А Балчуговские промысла при чем останутся?
   - Балчуговские сами по себе:  ведь у них площадь в пятьдесят квадратных
верст.  На сто лет хватит...  Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу
захватить:  там четыреста тысяч десятин... А какие места: по Суходойке-реке,
по Ипатихе,  по Малиновке - везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли,
значит,  в  ней  жилы  объявляются...  Там  еще  казенные разведки были  под
Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика.
Одним словом, Палестина необъятная...
   - Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря
болтаешь:  кедровское золото мудреное,  - кругом болота, вода долит, а внизу
камень.  Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое,
что  в  Кедровскую дачу  кинутся промышленники из  города и  с  Балчуговских
промыслов народ будут сбивать.  Теперь у нас весь народ, как в чашке каша, а
тогда и расползутся... Их только помани. Народ отпетый.
   - Я-то и хотел поговорить с тобой,  Родион Потапыч,  - заговорил Кишкин
искательным тоном.  -  Дело видишь в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках
был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки
оказывались... Вот бы заявку там хлопотнуть!
   - Ну?
   - Так я  насчет компании...  Может,  и ты согласишься.  За этим и шел к
тебе... Верное золото.
   Зыков даже поднялся и посмотрел на соблазнителя уничтожающим взором.
   - Да ты в уме ли,  Шишка?  Я пойду искать золото, чтобы сбивать народ с
Балчуговских промыслов?.. Да еще с тобой?.. Ха-ха...
   - Не ты,  так другие пойдут... Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А
что  касается Балчуговских промыслов,  так  они  о  нас  с  тобой плакать не
будут...  Ты вот говоришь,  что я ничего не понимаю,  а я,  может,  побольше
твоего-то  смыслю  в   этом  деле.   Балчуговская-то  дача  рядом  прошла  с
Кедровской,  -  ну,  назаявляют приисков на самой грани,  да и будут скупать
ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери... Вот
это какое дело!
   - А  ведь ты верно,  -  уныло согласился Зыков.  -  Потащат наше золото
старателишки.  Это уж как пить дадут.  Ты их только помани... Теперь за ними
не уследишь днем с огнем, а тогда и подавно! Только, я думаю, - прибавил он,
- врешь ты все...
   - А вот увидишь, как я вру.
   Наступила  неловкая  пауза.  Котелок  с  картофелем  был  пуст.  Кишкин
несколько раз взглядывал на Зыкова своими рысьими глазками,  точно что хотел
сказать, и только жевал губами.
   - Прежде-то  что  было,  Родион Потапыч!  -  как-то  особенно угнетенно
проговорил он наконец,  втягивая в  себя воздух.  -  Иногда раздумаешься про
себя, так точно во сне... Разве нынче промысла? Разве работы?
   - Что старое-то вспоминать, как баба о прошлогоднем молоке.
   - Нет, всегда вспомню!.. Кто Фотьяновскую россыпь открыл?.. Я... да. На
полтора миллиона рублей золота в ней добыто, а вот я наг и сир...
   Кишкин  ударил  себя  кулаком в  грудь,  и  мелкие  старческие слезинки
покатились у  него  по  лицу.  Это  было так  неожиданно,  что  Зыков как-то
смущенно пробормотал:
   - Ну, будет тебе... Эк, что вздумал вспоминать!
   - Да!..  -  уже со слезами в голосе повторял Кишкин.  - Да... Легко это
говорить:  перестань!..  А никто не спросит, как мне живется... да. Может, я
кулаком слезы-то  вытираю,  а  другие радуются...  Тех  же  горных инженеров
взять:  свои дома имеют,  на  рысаках катаются,  а  я  вот на своих на двоих
вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел... да.
   - Было и твое дело, что тут греха таить!
   - Да что было-то?  Дадут три сторублевых бумажки,  а  сами десять тысяч
украдут.  Я же их и покрывал: моих рук дело... В те поры отсечь бы мне руки,
да и то мало. Дурак я был... В глаза мне надо за это самое наплевать, в воде
утопить,   потому  кругом  дурак.   Когда  я  Фотьяновскую  россыпь  открыл,
содержание в  песках  полтора золотника на  сто  пудов,  значит,  с  работой
обошелся он казне много-много шесть гривен, а управитель Фролов по три рубля
золотник ставил.  Это  от  каждого золотника по  два  рубля  сорок копеек за
здорово живешь в  карман к  себе  клали.  А  фальши-то  что  было...  Ведь я
разносил по книгам-то все расходы:  где десять рабочих -  писал сто, где сто
кубических сажен земли вынуто - писал тысячу... Жалованье я же сочинял таким
служащим,  каких и  на свете не бывало.  А Фролов мне все твердит:  "Погоди,
Андрон Евстратыч,  поделимся потом: рука, слышь, руку моет..." Умыл он меня.
Сам-то  сахаром  теперь  поживает,   а   я   вон  в  каком  образе  щеголяю.
Только-только копеечку не подают...
   - А дом где?  А всякое обзаведенье? А деньги? - накинулся на него Зыков
с  ожесточением.  -  Тебе руки-то отрубить надо было,  когда ты в карты стал
играть,  да мадеру стал лакать,  да пустяками стал заниматься... В чьем дому
сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
   - Было и это,  -  согласился Кишкин.  - Тысяч с пять в карты проиграл и
мадеру пил...  Было,  А Фролов-то по двадцати тысяч в один вечер проигрывал.
Помнишь старый разрез в Выломках,  его еще рекрута работали, - так мы его за
новый списали,  а ведь за это, говорят, голеньких сорок тысяч рубликов казна
заплатила.  Ревизор приехал,  а  мы  дно  раскопали да  старые свалки сверху
песочком посыпали -  и сошло все. Положим, ревизор-то тоже уехал от нас, как
мышь из ларя с мукой,  - и к лапкам пристало, и к хвостику, и к усам. Эх, да
что тут говорить...
   - Кто старое помянет - тому глаз вон. Было, да сплыло...


II

   Зыков  чувствовал,  что  недаром Кишкин  распинается перед  ним  и  про
старину болтает "неподобное",  а поэтому молчал,  плотно сжав губы.  Крепкий
старик не любил пустых разговоров.
   - Ну,  брат,  мне некогда,  -  остановил он гостя,  поднимаясь. - У нас
сейчас смывка... Вот объездной с кружкой едет.
   На  правом  берегу  Балчуговки тянулся  каменистый увал,  известный под
именем Ульянова кряжа. Через него змейкой вилась дорога в Балчуговскую дачу.
Сейчас за  Ульяновым кряжем шли тоже старательские работы.  По этой дороге и
ехал  верхом объездной с  кружкой,  в  которую ссыпали старательское золото.
Зыков расстегнул свой полушубок,  чтобы перепоясаться, и Кишкин заметил, что
у него за ситцевой рубахой что-то отдувается.
   - Это у тебя что за рубахой-то покладено, Родион Потапыч?
   - А диомид... Я его по зимам на себе ношу, потому как холоду этот самый
диомид не любит.
   - А ежели грешным делом да того...
   - Взорвет?  Божья воля...  Только ведь наше дело привычное.  Я  когда и
сплю, так диомид под постель к себе кладу.
   Кишкин все-таки посторонился от начиненного динамитом старика.  "Этакой
безголовый черт", - подумал он, глядя на отдувавшуюся пазуху.
   - Так ты как насчет Пронькиной вышки скажешь? - спрашивал Кишкин, когда
они от землянки пошли к старательским работам.
   - Не нашего ума дело,  вот и весь сказ,  - сурово ответил старик, шагая
по размятому грязному снегу. - Без нас найдутся охотники до твоего золота...
Ступай к Ермошке.
   - Ермошке будет и того, что он в моем собственном доме сейчас живет.
   Приближение сурового  штейгера  заставило старателей подтянуться,  хотя
они и были вольными людьми, работавшими в свою голову.
   - Эх вы,  свинорои!  -  ворчал Зыков, заглядывая на первую дудку. - Еще
задавит кого: наотвечаешься за вас.
   По  горному уставу  каждая  шахта  должна укрепляться в  предупреждение
несчастных случаев деревянным срубом,  вроде того, какой спускают в колодцы;
но зимой,  когда земля мерзлая, на промыслах почти везде допускаются круглые
шахты,  без крепи, - это и есть "дудки". Рабочие, конечно, рискуют, но таков
уж  русский человек,  что  везде подставляет голову,  только бы  не  сделать
лишнего шага.  Так  было  и  здесь.  Собственно Зыков мог  заставить рабочих
сделать крепи,  но все они были такие оборванные и голодные, что даже у него
рука не  поднималась.  Старик ограничился только ворчанием.  Зимнее время на
промыслах всех подтягивает: работ нет, а есть нужно, как и летом.
   От забоев Зыков перешел к вашгердам и велел сделать промывку.  Вашгерды
были заперты на замок и,  кроме того,  запечатаны восковыми печатями,  - все
это делалось в тех видах,  чтобы старатели не воровали компанейского золота.
Бабы кончили промывку,  а  мужики принялись за доводку.  Продолжали работать
только бабы,  накачивавшие насосом воду  на  вашгерды.  Зыков стоял и  зорко
следил  за  доводчиками,  которые на  деревянных шлюзах сначала споласкивали
пески  деревянными лопатками,  а  потом  начали  отделять  пустой  песок  от
"шлихов"  небольшими  щетками.  Шлихи  -  черный  песок,  образовавшийся  из
железняка; при промывке он осаждается в "головке" вашгерда вместе с золотом.
   Кишкин смотрел на  оборванную кучку старателей с  невольным сожалением:
совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны
были из тряпиц.  У мужиков лица испитые,  озлобленные. Непокрытая приисковая
голь  глядела из  каждой прорехи.  Пока  Зыков  был  занят доводкой,  Кишкин
подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
   - Здорово, Турка... Аль не узнал?
   Турка посмотрел на Кишкина слезившимися потухшими глазами и  равнодушно
пожевал сухими губами.
   - Кто тебя не знает,  Андрон Евстратыч...  Прежде-то шапку ломали перед
тобой, как перед барином. Светленько, говорю, прежде-то жил...
   - Турка,  ты ходил в штегерях при Фролове, когда старый разрез работали
в Выломках? - спрашивал Кишкин, понижая голос.
   - Запамятовал как  будто,  Андрон  Евстратыч...  На  Фотьянке  ходил  в
штегерях, это точно, а на старом разрезе как будто и не упомню.
   - Ну, а других помнишь, кто там работал?
   - Как не помнить...  И  наши фотьяновские и балчуговские.  Бывало дело,
Андрон Евстратыч...
   Старый Турка  сразу повеселел,  припомнив старинку,  но  Кишкин глазами
указал ему на  Зыкова:  дескать,  не  в  пору язык развязываешь,  старина...
Старый штейгер собрал промытое золото на железную лопаточку, взвесил на руке
и заметил:
   - Золотник с четью будет...
   Затем он  ссыпал золото в  железную кружку,  привезенную объездным,  и,
обругав старателей еще раз,  побрел к себе в землянку. С Кишкиным старик или
забыл проститься, или не захотел.
   - Сиротское ваше  золото,  -  заметил Кишкин,  когда Зыков отошел сажен
десять. - Из-за хлеба на воду робите...
   Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что
на  три  артели придется получить из  конторы меньше двух рублей,  -  это на
двадцать-то душ!.. По гривеннику не заработали.
   - Почем в контору сдаете? - спрашивал Кишкин.
   - По  рублю шести гривен,  Андрон Евстратыч.  Обидная наша  работа.  На
харчи не  заробишь,  а  что одежи износим,  что обуя,  это уж свое.  Прямо -
крохи...
   Объездной спешился и, свертывая цигарку из серой бумаги, болтал с рябой
и  курносой  девкой,  которая  при  артели  стеснялась  любезничать с  чужим
человеком,  а  только лукаво скалила белые  зубы.  Когда  объездной хотел ее
обнять, от забоя послышался резкий окрик:
   - Ты, компанейский пес, не балуй, а то медали все оборву...
   - А ты что лаешься? - огрызнулся объездной. - Чужое жалеешь...
   Ругавшийся с  объездным мужик  в  красной рубахе  только что  вылез  из
дудки. Он был в одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной,
и  в  заплатанных плисовых шароварах.  Сдвинутая на  затылок кожаная фуражка
придавала ему вызывающий вид.
   - А, это ты, Матюшка... - вступился Кишкин. - Что больно сердит?
   - Псов не люблю,  Андрон Евстратыч...  Мало стало в Балчуговском заводе
девок, - ну, и пусть жирует с ними, а наших, фотьянских, не тронь.
   - И в самом-то деле, чего привязался! - пристали бабы. - Ступай к своим
балчуговским девкам: они у вас просты... Строгаль!..
   - Ах вы,  варнаки! - ругался объездной, усаживаясь в седле. - Плачет об
вас острог-то,  клейменые...  Право, клейменые!.. Ужо вот я скажу в конторе,
как вы дудки-то крепите.
   - Скажи,  а мы вот такими строгалями,  как ты, и будем дудки крепить, -
ответил за всех Матюшка.  -  Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как
наших увидишь.
   Между  балчуговскими строгалями  и  Фотьянкой  была  старинная  вражда,
переходившая из  поколения в  поколение.  Затем поводом к  размолвке служила
органическая ненависть вольных  рабочих ко  всякому начальству вообще,  а  к
компании - в частности. Когда объездной уехал, Кишкин укоризненно заметил:
   - Чего ты зубы-то показываешь прежде времени,  Матюшка? Не больно велик
в перьях-то...
   - Скоро вода  тронется,  Андрон Евстратыч,  так  не  больно страшно,  -
ответил Матюшка.  -  Сказывают, Кедровская дача на волю выходит... Вот делай
заявку, а я местечко тебе укажу.
   - Молоко на  губах не обсохло учить-то меня,  -  ответил Кишкин.  -  Не
сказывай, а спрашивай...
   - Это верно,  - подтвердил Турка. - У Андрона Евстратыча на золото рука
легкая. Про Кедровскую-то ничего не слыхать, Андрон Евстратыч?
   - Не знаю ничего... А что?
   - Да  так...  Мало  ли  что  здря болтают.  Намедни в  кабаке городские
хвалились...
   Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал,  как работали старатели. Жаль
было  смотреть,  как  даром  время  убивали...  Какое  это  золото,  когда и
пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что
деваться некуда,  а пить-есть надо.  Выждав минутку,  Кишкин поманил старого
Турку  и  сделал ему  таинственный знак.  Старик отвернулся,  для  видимости
покопался и пошабашил.
   - Ты куда наклался? - спрашивал его Кишкин самым невинным образом.
   - А в Фотьянку,  домой...  Поясницу разломило,  да и дело по домашности
тоже есть, а здесь и без меня управятся.
   - Ну,  так возьми меня с собой: мне тоже надо на Фотьянку, - проговорил
Кишкин, поднимаясь. - Прощайте, братцы...
   Дорога  шла  сначала бортом россыпи,  а  потом  мелким лесом.  Фотьянка
залегла двумя  сотнями своих  почерневших избенок на  низменном левом берегу
Балчуговки,  прижатой здесь  Ульяновым кряжем.  Кругом деревни рос  сплошной
лес,   -   ни  пашен,  ни  выгона.  Издали  Фотьянка  производила  невеселое
впечатление,  которое  усиливалось вблизи.  Старинная  постройка сказывалась
тем, что дома были расставлены как попало, как строились по лесным дебрям. К
реке выдвигался песчаный мысок, и на нем красовался, конечно, кабак. Турка и
Кишкин,  по  молчаливому соглашению,  повернули прямо к  нему.  У  кабацкого
крыльца сидели те  особенные люди,  которые лучше  кабака не  находят места.
Двое или трое узнали Кишкина и сняли рваные шапки.
   - Кабак подпираете,  молодцы,  чтобы не упал грешным делом?  -  пошутил
Кишкин.
   Сидельцем на  Фотьянке был  молодой румяный парень Фрол.  Кабак  держал
балчуговский Ермошка,  а  Фрол был  уже  от  него.  Кишкин присел на  окно и
спросил косушку водки.  Турка как-то  сразу ослабел при  одном виде заветной
посудины и взял налитый стакан дрожавшей рукой.
   - Будь здоров на сто годов,  Евстратыч, - проговорил Турка, с жадностью
опрокидывая стакан водки.
   - Давненько я здесь не бывал...  - задумчиво ответил Кишкин, поглядывая
на румяного сидельца. - Каково торгуешь, Фрол?
   - У  нас не торговля,  а кот наплакал,  Андрон Евстратыч.  Кому здесь и
пить-то... Вот вода тронется, так тогда поправляться будем. С голого, что со
святого, - немного возьмешь.
   - Дай-ка нам пожевать что-нибудь...
   Как  политичный человек,  Фрол подал закуску и  отошел к  другому концу
стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой.
   - Вот что, друг, - заговорил Кишкин, положив руку на плечо Турке, - кто
из  фотьянских стариков жив,  которые работали при казне?..  Значит,  сейчас
после воли?
   - Есть живые, как же... - старался припомнить Турка. - Много перемерло,
а есть и живые.
   - Мне штейгеров нужно, главное, а потом, кто в сторожах ходил.
   - Есть и такие: Никифор Лужоный, Петр Васильич, Головешка, потом Лучок,
Лекандра...
   - Вот и отлично!  -  обрадовался Кишкин.  - Мне бы с ними надо со всеми
переговорить.
   - Можно и это... А на что тебе, Андрон Евстратыч?
   - Дело  есть...  С  первого тебя  начну.  Ежели,  например,  тебя будут
допрашивать, покажешь все, как работал?
   - Да что показывать-то?
   - А что следователь будет спрашивать...
   Корявая рука Турки,  тянувшаяся к  налитому стакану,  точно оборвалась.
Одно имя следователя нагнало на него оторопь.
   - Да ты что испугался-то?  -  смеялся Кишкин.  -  Ведь не под суд отдаю
тебя, а только в свидетели...
   - А  ежели,  например,  следователь гумагу заставит подписывать?!  Нет,
неладное ты удумал, Андрон Евстратыч... Меня ровно кто под коленки ударил.
   - Ах, дура-голова!.. Вот и толкуй с тобой...
   Как ни  бился Кишкин,  но  так ничего и  не  мог добиться:  Турка точно
одеревянел  и  только  отрицательно качал  головой.  В  промысловом  отпетом
населении еще  сохранился какой-то  органический страх  ко  всякой форменной
пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще "казенным временем".
   - Нет, с тобой, видно, не сговоришь! - решил огорченный Кишкин.
   - Ты уж лучше с Петром Васильичем поговори!  Он у нас грамотный. А мы -
темные люди, каждого пня боимся...
   Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился
дома.  Это был испитой мужик,  кривой на один глаз. На сходках он был первый
крикун.  На Фотьянке у него был лучший дом,  единственный новый дом и даже с
новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим
уцелевшим оком.  Когда Кишкин объяснил,  что ему было нужно, Петр Васильевич
сразу смекнул, в чем дело.
   - Да  сделай  милость,  хоша  сейчас к  следователю!  -  повторял он  с
азартом.  -  Все покажу, как было дело. И все другие покажут. Я ведь смекаю,
для чего тебе это надобно... Ох, смекаю!..
   - А смекаешь, так молчи. Наболело у меня... ох, как наболело!..
   - Сердце хочешь сорвать, Андрон Евстратыч?
   - А уж это, как бог пошлет: либо сена клок, либо вилы в бок.
   Петр  Васильич выдержал характер до  конца и  особенно не  расспрашивал
Кишкина: его воз - его и песенки. Чтобы задобрить политичного мужика, Кишкин
рассказал ему  новость относительно Кедровской дачи.  Это известие заставило
Петра Васильича перекреститься.
   - Неужто правда,  андел мой? А? Ах, божже мой... да, кажется, только бы
вот дыхануть одинова дали,  а то ведь эта наша канпания - могила. Заживо все
помираем...  Ах,  друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и
гумагу читал? Правильная совсем гумага? С орлом?..
   - Да уж правильнее не бывает...
   - И что только будет?  В том роде,  как огромадный пожар...  Верно тебе
говорю... Изморился народ под канпанией-то, а тут на, работай, где хошь.
   - Только смотри: секрет.
   - Да я...  как гвоздь в  стену заколотил:  вот я  какой человек.  А что
касаемо казенных работ,  Андрон Евстратыч,  так  будь без  сумления:  хоша к
самому министру веди, - все, как на ладонке, покажем. Уж это верно... У меня
двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и
своей пользы не понимает,  а я всех подобью:  и Лужоного,  и Лучка, и Турку.
Ах,  какое ты слово сказал... Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену
полезет.
   - Да уж он знает! Я к нему заходил по пути.
   - Ну,  что он?  Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти
смерть.  Как другая цепная собака:  ни  во двор,  ни со двора не пущает.  Не
поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке, - ну, да мне-то
это все едино.  Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха... Ах, андел
ты мой,  Андрон Евстратыч!  Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с
праздником делаешь,  -  впервой,  когда россыпь открыл, а теперь - словечком
своим озолотил.
   Они  расстались большими  друзьями.  Петр  Васильич  выскочил провожать
дорогого гостя на  улицу и  долго стоял за воротами,  -  стоял и  крестился,
охваченный