пустые
слова разговаривает...
   Ермошка вообще чувствовал себя не в своей тарелке и постарался убраться
под каким-то предлогом. Кожин оставался и продолжал молчать.
   - А что Феня?  -  тихо спросил он.  -  Знаете,  что я вам скажу,  Марья
Родионовна:  не жилец я  на белом свете.  Чужой хожу по людям...  И  так мне
тошно,  так тошно!..  Нет,  зачем я это говорю?.. Вы не поймете, да и не дай
бог никому понимать...
   - Вы богу молиться попробуйте, Акинфий Назарыч...
   - Ах, пробовал... Ничего не выходит. Какие-то чужие слова, а настоящего
ничего нет...  Молитвы во  мне настоящей нет,  а  так корчит всего.  Увидите
Феню,  поклончик ей скажите...  скажите, как Акинфий Назарыч любил ее... ах,
как любил,  как любил!..  Еще скажите... Да нет, ничего не нужно. Все равно,
она не поймет... она... теперь вся скверная... убить ее мало...
   - Что вы говорите, Акинфий Назарыч! Опомнитесь...
   - Да,  да...  Опять не то.  Это ведь я скверный весь,  и на душе у меня
ночь темная... А Феня, она хорошая... Голубка, Феня... родная!..
   Кожин не замечал,  как крупные слезы катились у  него по лицу,  а Марья
смотрела на него, не смея дохнуть. Ничего подобного она еще не видала, и это
сильное мужское горе,  такое хорошее и чистое,  поразило ее. Вот так бы сама
бросилась к  нему на шею,  обняла,  приголубила,  заговорила жалкими бабьими
словами,  вместе поплакала...  Но в  этот момент вошел в избу Петр Васильич,
слегка пошатывавшийся на ногах... Он подозрительно окинул своим единственным
оком гостя и сестрицу, а потом забормотал:
   - Кто здесь хозяин?  а?..  Ты о чем ревешь-то, Кожин?.. Эх, брат, у баб
последнее рукомесло отбиваешь...
   Марья подошла к хозяину, повернула его и потихоньку вытолкала в дверь.
   - Ступай,  ступай,  Петр Васильич, - наговаривала она. - Потом придешь.
Без тебя тошно...
   - Марьюшка,  а кто хозяин в дому?  а? А Ястребова я распатроню!.. Я ему
по-ка-жу-у...  Я, брат, Марья, с горя маненько выпил. Тоже обидно: вон какое
богачество дураку Мыльникову привалило. Чем я его хуже?..
   Открытая Мыльниковым жилка совсем свела с ума Петра Васильича,  который
от  зависти пировал уже несколько дней и  несколько раз лез даже в  драку со
счастливым обладателем сокровища.
   - Только товар портишь, шваль! - ругался Петр Васильич. - Что добыл, то
и стравил канпании ни за грош... По полтора рубля за золотник получаешь. Ах,
дурак Мыльников...  Руки бы  тебе по  локоть отрубить...  утопить...  дурак,
дурак! Нашел жилку и молчал бы, а то растворил хайло: "Жилку обыскал!" Да не
дурак ли?.. Язык тебе, подлому, отрезать...
   Совещание Кишкина  с  Ястребовым продолжалось довольно долго.  Ястребов
неожиданно заартачился,  потому что на болоте уже производилась шурфовка, но
потом он  так же  неожиданно согласился,  выговорив возмещение произведенных
затрат. Ударили по рукам, и дело было кончено. У Кишкина дрожали руки, когда
он подписывал условие.
   - Ну,  владай, твое счастье! - смеялся Ястребов. - У меня и без Мутяшки
дела по горло. Один Ягодный чего стоит...


VI

   Карачунский  переживал  свой  медовый  месяц.   Вся  его  долгая  жизнь
представляла непрерывную цепь любовных приключений,  причем он  любил делать
резкие переходы от одной категории женщин к  другой.  Были у него интрижки с
женщинами "из  общества",  при  поджигающей обстановке постоянной опасности,
сцен ревности, изящных слез и неизящных попреков. Да, женщины любили его, но
он не отдавался вполне ни одной и вел свои дела так,  что всегда было готово
отступление. Это была сама житейская мудрость, которая завершалась письмами.
Ах, какая это была своеобразная литература, если бы кто-нибудь имел терпенье
проследить ее во всех стадиях!  Карачунского обвиняли во всех преступлениях,
грозили, умоляли, и постепенно все дело сводилось к желанному концу, то есть
"на  нет".  Что возмущало Карачунского,  так это то,  что все эти женщины из
общества повторяли одна другую до тошноты - и радость, и горе, и восторги, и
слезы,  и хитрость носили печать шаблонности.  И достоинство тоже было одно:
все эти "сюжеты" умели молчать. Параллельно с этим Карачунский в виде отдыха
позволял  себе  легкие  удовольствия с  "детьми  природы",  которые  у  него
фигурировали мимолетно под видом горничных или экономок.  До сих пор все они
кончались очень печально:  дитя природы устраивало крупный скандал с угрозой
жаловаться мировому и  пр.  Но  "дети  природы" имели  одну  общую слабость:
Карачунский откупался от  них деньгами.  Знакомые смотрели на все это как на
милые шалости старого холостяка,  а Карачунский был счастлив тем,  что с ним
не случилось никаких "органических последствий". У него не было детей, и это
его спасало.
   Из  этой  установившейся долголетней  практики  Карачунского совершенно
выбила история с Феней. Это была совершенно незнакомая ему натура. О деньгах
тут не могло быть и речи,  а,  с другой стороны, Карачунский чувствовал, как
он серьезно увлекся этой странной девушкой,  не походившей на других женщин.
Прежде всего в  ней  много было природного такта и  того понимания,  которое
читает между  строк.  Последнее было  даже  тяжело,  потому что  Карачунский
привык третировать всех  женщин свысока,  в  самых изысканных,  но  все-таки
обидных формах.  Здесь же все было на виду,  каждое движение,  каждое слово,
каждая мысль. Карачунский знал, что Феня уйдет от него сейчас же, как только
заметит,  что она лишняя в этом доме.  Эта благородная женская гордость, эта
готовность к самопожертвованию заставила его уважать именно эту простую,  но
полную жизни женскую натуру.  Больше: Карачунский с ужасом почувствовал, что
он теряет свою опытную волю и  что делается тем жалким рабом,  который в его
глазах всегда возбуждал презрение. Мужчина должен быть полным хозяином в той
сфере,  где  женщине самой  природой отведена пассивная и  подчиненная роль.
Одним словом,  он  почувствовал,  что  серьезно влюблен в  первый еще  раз в
жизни.  Это открытие испугало его и  опечалило.  Он  долго рассматривал свое
цветущее старческой красотой лицо, вздохнул и подумал вслух:
   - Ведь  это  не  любовь,  а  старость...  бессильная,  подлая старость,
которая  цепенеющими руками  хватается  за  чужую  молодость!..  Неужели  я,
Карачунский, повторю других, выживших из ума, стариков?
   И  Феня все  это  понимает,  хотя словами,  вероятно,  и  не  сумела бы
объяснить всего  происходившего.  Она  и  тогда  это  чувствовала,  когда он
заезжал на Фотьянку к  баушке Лукерье под разными предлогами,  а  в сущности
для  того,  чтобы увидеть Феню  и  перекинуться с  ней  несколькими словами.
Сначала его удивляло то, почему Феня не вернулась к Кожину, но потом понял и
это: молодое счастье порвалось, и склеить его во второй раз было невозможно,
а  в  нем она искала ту тихую пристань,  к  какой рвется каждая женщина,  не
утратившая лучших женских инстинктов.  В  нем,  в  Карачунском,  Феня чутьем
угадала существование таких душевных качеств,  о  которых он  сам  не  знал.
Прежде всего он не был злым человеком,  а затем в нем сохранилось формальное
чувство  известной внешней порядочности.  Вот  те  два  пункта,  на  которых
возникли их отношения.
   Но  это  было  еще  не  все.  Однажды за  утренним чаем Феня неожиданно
заявила:
   - Позвольте мне уйти, Степан Романыч...
   - Куда уйти?.. Что такое случилось?..
   - Да уж так нужно... Не хочу вас срамить.
   Феня опустила глаза и  раскраснелась.  Карачунский посмотрел на  нее  с
каким-то испугом,  точно над его головой пронеслось что-то такое громадное и
грозное.  Феня молчала,  оставаясь в  той  же  позе.  Карачунский зашагал по
столовой,  заложив руки в карманы.  Вот когда оно случилось,  то,  на что он
меньше  всего  рассчитывал в  течение всей  своей  жизни  и  что  подкралось
совершенно  неожиданно.   Да,  вот  эта  девушка  хочет  подарить  отцовскую
радость...  Мысль  о  жене  и  детях мелькала иногда в  голове Карачунского,
окруженная каким-то  радужным ореолом.  Ведь жена -  это особенное существо,
меньше всего похожее на  всех других женщин,  особенно на  тех,  с  которыми
Карачунский привык иметь дело, а мать - это такое святое и чистое слово, для
которого нет  сравнения.  И  вдруг эта  Феня будет матерью его  собственного
ребенка...  Карачунский весь  как-то  похолодел,  начиная  переживать что-то
вроде ненависти к ней, вот к этой Фене. В каком-то тумане перед ним пронесся
Кожин,  потом Фотьянка,  и какое-то гаденькое чувство ревности к ее прошлому
заныло в его душе.
   - Куда же ты хочешь уйти? - машинально спрашивал он.
   - В город... - коротко ответила Феня. - А там уж как-нибудь поправлюсь.
   - Так... да...
   Ни слез,  ни жалоб,  ни упреков,  а то молчаливое горе, которое лежит в
душевной глубине бесформенной тяжестью.
   Карачунский провел  бессонную ночь,  терзаемый самыми  противоположными
чувствами  и   мыслями.   Прежде  всего   приходилось  мириться  с   фактом,
безжалостным и  неумолимым фактом.  Ничтожный промежуток времени,  и на свет
появится таинственный пришлец,  маленькое человеческое существо,  с  которым
рождается и  умирает вселенная.  Тут  нет ни  сделок,  ни  компромиссов,  ни
обходов, а одна жестокая зоологическая правда. "Вы меня не звали и не ждали,
а  вот я  и  пришел..."  Это вечная тайна жизни,  которая умрет с  последним
человеком.  И рядом с ней,  с этой тайной, уживаются такие низкие инстинкты,
животный эгоизм и жалкие страсти.  В Карачунском проснулось смутное сознание
своей несправедливости, и он с ужасом оглянулся назад, где чередой проходили
тени его прошлого.
   Это  была  ужасная ночь,  полная молчаливого отчаяния и  бессильных мук
совести.  Ведь все равно прошлого не вернешь,  а начинать жить снова поздно.
Но  совесть -  этот  неподкупный судья,  который приходит ночью,  когда  все
стихнет,  садится у  изголовья и начинает свое жестокое дело!..  Жениться на
Фене?  Она первая не согласится... Усыновить ребенка - обидно для матери, на
которой можно жениться и на которой не женятся. Сотни комбинаций вертелись в
голове Карачунского, а решение вопроса ни на волос не подвинулось вперед.
   Ранним утром  Карачунский уехал  на  Рублиху,  чтобы проветриться после
бессонной ночи.  Он в первый раз вздохнул свободно, когда очутился на свежем
воздухе.  Да,  есть еще свежий воздух,  и снежные зимние дни,  и это низкое,
серое зимнее небо.  Пара закормленных вяток неслась вихрем;  особенно играла
пристяжка.  Карачунский заметил,  что  и  кучер сегодня в  новом армяке и  с
удовольствием правит  выхоленной парой.  Это  был  старый  промысловый кучер
Агафон,   ездивший  постоянно  только  с  Карачунским.   Он  имел  странный,
специально кучерский характер.  Несколько месяцев ничего  не  пил,  сберегал
каждую копейку,  обзаводился платьем, а потом спускал все в несколько дней в
обществе одной и  той же солдатки,  которую безжалостно колотил в заключение
фестиваля.  Карачунский каждый год  собирался ему  отказать,  но  каждый раз
отказывался от  этого решения,  потому что  все  кучера на  свете одинаковы.
Агафон,  конечно, был человек с большими недостатками, но зато любил лошадей
и  ездил мастерски.  Все эти пустяки теперь проходили в голове Карачунского,
страшным образом связываясь с тем,  что осталось там,  дома. Феня, например,
не   любила  ездить  с   Агафоном,   потому  что   стеснялась  перед   своим
братом-мужиком своей сомнительной роли полубарыни, затем она любила ходить в
конюшню и кормить из рук вот этих вяток и даже заплетала им гривы.
   Потом Карачунский заставил себя думать о  Рублихе,  чтобы отвлечь мысль
от  домашней  заботы.  Он  сделал  все,  чего  добивался Родион  Потапыч,  и
представил относительно новых жильных работ громадную смету.  Вопрос главным
образом шел о вассер-штольне, при помощи которой предполагалось отвести воду
из главной шахты в Балчуговку.  Нужно было пробить Ульянов кряж поперек, что
стоило громадных денег, так как работы должны были вестись в твердых породах
березита,  сланцев и песчаников. Многолетний опыт показал, что вода начинает
"долить" на  горизонте тридцати сажен,  с  этого пункта должна была  выйти и
вассер-штольня.  Все  это  было очень рискованно,  и  Карачунский знал,  что
Оников уже интригует против него, но это только усилило его упрямство. Можно
сказать,  что именно с  этого пункта и началось увлечение Карачунского новой
жилой.
   - Вот наши старателишки на Фотьянку лопочут,  - заметил кучер Агафон, с
презрением кивая  головой на  толпу  оборванных рабочих.  -  Отошла,  видно,
Фотьянка-то... Отгуляла свое, а теперь до вешней воды сиди-посиди.
   В  этих словах сказывалось ворчанье дворовой собаки на  волчью стаю,  и
Карачунский только пожал плечами.  А  вид у рабочих был некрасив,  -  успели
проесть летние заработки и отощали. По старой привычке они снимали шапки, но
глаза  смотрели угрюмо  и  озлобленно.  Карачунский являлся  для  них  живым
олицетворением всяческих промысловых бед и напастей.
   Родион  Потапыч отнесся к  Карачунскому как-то  особенно неприветливо и
все  отворачивался от  него,  не  желая  встречаться глазами.  Эти  неловкие
отношения Карачунский объяснял про  себя домашними причинами и  обрадовался,
когда Родион Потапыч проговорился начистоту.
   - Что же это такое,  Степан Романыч,  -  ворчал старик,  - житья мне не
стало...
   - Что опять случилось?
   - Да как же:  под носом Мыльникову жилу отдали... Какой же это порядок?
Теперь в  народе только и разговору,  что про мыльниковскую жилу.  Галдят по
кабакам, ко мне пристают... Проходу не стало. А главное, обидно уж очень. На
смех поднимают.
   - Ну,  это  все пустяки!  -  успокаивал Карачунский.  -  Другой делянки
никому не дадим...  Пусть Мыльников, по условию, до десятой сажени дойдет, и
конец делу.  Свои работы поставим...  Да и убытка компании от этой жилки нет
никакого:  он  обязан сдавать по  полтора рубля золотник...  Даже расчет нам
иметь даровую разведку.  Вот  мы  сами ничего не  можем найти,  а  Мыльников
нашел.
   - И еще другое дело,  Степан Романыч:  зятя сманил Мыльников-то, моего,
значит,  зятя Прокопия.  Он  раньше-то  в  доводчиках на  золотопромывальной
фабрике ходил, а теперь точно белены объелся. Жену бросил, ребятишек бросил,
а сам точно прилип к жилке... Тоже сын Яшка. Ах, отодрать его, подлеца, было
нужно тогда,  Степан Романыч,  чтоб малый не баловался.  Лето-то пошатался в
Кедровской даче,  а  теперь у  Мыльникова -  вместе пируют.  Еще был у  меня
машинист на Спасо-Колчеданской шахте, Семенычем звать, - хороший машинист, и
его Мыльников сманил. Это как?..
   - Это ваши семейные дела, дедушка... Меня это не касается.
   - Нет,  все  от  тебя,  Степан  Романыч:  ты  потачку  дал  этому  змею
Мыльникову.  Вот оно и  пошло...  Привезут ведро водки прямо к жилке и пьют.
Тьфу... На гармонии играют, песни орут, - разве это порядок?..
   - Хорошо, хорошо, все разберем. А вот как наши дела?..
   - Пока ничего не обозначилось...  Заложили рассечку на полдень,  -  все
тот же ребровик.
   - А штольня?
   - На девятую сажень выбежала... Мы этой самой штольней насквозь пройдем
весь кряж,  и все обозначится, что есть, чего нет. Да и вода показалась. Как
тридцатую сажень кончили,  точно ножом отрезало:  везде вода. Во всей даче у
нас одно положенье...
   Стоило Карачунскому только свести разговор на шахту, как старый штейгер
весь  преобразился.  В  конторке на  столе  были  разложены планы работ,  на
которых детально были разрисованы все "пройденные" породы и  проектированные
"рассечки" в разных горизонтах и в разных направлениях. Карачунский и Родион
Потапыч боялись только одного,  чтобы  не  получилось той  же  геологической
картины,  как в Спасо-Колчеданской шахте.  Тогда бросай все работы, особенно
если покажется роковой "красик".  Общих признаков,  конечно,  было много, но
обращали внимание главным  образом  на  особенности напластования,  мощность
отдельных пород и тот порядок,  в котором они следовали одна за другой. Пока
в этом смысле все шло хорошо,  хотя жилы не было и звания,  а только изредка
попадались пустые прожилки кварца.
   Среди этой деловой беседы у  Карачунского мелькнула мысль,  заставившая
его  похолодеть.  Он  взглянул на  убежденное умное лицо своего собеседника,
потер лоб и проговорил:
   - Послушайте,   Родион  Потапыч,  ведь  мы  попали  на  так  называемую
блуждающую жилу?  Это совершенно ясно... Мы бьемся над пустым местом. Лучшее
доказательство: шахта Мыльникова...
   Зыков,  в свою очередь,  посмотрел на главного управляющего,  разгладил
свою окладистую седую бороду и ответил:
   - А  откуда Кривушок взял свое золото,  Степан Романыч?  Прямо говорит,
самоваром оно ушло в землю... Это как?
   - Однако мы ничего еще пока не нашли?  Или жила расщепилась, или она...
Да нет, это с нашей стороны громадная ошибка.
   Карачунский опять  посмотрел на  главного штейгера и  теперь понял все:
перед ним сидел сумасшедший человек,  какие встречаются только в рискованных
промышленных предприятиях.  Да,  совершенно сумасшедший, который похоронит и
себя и его вот в этой шахте-могиле.  Никакие слова, доводы и убеждения здесь
не могли иметь места,  раз человек попал на эту мертвую точку.  А всего хуже
было то,  что  он,  Карачунский,  попался как мальчишка,  которого следовало
выдрать за  уши.  И  отступать было поздно,  потому что  дело слишком далеко
зашло.  Самое лучшее было забросить эту проклятую Рублиху, но в переводе это
значило загубить свою репутацию, а, продолжая работы, можно было, по меньшей
мере,  выиграть целый  год  времени.  Мало  ли  что  может случиться:  можно
наткнуться на  случайную жилу,  на новое "гнездо" и  т.д.  Тогда возместится
хоть  часть  произведенных расходов,  чтобы  отступить с  честью.  Проклятая
Рублиха съест все, и, главное, ее остановить нельзя. Карачунский чувствовал,
как все начинает вертеться у  него перед глазами,  и паровая машина работала
точно у него в голове.
   - Только бы нам штольню пройти...  -  повторял Родион Потапыч.  - Тогда
все обозначится, как на ладони.
   - Да нечему обозначаться-то...
   Карачунский отвечал машинально. Он был занят тем, что припоминал разные
случаи  семейной жизни  Родиона  Потапыча,  о  которых знал  через  Феню,  и
приходил все больше к убеждению,  что это сумасшедший,  вернее - маньяк. Его
отношения к Яше Малому, к Фене, к Марье - все подтверждало эту мысль.


VII

   Своим  поведением Мыльников удивил  даже  людей,  видавших всякие виды.
Случаи дикого счастья время от времени перепадали и  в Балчуговском заводе и
на Фотьянке, когда кто-нибудь находил "гнездо" золота или случайно натыкался
на  хороший пропласт золотоносной россыпи где-нибудь в  бортах.  Эти  случаи
сейчас  же  иллюстрировались непременно лошадью-новокупкой,  новой  одеждой,
пьянством и  новыми крышами на избах,  а то и всей избой.  За последнее лето
таких новых изб  появилось на  Фотьянке до  десятка,  а  новых крыш  и  того
больше.   Куда  только  заглядывал  золотой  луч,   сейчас  сказывалось  его
чудотворное влияние.  Тихо было только в Балчуговском заводе,  потому что из
балчуговцев никому не  посчастливило кедровское золото.  Мыльников,  отыскав
жилку, поступал так, как никто до него еще не делал. Он не работал "сплошь",
день за день, а только тогда, когда были нужны деньги...
   - Не  велика жилка в  двадцати-то  пяти саженях,  как раз ее  в  неделю
выробишь!  - объяснял он. - Добыл все, деньги пропил, а на похмелье ничего и
не осталось... Видывали мы, как другие прочие потом локти кусали. Нет, брат,
меня не проведешь... Мы будем сливочками снимать свою жилку, по удоям.
   Так Мыльников и делал: в неделю работал день или два, а остальное время
"компанился".  К  нему приклеился и Яша Малый,  и зять Прокопий,  и машинист
Семеныч.  Было много и  других желающих,  но Мыльников чужим всем отказывал.
Исключение представлял один Семеныч,  которого Мыльников взял назло дорогому
тестюшке Родиону Потапычу.
   - Пусть старый черт чувствует...  -  хихик