... Вот часы золотые купил, потом перстень...
   - Ох, мотыга, мотыга...
   С  Кишкиным  действительно случилась  большая  перемена.  Первое  время
своего богатства он ходил в  своем старом рваном пальто и ни за что не хотел
менять на новое.  Знакомые даже стыдили его.  А потом вдруг поехал в город и
вернулся оттуда щеголем, во всем новом, и первым делом к баушке Лукерье.
   - Сватать Наташку приехал,  -  шутил он.  -  Наташка,  пойдешь за  меня
замуж? Одними пряниками кормить буду...
   Наташка,  живя на Фотьянке,  выравнялась с изумительной быстротой,  как
растение, поставленное на окно. Она и выросла, и пополнела, и зарумянилась -
совсем  невеста.   А  глазами  вся  в  Феню:   такие  же  упрямо-ласковые  и
спокойно-покорные.  Кишкина она терпеть не  могла и  пряталась от него.  Она
даже плакала, когда баушка посылала ее прислуживать Кишкину.
   - Ну,  недотрога-царевна,  пойдешь за меня?  - повторял Кишкин. - Лучше
меня жениха не найдешь...  Всего-то я  поживу года три,  а  потом ты богатой
вдовой останешься.  Все деньги на тебя в  духовной запишу...  С  деньгами-то
потом любого да лучшего жениха выбирай.
   Девушка  только  отрицательно  качала  головой  и  смотрела  на  жениха
исподлобья.  Впрочем,  потом  она  стала  смелее  и  даже  потихоньку начала
подсмеиваться над смешным стариком. Всего больше Кишкину нравилась наташкина
коса,  тяжелая да толстая. У крестьянских девок никогда таких кос не бывает.
Кишкин  часто  любовался красавицей и  начинал говорить глупости,  совсем не
гармонировавшие с  его сединами.  В  сущности,  он  серьезно влюбился в  эту
дикарку и думал о ней день и ночь.  Эта старческая запоздалая страсть делала
его и смешным и жалким.  Баушка Лукерья раньше других сметила, в чем дело, и
по-своему  эксплуатировала  стариковское  увлечение,   подсылая  Наташку  за
подарками.  Только Кишкин не любил давать деньги,  потому что знал, куда они
пойдут, а привозил разные сласти, дешевенькие бусы, лежалого ситцу.
   - Ты ей приданое сделай,  - советовала старуха. - Сирота не сирота, а в
том роде. Помрешь - поминать будет.
   - Эх,  баушка,  баушка...  Помереть все помрем,  а лиха беда в том, что
мысли-то у  меня молодые.  Пусть меня уважит Наташка,  и  приданое сделаю...
Всего-то в гости ко мне на Богоданку приехать.
   - Ишь чего захотел,  старый пес...  Да за такие слова я  тебя и в дом к
себе пущать не буду. Охальничать-то не пристало тебе...
   - Шутки шучу...
   Странные дела  творились в  дому у  баушки Лукерьи.  Наташкой она  была
довольна,  но  целый ряд недоразумений выходил из-за  маленького Петруньки и
отца,  Яши Малого.  Старуха видеть не могла ни того,  ни другого,  а Наташка
убивалась  по  ним,  как  большая  женщина.  Дело  кончилось  тем,  что  она
перетащила  к   себе  Петруньку  и  в  свободное  время  пестовала  братишку
где-нибудь в укромном уголке. Старуха выходила из себя и поедом ела Наташку.
Она возненавидела ребенка какой-то  слепой ненавистью и  преследовала его на
каждом  шагу.  Много  слез  пролила  Наташка  из-за  этой  ненависти и  сама
возненавидела старуху.
   - Объедаете меня...  -  корила баушка каждым куском. - Не напасешься на
вас!.. Жил бы Петрунька у дедушки: старик побогаче нас всех.
   - Баушка,  да ведь у дедушки и Анна с ребятишками и Татьяна тоже. А мне
ничего не надо: только Петрунька бы со мной.
   - А ты поразговаривай...  Самое кормят,  так говори спасибо.  Вон какую
рожу наела на чужих-то хлебах...
   Петрунька  чувствовал себя  очень  скверно  и  целые  дни  прятался  от
сердитой баушки,  как пойманный зверек. Он только и ждал того времени, когда
Наташка укладывала его  спать с  собой.  Наташка целый день летала по  всему
дому стрелой,  так что ног под собой не слышала,  а  тут находила и ласковые
слова, и сказку, и какие-то бабьи наговоры, только бы Петрунька не скучал.
   - Большим  мужиком  будешь,  тогда  меня  кормить станешь,  -  говорила
Наташка. - Зубов у меня не будет, ходить я буду с костылем...
   - Я старателем буду, как тятька... - говорил Петрунька.
   Настоящим праздником для  этих  заброшенных детей были редкие появления
отца.  Яша Малый прямо не смел появиться,  а тайком пробирался куда-нибудь в
огород и здесь выжидал.  Наташка точно чувствовала присутствие отца и птицей
летела к нему. Тайн между ними не было, и Яша рассказывал про все свои дела,
как Наташка про свои.
   - Боюсь я,  тятенька, этого старичонки Кишкина, - жаловалась Наташка. -
Больно нехорошо глядит он... Уставится, инда совестно сделается.
   - Наплюй на него,  Наташка...  Это он от денег озорничать стал. Погоди,
вот мы с Тарасом обыщем золото... Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото
нашли... Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а
конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал в Тайболу: наша, слышь,
дача. Что греха у них, и не расхлебать... До драки дело доходило.
   - Это все Тарас... - говорила серьезно Наташка. - Он везде смутьянит. В
Тайболе-то и слыхом не слыхать, чтобы золотом занимались. Отстать бы и тебе,
тятька,  от  Тараса,  потому совсем он пропащий человек...  Вон жену Татьяну
дедушке на шею посадил с ребятишками, а сам шатуном шатается.
   - И  то  брошу,   -   соглашался  уныло  Яша.   -   Только  чуточку  бы
поправиться...


III

   Петр Васильич прошел прямо на  Сиротку.  Там еще ничего не знали о  его
позоре,  и он мог хоть отдохнуть,  чтобы опомниться и очувствоваться. Он был
своим  человеком здесь,  и  никто не  обращал внимания на  его  таинственные
исчезновения и  неожиданные появления.  После истории с Ястребовым он вообще
сделался рассеянным и разговаривал только с Матюшкой. Добравшись до прииска,
Петр Васильич залег в землянку,  да и не вылезал из нее целых два дня.  Чего
только он ни передумал,  а выходило все скверно,  как ни поверни.  Ясно было
только одно:  на Фотьянке ему больше не жить.  Мальчишки задразнят:  драный!
драный!..  И  перед своими тоже  совестно.  Нужно было  уходить,  куда глаза
глядят. Мало ли золотых промыслов на севере, на Южном Урале, в "оренбургских
казаках" -  везде с уздой можно походить. Эта мысль засела у него гвоздем, и
Петр Васильич лежал и думал:
   "Ах, и жаль только свое родное место бросать, насиженное..."
   - Да ты что лежишь-то? - спросил наконец Матюшка. - Аль неможется?..
   - Весь немогу... - глухо отвечал Петр Васильич.
   О своих планах и намерениях он,  конечно,  не желал говорить никому,  а
всех меньше Матюшке.
   На Сиротке догадывались,  что с Петром Васильичем опять что-то вышло, и
решили,  что или он попался с краденым золотом,  или его вздули старатели за
провес.  С  такими-то делами все равно головы не сносить.  Впрочем,  Матюшке
было не до мудреного гостя: дела на Сиротке шли хуже и хуже, а оксины деньги
таяли в кармане, как снег...
   Главной  ошибкой  было  то,  что  Матюшка  не  довольствовался малым  и
затрачивал деньги на  разведки.  Ведь один раз  найти золото-то,  так думают
все,  а  так же  думал и  Матюшка.  Он сильно похудел от забот и  неудач,  а
главное,  от  зависти:  каких-нибудь  десять  верст  податься по  Мутяшке до
Богоданки,  а  там  золото так  и  валит.  В  хорошую погоду ясно можно было
слышать свисток паровой машины,  работавшей на Богоданке,  и  Матюшка каждый
раз  вздрагивал.  Да,  там  богатство,  а  здесь разорение,  нищета...  Петр
Васильич тогда подтолкнул взять Сиротку,  теперь с  ней и  не расхлебаешься.
Бывший лакей Ганька,  "подводивший" приисковые книги, еще больше расстраивал
Матюшку разными наговорами - там богатое золото объявилось, а в другом месте
еще богаче,  а в третьем уж прямо "фунтит",  то есть со ста пудов песку дает
по  фунту золота.  Положим такого дикого золота еще никто не  видал,  но чем
нелепее слух, тем охотнее ему верят в таком азартном и рискованном деле, как
промысловое.
   - И  чего ты  привязался к  Мутяшке,  -  наговаривал Ганька.  -  Вон по
Свистунье,  сказывают,  какое золото,  по Суходойке тоже... На одну смывку с
вашгерда по  десяти золотников собирают.  Это на Свистунье,  а  на Суходойке
опять самородки... Ледянка тоже в славу входит...
   - Везде  золота много,  только домой не  носят.  Супротив Богоданки все
протчие места наплевать... Тем и живут, что друг у дружки золото воруют.
   Между прочим Петр Васильич заманил на Сиротку и  тем,  что здесь удобно
было скупать всякое золото -  и  с  Богоданки и  компанейское.  Но и  это не
выгорело,  потому что Петр Васильич влетел в  историю с Ястребовым и остался
без гроша денег,  а  на  скупку нужны наличные.  До  поры до времени Матюшка
ничего не говорил Петру Васильичу,  принимая во внимание его злоключение,  а
теперь  хотел  все  выяснить,  потому  что  денег  оставалось  совсем  мало.
Рассчитывать рабочих приходилось в обрез. Хорошо, что свой брат, - потерпят,
если и "недостача" случится.  Даже даром будут робить,  ежели в пай принять.
Все промысловые на одну колодку: ничего не жаль.
   Выждав время,  когда никого не было около избушки,  Матюшка приступил к
Петру Васильичу с серьезным разговором.
   - Нету денег-то, Петр Васильич... - начал Матюшка издали.
   - Ненастье перед ведром бывает.
   - Людей рассчитывать нечем.  Кабы ты  тогда не захвалился,  так я  ни в
жисть бы не стал робить на Сиротке...
   - За  волосы тебя  никто  не  тащил!  Свои  глаза  были...  Да  ты  что
пристал-то ко мне, смола? Своего ума к чужой коже не пришьешь... Кабы у тебя
ум...  что я тебе наказывал-то,  оболтусу?  Сам знаешь, что мне на Богоданку
дорога заказана...
   Матюшка привык  слышать,  как  ругается Петр  Васильич,  и  не  обратил
никакого внимания на его слова, а только подсел ближе и рассказал подробно о
своих подходах.
   - Захаживал я  не  одинова на  Богоданку-то,  Петр Васильич...  Заделье
прикину,  да и заверну.  Ну,  конечно,  к Марье - тоже не чужая, значит, мне
будет, тетка Оксе-то.
   - Вся сила в Марье...
   - Дура она,  вот что надо сказать!  Имела и силу над Кишкиным, да толку
не хватило...  Известно,  баба-дура.  Старичонка-то подсыпался к ней и так и
этак, а она тут себя и оказала дурой вполне. Ну много ли старику нужно? Одно
любопытство осталось,  а вреда никакого... Так нет, Марья сейчас на дыбы: да
у меня муж, да я в законе, а не какая-нибудь приисковая гулеванка.
   - Да уж речистая баба: точно стреляет словами-то. Только и ты, Матюшка,
дурак,  ежели разобрать:  Марья свое толмит, а ты ей свое. Этакому мужику да
не  обломать бабенки?..  Семеныч-то  у  машины ходит,  а  ты  ходил бы около
Марьи...  Поломается для порядку,  а потом вся чужая и сделается:  известная
бабья вера.
   - Было и  это...  -  сумрачно ответил Матюшка,  а  потом рассмеялся.  -
Моя-то Оксюха ведь учуяла,  что я около Марьи обихаживаю, и тоже на дыбы. Да
ведь   какую   прыть  оказала:   чуть-чуть   не   зашибла  меня.   Вот   как
расстервенилась,  окаянная!.. Ну, я ее поучил малым делом, а она ночью-то на
Богоданку как стрелит,  да  прямо к  Семенычу...  Тот на дыбы,  Марью сейчас
избил, а меня пообещал застрелить, как только я нос покажу на Богоданку.
   - Ну,  теперь твоя вся Марья, - решил Петр Васильич. - Тоже умеючи надо
и баб учить. Марья-то со злости что хошь сделает.
   - И  то  сделает...  Подсылала уж  ко мне,  -  тихо проговорил Матюшка,
оглядываясь.  -  А только мне она, Марья-то, совсем не надобна, окромя того,
чтобы вызнать, где ключи прячет Шишка... Каждый день, слышь, на новом месте.
Потом Марья же сказывала мне, что он теперь зачастил больше к баушке Лукерье
и Наташку сватает.
   - Так, дурит... Комариное-то сало, разыгралось.
   - Марья и говорит, что иначе нельзя, как через Наташку...
   После короткой паузы Матюшка опять засмеялся и прибавил:
   - Окся  ужо  до  тебя доберется,  Петр Васильич...  Она  и  то  обещает
рассчитаться с тобой мелкими.  "Это,  грит, он, кривой черт, настроил тебя".
То-то  дура...  Я  и  боялся к  тебе подойти все  время:  пожалуй,  как  раз
вцепится...  Ей  бы  только в  башку  попало.  Тебя  да  Марью  хочет руками
задавить.
   Дальше  разговор пошел  уже  совсем шепотом.  Матюшка сидел,  опустив в
раздумьи свою кудрявую голову, а Петр Васильич говорил:
   - Чего ждать-то?..  Все одно пропадать...  а  старичонке много ли надо:
двинул одинова, и не дыхнет...
   Голова Матюшки сделала отрицательное движение,  а его могучее громадное
тело отодвинулось от змея-искусителя.  Землянка почти зашевелилась. "Ну нет,
брат,  я на это не согласен",  - без слов ответила голова Матюшки новым, еще
более энергичным движением.  Петр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел
этого дурака Матюшку всей душой.  Так бы  и  ударил его по  пустой башке чем
попадя...
   - Эй, кто жив человек в землянке? - послышался веселый голос.
   Петр Васильич вздрогнул,  узнав по голосу Мыльникова.  Матюшка отскочил
от него и сделал вид, что поправляет каменку. А Мыльников был не один: с ним
рядом стоял Ганька.
   - Здесь...  -  шептал Ганька,  показывая головой на землянку.  - Третий
день пластом лежит.
   Ганька только что  узнал  от  Мыльникова пикантную новость и  сгорал от
нетерпения видеть своими глазами драного Петра Васильича.  Это  было  жадное
лакейское любопытство.  Мыльников тоже был  счастлив,  что  первым принес на
Сиротку любопытную весточку.
   - Кого там черт принес? - отозвался Матюшка с деланной грубостью.
   - Так богоданных родителев принимают?  - обиделся Мыльников, просовывая
свою голову в дверь. - В гости пришел, зятек...
   - Милости просим... Проходите почаще мимо-то, тестюшка...
   Мыльников уставился на  Петра  Васильича,  который лежал  неподвижно на
нарах.
   - Чего ощерился,  как свинья на мерзлую кочку?  -  предупредил его Петр
Васильич с  глухой злобой.  -  Я  самый и есть...  Ты ведь за тридцать верст
прибежал,  чтобы рассказать,  как меня в  волости драли.  Ну,  драли!  Вот и
гляди: я самый... Ты ведь за этим пришел?
   Петр Васильич дико захохотал,  а  голова Мыльникова мгновенно скрылась.
Матюшка торопливо вышел из землянки и накинулся на незваного гостя.
   - Что тебе здесь понадобилось, Тарас? Уходи добром, пока цел...
   - Мне бы Оксю повидать...  - бормотал виновато Мыльников. - Больно я по
ней соскучился... Сказывают, брюхатая она.
   - Не твое дело...  Проваливай.  А ты,  Ганька,  тоже с ним можешь идти,
коли глянется.
   К общему удивлению, показался Петр Васильич и проговорил:
   - Матюшка, не тронь, в сам деле, Тараса... Его причины тут нет. Так он,
по своему малодушеству...
   - Да я тебя-то жалеючи, Петр Васильич! - заговорил Мыльников, набираясь
храбрости.  -  Какое такое полное право волостные старики имеют, напримерно,
драть тебя?.. Да я их вот как распатроню... Прямо губернатору бумагу подать,
а то в правительственный синод. Найдем дорогу, не беспокойся...
   Эта болтовня не встретила никакого ответа. Матюшка упорно отворачивался
от  дорогого тестюшки,  Ганька  шмыгал  глазами,  подыскивая предлог,  чтобы
удрать,  а  Петр Васильич вызывающе смотрел на Мыльникова своим единственным
оком, точно хотел его съесть.
   - Что же,  я и уйду,  -  решил вдруг Мыльников. - Нахлебался у зятя щей
через забор шляпой... эх роденька!..
   Он прошел на прииск и разыскал Оксю, которая действительно находилась в
интересном положении.  Она,  видимо,  обрадовалась отцу,  чем  и  удивила  и
тронула его.  Грядущее материнство сгладило прежнюю мужиковатость Окси, хотя
красивей  она  не   сделалась.   Усадив  отца  на   пустые  вымостки,   Окся
расспрашивала про мать, про родных, а потом спокойно проговорила:
   - Помру скоро, тятя...
   - Перестань молоть!.. Это для первого разу страшно, а бабы живущи...
   - Нет, помру... Кланяйся мамыньке. Так и скажи ей...
   Петр  Васильич и  Матюшка ушли с  Сиротки вместе и  так  шли  до  самой
Богоданки.  В  виду  самого  прииска  Петр  Васильич  остановился  и  тяжело
вздохнул.
   - Вот как поворачивает Кишкин,  братец ты мой!.. Красота... Помирать не
надо. А прежнего места и званья не осталось...
   Промысловые волки  долго  любовались работавшим богатым  прииском,  как
настоящие артисты.  Эти  громадные отвалы  и  свалка верховика и  перемывок,
правильные  квадраты  глубоких  выемок,  где  добывался  золотоносный песок,
бутара, приводимая в движение паровой машиной, новенькая контора на взгорье,
а  там,  в  глубине,  дымки  старательских огней,  кучи  свежего  хвороста и
движущиеся тачки рабочих -  все это было до того близкое,  родное,  кровное,
что  от  немого восторга дух  захватывало.  Это настоящая работа,  настоящее
золото,  недосягаемая мечта,  высший идеал,  до которого только в  состоянии
подняться промысловое воображение.  Дух захватывает,  глядя на такую работу,
не то,  что на Сиротке,  где копнуто там,  копнуто в другом месте, копнуто в
третьем, а настоящего ничего.
   Петр Васильич остался,  а  Матюшка пошел к  конторе.  Он  шел медленно,
развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей
машины руководствует, а Марья управляется в конторе бабьим делом одна. Самое
подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся. Под новеньким навесом
у  самой конторы стоял новенький тарантас,  в  котором ездил Кишкин в  город
сдавать золото,  рядом новенькие конюшни,  новенький амбар - все с иголочки,
все как только что облупленное яичко.
   А Марья уже завидела гостя, и ее улыбающееся лицо мелькает в окне.
   - Наше вам, Марья Родивоновна... Легко ли прыгаете?..
   - Не до прыганья, Матюшка; извелась вконец.
   - Какая такая причина случилась?
   - По одном подлом человеке сохну...  Я-то сохну,  а ему,  кудрявому,  и
горюшка мало.
   - Тоже навяжется лихо...
   Марья болтает,  а  сама смеется и глазами в Матюшку так упирается,  что
ему  даже  жутко  делается.   Впрочем,   он  встряхивает  своими  кудрями  и
подсаживается на  завалинку,  чтобы  выкурить цигарку,  а  потом уж  идет  в
Марьину  горенку;  Марья  вдруг  стихает,  мешается  и  смотрит  на  Матюшку
какими-то радостно-испуганными глазами.  Какой он большой в этой горенке,  -
Семеныч перед ним цыпленок.
   - Ну так как же, Марья Родивоновна?
   - Да все то же,  Матюшка...  Давно не видались,  а  пришел -  и сказать
нечего.  Я уж за упокой собиралась тебя поминать...  Жена у тебя, сказывают,
на тех порах, так об ней заботишься?..
   - Экий у тебя язык, Марья...
   Марья наклонилась, чтобы достать какое-то угощенье из-за лавки, как две
сильных волосатых руки  схватили ее  и  подняли,  как  перышко.  Она  только
жалобно пискнула и замерла.
   - Черт, отстань...
   - Выходи ужо в лес... Выйдешь?..
   - Да  ты ошалел никак?  Ступай к  своей-то Оксе и  спроси ее,  куда мне
приходить... Отпусти, медведь!
   Марья плохо помнила,  как ушел Матюшка.  У нее сладко кружилась голова,
дрожали ноги,  опускались руки...  Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой
бабий  страх.  Вот  сейчас она  честная мужняя жена,  а  выйдет в  лес  -  и
пропала...  Вспомнив про  объятия  Матюшки,  она  сердито  отплюнулась.  Вот
охальник!  Потом Марья вдруг расплакалась.  Присела к  окну,  облокотилась и
залилась рекой.  Семеныч,  завернувший вечерком напиться чаю,  нашел жену  с
заплаканным лицом.
   - Ты это что? - спросил он участливо.
   - Да так... голова болит... скучно.
   Семеныч был  добрый и  обходительный муж.  Никогда слова поперечного не
скажет.  Марье сделалось ужасно стыдно,  и  она  чуть  удержалась,  чтобы не
рассказать про  охальство Матюшки.  Но,  взглянув  на  Семеныча  и  мысленно
сравнивая его с могучим Матюшкой,  она промолчала:  зачем напрасно тревожить
мужа?  Полезет он на Матюшку с дракой, а Матюшка его одним пальцем раздавит.
Сама виновата, ежели разобрать. Доигралась... Нет, вперед этого уж не будет.
"Выходи в лес",  говорит. Тоже нашел дуру! Так и побежала, как собачка... Да
как он смеет, вахлак, такие речи говорить?..
   До  самого вечера Марья проходила в  каком-то тумане,  и  все ее злость
разбирала сильнее.  То-то охальник:  и место назначил -  на росстани, где от
дороги в  Фотьянку отделяется тропа