалых старых  кружев.  Несколько кустов  малины
приютились около кучки гранитных обломков, бог знает, какой силой занесенных
в  это  уединенное место;  над  самым  ключиком свесили свои  липкие  побеги
молодая верба  и  несколько кустов черной смородины.  Трудно было  подобрать
уголок красивее, и я с удовольствием отдыхал здесь, прислушиваясь к жужжанью
ос  и  шмелей,  которые кружились над головками шалфея.  Из  лесу доносились
голоса каких-то птичек,  назвать которых я не умею - мало ли вольной птицы в
лесу  -  и  мне  каждый раз  бывает как-то  больно,  когда  непременно хотят
определять, какая именно птица поет. Бог с ней, пусть себе поет на здоровье!
Птицы с названиями всегда напоминают мне занумерованные склянки в аптеках...
   - Тятя... а тятя?.. - прокатился по лесу свежий девичий голос.
   - Здесь... - глухо отозвался издали мужской голос.
   - Заплуталась... тя-я-а-тя!.. Где ты?!.
   В десяти шагах от меня,  из лесу вышла высокая молодая девушка с высоко
подтыканным ситцевым сарафаном; кумачный платок сбился на затылок и открывал
замечательно красивую голову с  шелковыми русыми волосами и  карими большими
глазами. От ходьбы по лесу лицо разгорелось, губы были полуоткрыты; на белой
полной шее блестели стеклянные бусы. Девушка заметила меня, остановилась и с
вызывающей улыбкой смотрела прямо в  глаза,  прикрывая передником берестяную
коробку с свежей малиной.
   - "Губернаторова" Настасья?  -  невольно проговорил я,  любуясь  первой
приисковой красавицей.
   - А ты как меня знаешь?
   - Да так...
   Девушка весело засмеялась, беззаботно тряхнула головой и быстро исчезла
в густой траве.  Я побрел за ней,  чтобы узнать,  что мог делать старый Сила
так  далеко  от  Паньшинского прииска.  Мне  пришлось  сделать  всего  сажен
полтораста,  как открылся покатый лог:  сквозь редкие сосны я  издали увидел
"губернатора".  Старик по  грудь стоял в  какой-то яме,  которая имела форму
могилы;  очевидно, Сила ширфовал, то есть разыскивал золото. Настасья стояла
около ширфа и  бойко работала железной лопатой,  отбрасывая в сторону снятые
турфы.
   - Бог на помочь, - проговорил я.
   - Спасибо на добром слове,  -  отозвался старик. - За охотой пошел? Ну,
рыбка да рябки - потеряй деньки... Под Мохнатенькой видел я тетеревят гнезда
с три.
   - Ширфуешь, дедушка?
   - Да,  ковыряю задарма землю, - неохотно отвечал "губернатор", с легким
покряхтываньем принимаясь копать землю кайлом.  -  Тоже вот  как  твое дело;
охота пуще неволи, а бросить жаль.
   - Тятя,  обедать пора! - проговорила Настасья. - Я вон малины набрала к
обеду...
   - Вот это люблю,  -  весело отозвался Сила:  -  а то на стариковские-то
зубы один аржаной хлеб и не тово...
   - У меня есть два рябчика, можно их зажарить, - предложил я.
   - А сам-то как?
   - Еще убью.
   Старик недоверчиво посмотрел на  меня,  а  потом как-то нехотя принялся
собирать хворост для огня;  Настасья помогала отцу с той особенной грацией в
движениях,  какую  придает сознание собственной красоты.  Через десять минут
пылал около ширфа большой огонь,  и рябчики были закопаны в горячую золу без
всяких предварительных приготовлений,  прямо в  перьях и  с  потрохами;  это
настоящее охотничье кушанье не  требовало для своего приготовления особенных
кулинарных знаний.
   - За что тебя,  дедушко,  "губернатором" прозвали? - спрашивал я, когда
огонь совсем разгорелся.
   - "Губернатором"-то?.. - задумчиво повторил старик мой вопрос. - А это,
вишь,  дело совсем особливое,  барин. Надо с самого началу тебе обсказать...
Слыхивал ты про прииск Желтухинский?
   - Да, слыхал; один из самых богатых...
   - Ну,  так вот этот самый прииск я открыл... Да. А про купца Живорезова
слыхивал?
   - Желтухинский прииск, кажется, Живорезову принадлежит?
   Старик задумчиво почесал в  затылке,  поправил свою козлиную бородку и,
тряхнув шляпой, продолжал:
   - Живорезов миллионты нажил  на  этом  прииске,  первый богач по  нашим
заводам,  а  не  было бы Силы,  не было бы и  Живорезова...  понял?  Я  его,
прииск-то, три месяца в горах искал; с корочкой хлеба за пазухой ширфовал по
горам, образ божий совсем потерял, а как объявил прииск - Живорезов у меня и
отбил его.  Ну,  я начал с ним, Живорезовым-то, спориться. Он мне четвертную
бумажку отступного сулил,  а  я  трехсот с него не брал.  Тут Живорезов-то и
обиделся.  "Ежели,  говорит,  ты добром не хочешь брать четвертной,  так я у
тебя даром возьму прииск, потому я раньше твоего заявил"... Так оно и вышло:
навели  справку в  полицейском управлении -  точно,  Живорезов раньше  моего
записан.  Ну,  тут я к губернатору пошел, а меня за это драть... Вот я с тех
пор и стал, милый человек, "губернатор". Завладал Живорезов моим прииском, а
у меня, кроме что на себе, - ничего нет.
   - А теперь опять ширфуешь?
   - Опять ширфую...
   - А если опять отберут новый прииск?
   - Может и отберут,  -  соглашался старик.  - Только я не могу, барин...
Обычай уж такой у меня:  как зима повернула на весну,  так меня и потянуло в
лес.  Тошнехонько сидеть в избе... Да и семью всю уведу. Оно, это самое наше
старательство,  вроде как болесть навяжется...  И  тяжело,  и  в убыток себе
робишь, а тут уж не разбираешь: только бы до лесу. Старатель старателю розь,
барин:  который старатель с  семьей выходит на  прииск,  того не применишь к
одиночке.  Эти нам одиночки,  бабы или мужики,  вот где сидят!  - проговорил
старик,  указывая на затылок. - Самый путанный народ... От них много горя по
приискам.  Все говорят про нас,  про старателей,  что мы  и  пьяницы,  мы  и
воры...  А  это неправильно.  Конечно,  живем на людях -  грех-то не по лесу
ходит - а все-таки грех греху розь.
   - Но ведь старатели воруют хозяйское золото?
   Старик внимательно посмотрел на меня и как-то нехотя ответил:
   - Есть и  такой грех,  есть грех...  Только,  ежели рассудить это самое
дело по правилу, старатель-то у кого, по-твоему, ворует?
   - У хозяина прииска?
   - Вот и не угадал:  у себя,  барин,  ворует...  Вот, ты и поди!.. да...
Возьми хоть какой прииск:  Коренной,  Желтухинский,  Копчик,  Любезный - кем
дело держится?  Старателями...  Хозяин что?  Хозяин заплатил по  15 копеек с
сажени  ренты,  поставил контору  -  и  все  тут,  вся  ихняя  заботушка.  А
старатель-то всей семьей робит-робит,  колотится-колотится, а принес сдавать
золото -  на,  получай рупь восемь гривен за золотник, все твои. А хозяин-то
сдает это золото в казну по пяти рубликов,  значит,  с каждого золотника ему
три рубли двадцать в карман...
   - Но  ведь на приисках не везде старательские работы,  а  моют золото и
машинами.
   - Это только для отводу глаз, для левизора делается, барин, - убежденно
заговорил старик.  -  Ведь  поденщику заплати,  а  что  он  добудет  -  твои
счастки...  А  поденщина,  известное дело,  с  рук да с  ног:  лопатку песку
бросил,  да  два  раза оглянулся;  старатель-то  в  это  время десять успеет
бросить, потому как робит он на себя. Уж я тебе, барин, верно скажу: все эти
левизоры да анженеры,  хоть разорвись,  а такой машины не придумают, чтобы с
голоду робила...  А ты не считаешь того, что мы задаром этой земли перероем?
Да  ежели  бы  по-настоящему-то  заплатить старателям за  ихнюю работу,  так
золото-то бы не пять рублей за золотник стоило, а клади все десять. Нас тоже
не  радость на  прииски-то  гонит,  а  неволя...  Мужики робят,  бабы робят,
ребятишки махонькие,  по восьмому году,  и  те на тележках ездят:  положи на
деньги -  так и не сосчитаешь! А еще нас же корят, что мы водку пьем, бабы у
нас  балуются.  А  ты  возьми по  правиле:  ежели  я  шесть ден  роблю,  как
двужильная лошадь,  не допиваю,  не доедаю -  могу я в праздник господень, в
христово воскресенье пропустить стаканчик? У меня жена бьется еще хуже меня,
потому день-то деньской у грохота она молотит, а ночью с ребятишками водится
да,  бабьим делом,  должна то починить,  другое поправить...  Должен я своей
бабе поднести стаканчик или нет?  А  в  ненастье по осени или весной,  когда
снег тает... Уж ежели где мужику тяжело, так бабе вдвое. Нет, барин, с наших
кровных трудов купец раздувается, а мы выходим все-таки воры...
   - Ну, а золото-то все-таки старатели тащат на сторону?
   - Как не тащить, ежели плату хорошую дают: в конторе получи рупь восемь
гривен, а на воле и все четыре с полтиной. Теперь взять Синицына, даст он за
золотник четыре рубли -  значит выгодно ему? Ведь у него с каждого золотника
рупь останется в  кармане...  Так?  В другой раз на грохоте-то за всю неделю
намоют два  золотника,  а  то  и  один.  Ведь  шесть животов глядят на  этот
золотник,  а  я должен его нести в контору за рупь восемь гривен.  И мы счет
деньгам-то знаем,  не хуже купцов или там господ... В позапрошлом году к нам
на прииски приезжал один анженер.  Осмотрел нашу работу,  а потом и говорит:
"вы,  говорит,  не золото добываете, а закапываете золото"... Это он к тому,
значит,  что мы не робим в  сплошую,  а  выбираем местечко получше.  Я ему и
говорю:  "ваша высокоблагородие, дайте нам по четыре рубли за золотник - все
до единова прииска с изнова перероем: только успевай принимать наше мужицкое
золото". Добрый такой был анженер, только усмехнулся.
   - Ну,  рябчики-то,  кажется, поспели, барин, - проговорил "губернатор",
перегребая золу. - А ты, Наська, подавай нам свою малину.
   Мы закусили на скорую руку, и я поднялся, чтобы идти дальше.
   - А что, старый Заяц поправился? - спрашивал я.
   - Ох, не говори, барин! - как-то глухо проговорил старик, махнув рукой.
- Помнишь Орелка-то?  Беда вышла у них,  да еще какая беда...  За Никитой-то
Зайцевым моя  дочь Лукерья.  Видел,  поди:  совсем безответная бабенка,  как
есть...  Ну,  поробил  этот,  грех  его  побери,  Естя;  а  Зайчиха и  стала
примечать,  што он  как будто льнет к  Лукерье,  к  моей-то дочери,  значит.
Старуха  обстоятельная,   ну,  сторожить  сноху,  да  в  лесу  где  за  всем
углядишь...  Хорошо.  Только на  той неделе Зайчиха-то  и  присылает за мной
свово Кузьку; наказала, чтобы беспременно я шел к ним. Оболокся я поскорее и
побрел к Зайцеву балагану. Прихожу - ну, брат, шабаш!.. Старый Заяц как туча
сидит  у  балагана,   молодой  Заяц  лежит  пьяный,  а  моя  Лукерья  вся  в
синявицах...  Как увидела меня,  вся инда затряслась, побелела. "Что, мол, у
вас,   родимые,  стряслось?"  Ну,  Зайчиха-то  все  и  обсказала...  Видишь,
присматривала она  за  снохой-то,  ну,  все как будто ничего,  а  тут как-то
поглядела в балагане,  а у ней,  у Лукерьи-то,  значит, под самым заголовьем
новешонькой кумашной платок лежит.  "Откуда у тебя платок?" "Не знаю..." Ну,
старуха сначала побила,  значит, Лукерью, а потом пробовала на совесть; нет,
заперлась бабенка,  и  кончено.  А  откедова  быть  платку,  окромя  Орелка?
Старухе-то бы за мной послать,  может, Лукерья мне-то и повинилась бы, а она
возьми да и скажи мужикам...  Ну,  известно, пошли бабенку куделить с уха на
ухо,  таскать за волосы,  а Никита-то еще ногами ее давай топтать: сказывай,
где взяла платок?  Избили бабенку в лоск... Ну, послушал я Зайчиху - что мне
делать?  Пожалеть али заступиться за дочь - скажут, потачу; подумал-подумал,
за одно уж видно, мол, терпеть тебе, и давай прикладывать...
   - Дура Лукерья-то! - проговорила Настасья.
   - Ты больно умна...
   - А ты ее за что трепал? Ну?.. Зайцы-то все паршивые, а ты за них же...
Я бы знала, что сделать.
   - Ну-ко, что?
   - Взяла бы да и ушла -  черт с вами!.. Естя-то захотел побаловаться над
бабой; и подкинул ей платок на зло, а вы давай бабу бить.
   - А ведь,  оно,  ежели рассудить,  так,  пожалуй,  и тово, - согласился
старик, почесывая за ухом. - Ну, да дело прошлое, не воротишь...
   - Как же,  прошлое!  -  огрызалась Настасья. - Никитка-то вторую неделю
пирует,  а  пришел домой -  сейчас колотить жену.  Старуха же и  направляет,
старая чертовка...
   - Ну,  ладно,  разговаривай...  Вас,  баб,  только распусти,  так у вас
пойдет.
   - Терпеть,  да  не от паршивого Никитки,  -  ворчала Настасья,  сердито
сплевывая на сторону. - Разве это мужик!
   - А  ведь Естя увел за  собой у  старого Зайца Параху-то,  -  задумчиво
проговорил "губернатор".  -  Уж  чем  этот Орелко соблазнил девку -  ума  не
приложу.
   До  Мохнатенькой от "губернаторова" ширфа было всего с  версту.  Издали
эта гора казалась не  особенно высокой,  но подниматься пришлось версты две,
самая вершина была увенчана небольшой группой совсем голых скал.  Это шихан,
как говорят на Урале.  С вершины шихана открывалась широкая горная панорама,
уходившая  в  сине-фиолетовую даль  волнистой линией;  в  двух  местах  горы
скучивались в горные узлы, от которых беспорядочно разбегались горки по всем
направлениям,  как заблудившееся стадо овец. Зеленые валы без конца тянулись
к северу,  сталкивались, загораживали дорогу друг другу, и в сероватой дымке
горизонта трудно было различить,  где кончались горы и начиналось небо. Лес,
бесконечный лес  выстилал горы,  точно они  были  покрыты дорогим,  мохнатым
темно-зеленым ковром,  который в ногах ложился темными складками,  и блестел
на  вершинах  светло-зелеными и  желтоватыми тонами,  делаясь  на  горизонте
темно-синим.  Панья пробиралась из одного лога в другой серебряной нитью;  в
одном месте из-за мохнатой горки выглядывал край узкого горного озера, точно
полоса ртути.  Это море зелени начинало волноваться,  когда по нем торопливо
пробегала широкая тень от  плывшего в  небе облачка;  несколько горных орлов
черными точками парили в голубой выси северного неба. Вот по этим-то горам в
1577 году прошел с своей разбойничьей шайкой "заворуй Ермак",  а в 1595 году
"Ортюшка Бабинов" проложил первую  прямоезжую дорогу  на  Верхотурье:  таким
образом этот исторический порог, загораживавший славянскому племени дорогу в
Азию, потерял свое значение, и первые переселенцы могли удовлетворить своему
Drang nach Osten.
   Но  как ни  хороша природа сама по  себе,  как ни легко дышится на этом
зеленом просторе,  под  этим  голубым бездонным