ые  большие глаза  сегодня казались еще  больше.  Кажется,  Метелкин был
сильно с похмелья и с особенным ожесточением курил крючок махорки, постоянно
сплевывая на сторону.
   - Ведь я у родителя-то Марфы Ивановны еще в мальчиках вырос. Тогда Иван
Семеныч гурты гоняли из-под Семипалатинска...  Ну,  а я был круглым сиротой,
вот он и взял меня к себе. При его-то деле с мальчиком способнее, - послать,
прибрать,  записку  написать  и  всякое  прочее.  Благодетелем моим  был,  и
пожаловаться на  него не могу,  разве под пьяную руку неукротим на руку был,
потому мужчина из себя целая сажень,  рука,  как пудовая гиря, ну кровь-то в
нем как заходит, тогда уж никто не попадайся на глаза - разнесет в щепы. Эти
гуртовщики как-то  все  на  одну колодку -  чистые лешие...  Зиму жили мы  в
городе и с весны в степь уезжали,  так я в степи и вырос.  Ну,  как я вырос,
большой стал совсем, Иван Семеныч даже женить меня собирался, а это вина я в
те поры в  рот ни капли...  Хорошо.  Только у Ивана-то Семеныча и умри ихняя
супруга;  ну, он с горя-то и принялся чертить, а на руках дочь маленькая. Он
ее  любил до  смерти и  с  собой везде возил.  Тогда Марфа Ивановна была так
годку по девятому,  а мне шестнадцать. Я с ней и водился, когда Иван Семеныч
чертил...  Сильно он закладывал,  недели по две не в  своем виде бывал,  ну,
скучно в другой раз в степи-то,  одурь возьмет,  вот с девчонкой и возишься.
Ну,  а  тут и  случай подошел...  В отца вся вышла Марфа Ивановна -  рослая,
полная,  как холмогорская телка, а в четырнадцать лет хоть сейчас под венец,
кровь с молоком девка,  одним словом... Хорошо. И ко мне она привыкла, как к
брату...  Хорошо. Веселая была... Ну, однажды ночью Иван Семеныч спит у себя
в  палатке пьяный,  а  мы  с  Марфенькой у  огонька сидим да глупости разные
болтаем...  А  надо  тебе сказать,  что  я  еще  раньше заметил,  что  стала
Марфенька немножко как будто задумываться,  даже из себя вся потемнеет.  Ну,
думаю, нездоровится девке, мало ли что бывает женским делом... Хорошо. А тут
вдруг так разыгралась,  и  глазенки потемнели,  а сама,  как котенок,  так и
играет...  Ну,  болтали мы,  болтали,  а  Марфенька как схватит меня за шею,
обняла да  как  поцелует прямо в  губы,  крепко так...  Меня  как  обухом по
голове,  точно обожгло по  сердцу,  и  свет  из  глаз выкатился...  Сижу это
дураком и смотрю на нее,  а сам ничего не понимаю... А она смотрит на меня и
смеется...  "Что вы, Марфа Ивановна, делаете со мной? - говорю я. - Тятенька
проснется -  беда"...  А она мне: "Никого я не боюсь, Вася, потому что люблю
тебя... а тятеньки не боюсь".
   - Вот  так  девка...  -  изумился Гаврила Иваныч.  -  Четырнадцати лет,
говоришь, была? Экая охаверница...
   - Нет,  ты это напрасно,  -  вступился Метелкин,  бросая окурок.  - Эта
Марфа Ивановна совсем особенная женщина...  Вон какая она из себя-то, дерево
деревом,  вся в тятеньку родимого.  Кровь в ней,  значит, поднялась... А как
это она тогда сказала мне: "Вася"... Ну, да что уж тут говорить.
   - Обнаковенно...  только я  думаю так,  что не  чисто тут дело,  не без
дьявольского наваждения.  Христианской душе прямая погибель через этих самых
баб...
   - И  я  то  же  самое думаю,  Гаврила Иваныч,  то есть после-то,  когда
очувствовался,  в  разум пришел,  потому эта  сама Марфенька совсем ведь еще
дитей была и  разных предметов не могла даже понимать.  И смелость в ней эта
самая - чистый бес, а не девка.
   - Чем же это у вас кончилось?
   - Да  оно,  пожалуй,  и  теперь не  кончилось...  Видел ведь я  сегодня
Марфу-то Ивановну...  узнала меня...  улыбнулась по-своему, а у меня мурашки
по  спине,  захолонуло на  душе...  и  опять:  "Вася,  такой-сякой...  зачем
пьешь?.." Ну,  разное говорила.  Смеется над стариками, которые увязались за
ней.  И про своего-то орла сказывала...  обошел ее,  пес, кругом обошел; как
собачка, бегает за ним. Понимаешь, себя совсем потеряла.
   - Да и парень: чистяк... Ну, так она чего тебе-то говорила?
   - Говорила,  что уедет в  Америку,  только это пустое...  Уж это верно.
Агашков увязался за Марфой Ивановной и не пустит.  Крепкий старичок... я его
даже очень хорошо знаю.  Карахтер тоже у  него...  Марфа-то Ивановна теперь,
конечно,  смеется,  а  только она  по  своему женскому разуму совсем даже не
понимает людей.  Думает,  что  лучше нет  ее-то  Серапиена Михалыча,  а  еще
бабушка надвое сказала...
   - Послушай-ка,  Вася,  -  остановил Гаврила Иваныч,  - а ведь ты мне не
обсказал еще своего-то случая, чем у вас дело тогда кончилось.
   Метелкин долго не отвечал, делая новый крючок.
   - Да чем кончилось -  обнаковенно... тоже и я живой человек, совсем ума
решился.  Как ночь,  отец пьяный спит,  а Марфа Ивановна ко мне...  Жаль мне
было ее загубить,  ну, какие еще ее годы - четырнадцать лет, а она пристает,
покою нет.  Ну,  и слюбились... Думал я, что женюсь на Марфеньке, потому как
на  отчаянность пошел...  Обнаковенно:  в  ноги родителю,  а  там что будет.
Ежели, думаю про себя, Иван Семеныч меня по шее, так я или Марфеньку выкраду
у него,  или себя порешу. И сделал бы, все сделал бы... отчаянность тогда во
мне одна была, да и Марфенька все подучивала, как и отцу объявиться и всякое
прочее.  Ну,  а вышло совсем не по-нашему... Выбрали мы денек, когда Иван-то
Семеныч совсем трезвый был; приоделся я, помолился богу и пошел в палатку, а
сердце так и бьется,  как птица. Вхожу. Иван Семеныч на счетах прокладывает,
посмотрел на меня и спрашивает:  "Ну,  что,  Вася?  Чего ты из лица-то ровно
выступил,  уж здоров ли?" Добрый он был,  ежели в своем виде, ну, а тут этой
своей добротой точно он  придавил меня,  как плитой придавил.  Уж я  и,  тут
почуял,  что не ладно дело...  Ну,  сотворил я про себя молитву,  да прямо в
ноги Ивану Семенычу и объявил начисто:  все, как на ладонке, выложил. Думаю,
разнесет он меня,  раздавит,  как щепку,  а  Иван-то Семеныч сидит да только
вздыхает...  "Ну,  говорит,  Вася, заплатил ты мне за мое добро, что я тебя,
как родного сына,  воспитал... Не к тому, говорит, молвлю, чтобы корить тебя
куском хлеба, а к тому, что без всякой совести ко мне пришел. Бога ты забыл,
Вася...  Я на тебя, говорит, и сердиться даже не могу, потому совсем ты меня
раздавил своей превеликой подлостью,  а  только,  говорит,  скажу тебе одно:
Марфа Ивановна -  так  и  назвал ее  Марфой Ивановной -  сама  свою  женскую
глупость износит,  а только я тебе живую ее не отдам -  прокляну.  Вот тебе,
говорит,  мой первый и последний сказ,  и даже,  говорит, весьма мне за тебя
совестно,  что ты еще со своей подлостью смел явиться ко мне на глаза".  Ну,
как он это выговорил, а сам помутнел весь, и слезы у него на глазах, так я и
утонул... зарезал он меня своей кротостью.
   Метелкин перевел дух и покачал головой, точно она была налита свинцом.
   - С Марфой-то Ивановной он все-таки по-свойски разделался -  и за косу,
и  всякое прочее,  потому как я,  говорит,  за  свою кровь ответ должен богу
дать.  А  Марфа Ивановна свое...  Бились мы,  бились,  а  через родительское
проклятие не посмели переступить,  да и  жених подвернулся к Марфе Ивановне.
Потом вышла она замуж, только, как слухи пошли, нехорошо жила с ним, то есть
он-то  ее  обижал за  ее провинность.  А  я  по приискам пустился,  пировал,
безобразничал...  Видал ее издалька, только подойти боялся. Ну, а теперь вот
она  с  Серапиеном Михалычем ушла от  мужа...  Все  мне рассказала,  а  сама
плачет. "Сняли, говорит, Серапиен Михалыч, с меня мою волю..."
   - Шш...  хозяин идет, - предупредил Гаврила Иваныч и зашипел опять, как
сторожевой гусь.
   Флегонт  Флегонтович возвращался на  свою  квартиру  нетвердыми ногами,
что-то бормотал про себя,  улыбался и размахивал руками. Пробравшись в избу,
он  сунулся  на  лавку  и  сейчас  же  заснул.  Теперь  я  отлично припомнил
мельчайшие подробности своей встречи с Марфой Ивановной. Это было на большом
сибирском тракте,  где на  станции мне пришлось ждать лошадей чуть не  целый
день.  На эту же станцию привезли и Ивана Семеновича, который был не в своем
виде;  его сопровождала Марфенька.  В этой девочке, развитой физически не по
летам,  меня  поразило  совершенно особенное  выражение  глаз,  которое  уже
говорило о понимании "разных предметов".
   Осенью встречаю Флегонта Флегонтовича в Екатеринбурге.
   - Как ваше дельце? - спрашиваю.
   - Какое?
   - А с Причиной?
   - Ах,  да... Знаете, тут вышло маленькое недоразумение. Наше местечко и
теперь спорным считается,  так никому и  не досталось...  Помните алеута-то?
Ведь  его  тогда  Спирька  Косой  подвел...  а  Спирьку подкупил Агашков,  а
Агашков...  Марфа-то  Ивановна теперь у  Агашкова живет.  Да-с...  И  лучше:
старичок-то не надышится на нее,  ну,  бабенка молоденькая,  по крайней мере
отдохнет,  а  алеут-то  ее  чуть-чуть до смерти не изуродовал.  И  как ловко
алеута поддел Глеб-то Клементич... хе-хе!.. Угожденьем донял молодца, в лоск
его споил,  а  потом и Марфу Ивановну перетянул за себя...  Славная бабочка.
Как-нибудь поедемте к ней чай пить...  Не хотите?  Ну,  как знаете, про себя
вам лучше знать!
   - А где ваш приказчик Метелкин?
   - Метелкин?  Бедняга приказал вам долго жить... И черт его знает, что с
ним сделалось после этой самой золотой ночи -  совсем задурил парень:  начал
пить,  безобразия всем строил...  И  представьте себе,  на чем человек может
помешаться: увязался за Марфой Ивановной. Ей-богу... Положим, что он ее знал
еще дитей,  ну,  а все-таки, согласитесь сами, даже смешно: Марфа Ивановна и
Метелкин.  Конечно,  она  его  жалела  по  своей  доброте  и  прощала разные
глупости,  а когда он хворал - даже сама навещала его, но ведь это совсем не
то-с. Скоротечная чахотка у Метелкина открылась и в две недели его скрутила.
   - А где теперь алеут?
   - А кто его знает? Исчез, и только. Много у нас таких-то.
   Результаты "золотой ночи" окончательно выяснились только осенью,  когда
были  утверждены произведенные заявки.  Собственно,  по  реке Причинке самые
лучшие  куски  остались  спорными,  а  остальное  было  разобрано Агашковым,
Кривополовым,  Куном и  прочей прожорливой и  добычливой братией...  Флегонт
Флегонтович остался на бобах и  теперь мечтает о  каком-то заветном местечке
на  реке  Чусовой,   которое  ему  обещал  предоставить  самый  наивернейший
человечек.