не дулась.
Какая-то невидимая, более сильная воля давила и глушила его.
     Целые  часы доктор проводил в том, что разбирал каждый свой шаг и ловил
самого  себя  в  самом  постыдном малодушии. Например, ему хотелось посидеть
вечер  у Стабровского, где всегда есть кто-нибудь интересный, а он оставался
дома  из  страха, что это не понравится Прасковье Ивановне, хотя он сознавал
в  то  же  время,  что ей решительно все равно и что он ей нужен столько же,
как  прошлогодний снег. Сидя где-нибудь в гостях, доктор вдруг схватывался и
уходил  домой,  несмотря  на  все  уговоры  недавних приятелей посидеть и не
лишать  компании.  Он  чувствовал,  что  вот  эти  самые  приятели  начинают
презирать  его  за  это малодушие и за глаза смеются над ним, как раньше сам
он вышучивал забитых женами мужей.
     Это   самоедство   все   разрасталось,   и  доктор  инстинктивно  начал
сторониться  даже  людей,  которые  были расположены к нему вполне искренне,
как  Стабровский.  Доктора вперед коробила мысль, что умный поляк все видит,
понимает  и  про  себя жалеет его. Именно вот это сожаление убивало доктора,
поднимая в нем остаток мужской гордости.
     "За  кого  они  меня  принимают, черт их всех побери?" - с ожесточением
думал про себя доктор, чувствуя, что всех ненавидит.
     Он  отдыхал  только  у  себя  на  службе,  где  чувствовал себя прежним
Кочетовым.  Но  и  тут  происходили удивительные вещи: усиленное внимание, с
каким  он  относился к своим больным, казалось ему аффектированным и деланым
и  что в сущности он только ломает жалкую комедию, напрасно стараясь убежать
хоть  на  несколько  часов  от самого себя. Ему казалось, что и его пациенты
это  чувствуют  и  инстинктивно  не  доверяют  ему,  а слушают безграмотного
фельдшера,  который  давил  его  тупою  и  самодовольною непосредственностью
своей фальдшерской натуры.
     Как  за  последний якорь спасения, доктор хватался за святую науку, где
его  интересовала  больше всего психиатрия, но здесь он буквально приходил в
ужас,  потому  что  в  самом  себе  находил  яркую картину всех ненормальных
психических  процессов.  Наука являлась для него чем-то вроде обвинительного
акта.  Он  бросил  книги  и  спрятал  их  как  можно  дальше, как преступник
избывает самых опасных свидетелей своего преступления.
     Оставалось  еще  одно  средство,  когда  Кочетов  чувствовал себя живым
человеком,  это  те громовые обличительные корреспонденции, которые он время
от  времени  печатал  в  столичных  газетах,  разоблачая  подвиги запольских
дельцов.  Проделывалось  это  в страшной тайне, и даже Прасковья Ивановна не
подозревала,  какой  опасный  человек ее муж. Дома писать доктор не решался,
чтобы  не  попасться  с  поличным,  он не смел затворить дверей собственного
кабинета  на  ключ,  а сочинял корреспонденции в дежурной своей больницы. Но
раз   он  попался  самым  глупым  образом.  С  истеричною  больной  сделался
припадок,  доктор  бросился к ней на помощь, позабыв об оставленной на столе
рукописи,  -  этого  было достаточно, чтоб имя таинственного корреспондента,
давно  интриговавшего все Заполье, было раскрыто. Может быть, заглянул в его
рукопись  фельдшер,  может  быть,  сиделка  или  Кацман, но это все равно, а
только  через  два  дня  Прасковья  Ивановна  явилась  к  нему в кабинет и с
леденящим презрением проговорила:
     - Так  это  вы,  Анатолий  Петрович,  в  газетах  всех  ругаете?  Очень
превосходно... да. Нечего сказать, хорошая ученость - всех срамить!..
     - Прасковья Ивановна, вы...
     - Я и разговаривать-то с вами не желаю, несчастный!
     Прасковья Ивановна повернулась и вышла.
     Результатом  этого  рокового открытия было то, что, когда доктор уходил
из дома, вслед неслось:
     - Корреспондент!..
     Положение  доктора вообще получалось критическое. Все смотрели на него,
как   на   зачумленного.   На   его   имя   получались  анонимные  письма  с
предупреждением,   что   купцы  нанимают  Лиодора  Малыгина  избить  его  до
полусмерти.  Только  два  самых  влиятельных лица оставались с ним в прежних
отношениях  -  Стабровский  и  Луковников.  Они  были выше всех этих дрязг и
пересудов.
     Раньше  доктор  изредка  завертывал  в  клуб,  а теперь бросил и это из
страха  скандала.  Что  стоило  какому-нибудь  пьяному купчине избить его, -
личная  неприкосновенность  в  Заполье  ценилась еще слишком низко. Впрочем,
доктор  приобрел  благодаря  этим  злоключениям  нового друга в лице учителя
греческого  языка только что открытой в Заполье классической прогимназии, по
фамилии  Харченко.  Кстати, этот новый человек сейчас же по приезде на место
служения женился на Агнии Малыгиной, дополнив коллекцию малыгинских зятьев.
     Господин  Харченко  явился  к  Кочетову  знакомиться  и заявил ему свое
полное сочувствие.
     - Очень  рад,  доктор...  да.  Мы  поведем  борьбу  вместе... да. Нужно
держать  высоко  знамя  интеллигенции.  Знаете,  если  бы открыть здесь свою
собственную  газету,  да  мы  завязали  бы  в  один узел всех этих купчишек,
кабатчиков и вообще сибирских человеков.
     - Если  вы  считаете  меня богатым человеком, то это грустная ошибка, -
предупредил  Кочетов.  -  Газета  прекрасная  вещь,  но  она  требует  денег
во-первых, во-вторых и в-третьих.
     - О,  за деньгами дело не станет! - уверенно говорил Харченко. - Важно,
чтоб интеллигенция объединилась и дала отпор капиталу.
     По  наружности  учителя  греческого  языка  трудно  было предположить о
существовании  такой  энергии.  Это  был  золотушный  малорослый  субъект  с
большою  головой  рахитика  и  кривыми  ногами.  К удивлению доктора, в этом
хохлацком  выродке  действительно  билась  общественная  жилка.  Сначала  он
отнесся  к  нему  с  недоверием,  а  потом был рад, когда учитель завертывал
потолковать.
     Попрежнему  доктор  бывал  только у Стабровского. Старик всегда был рад
ему,  хотя  и  мучил  вечными  разговорами  о  своей  Диде. Девочке было уже
пятнадцать  лет, но она плохо формировалась и рядом с краснощекою и здоровою
Устенькой   походила   на  какую-то  дальнюю  бедную  родственницу,  которую
недокармливают  и  держат  в  черном  теле  вообще.  Но зато ум Диди работал
гораздо  быстрее,  чем  было  желательно,  и  она  была развита не по годам.
Период  формирования  девочке  стоил  очень  дорого,  и  на  ее  лице  часто
появлялось пугавшее отца выражение взрослой женщины.
     - О,  она  плохо  кончит! - уверял Стабровский в отчаянии и сам начинал
смотреть  на  врачей,  как  на чудотворцев, от которых зависело здоровье его
Диди.  - Теперь припадки на время прекратились, но есть двадцать первый год.
Что будет тогда?
     - Самое  лучшее,  что  вы  сделаете,  это  - бросьте читать медицинские
книги, - советовал Кочетов.
     Стабровский  действительно  перерыл всю литературу о нервных болезнях и
модной   наследственности,  и  чем  больше  читал,  тем  больше  приходил  в
отчаяние.  Он  в  своем  отцовском эгоизме дошел до того, что точно был рад,
когда  Устенька серьезно заболела тифом, будто от этого могло быть легче его
Диде.   Потом   он   опомнился,   устыдился   и   старался   выкупить   свою
несправедливость усиленным вниманием к больной.
     Устенька  лежала  в  классной.  Мисс  Дудль  ни  за  что не согласилась
отпустить   больную   домой,  в  "пещерную  обстановку".  Эта  привязанность
замороженной  англичанки  тронула  Тараса  Семеныча до слез, и он согласился
оставить  дочь  у  Стабровских.  Та  же  мисс  Дудль  настояла,  чтобы лечил
Устеньку  доктор  Кочетов,  а не Кацман. Она вообще питала тайные симпатии к
Кочетову  и  каждый  раз  испытывала  неловкое  смущение  в его присутствии.
Теперь  она  была счастлива, что целых две недели могла проводить с доктором
по  нескольку  часов  в день среди самой сближающей обстановки. Больная тоже
предпочитала  молодого  доктора  и  слабо  улыбалась,  когда  он входил в ее
комнату.   Дидя,   конечно,   была   изолирована,  хотя  брюшной  тиф  и  не
заразителен.
     Кочетов  с  удовольствием  ехал  каждый  раз к своей больной и проводил
здесь  больше времени, чем было нужно. Тарас Семеныч встречал его умоляющими
глазами, так что доктору делалось даже совестно.
     - Я  тут  ни  при  чем,  -  точно  оправдывался  он.  -  Все зависит от
натуры... А Устенька, слава богу, субъект вполне нормальный.
     Были  два дня, когда уверенность доктора пошатнулась, но кризис миновал
благополучно,  и  девушка  начала  быстро  поправляться. Отец радовался, как
ребенок,  и  со слезами на глазах целовал доктора. Устенька тоже смотрела на
него  благодарными глазами. Одним словом, Кочетов чувствовал себя в классной
больше  дома,  чем  в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не
испытанная  теплота.  Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на
нее с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
     "Какие  они  все  хорошие,  простые и добрые! - думал часто доктор. - И
Устенька, и Тарас Семеныч, и Стабровский, и мисс Дудль..."
     Больная   привязалась   к   доктору  и  часто  задерживала  его  своими
разговорами.  Чем-то  таким  хорошим,  чистым  и  нетронутым  веяло от этого
девичьего  лица,  которому  болезнь  придала такую милую серьезность. Раньше
доктор  не  замечал,  какое  лицо у Устеньки, а теперь удивлялся ее типичной
красоте.  Да,  это  было  настоящее  русское  лицо,  хорошее  своим  простым
выражением и какою-то затаенною ласковою силой.
     Раз  доктор засиделся у больной особенно долго и чувствовал себя как-то
особенно легко.
     - Мы  скоро  встанем  на  ноги и будем совсем большими, - шутил он. - У
нас опять будет румянец на щеках, а потом мы...
     Доктор  вдруг  замолчал,  нахмурился  и  быстро  начал  прощаться. Мисс
Дудль,  знавшая  его  семейную обстановку, пожалела доктора, которого, может
быть,  ждет  дома неприятная семейная сцена за лишние полчаса, проведенные у
постели  больной.  Но  доктор  не  пошел домой, а бесцельно бродил по городу
часа три, пока не очутился у новой вальцовой мельницы Луковникова.
     - Да...  да...  -  вслух  думал  он  и горько улыбался. - Да, я схожу с
ума... Это верно... так и должно быть.
     Голова  доктора горела, ему делалось душно, а перед глазами стояло лицо
Устеньки,  -  это именно то лицо, которое одно могло сделать его счастливым,
чистым, хорошим, и, увы, как поздно он это понял!


II

     Против  гостиного  двора  на каменном домике недавно умершего соборного
протопопа  красовалась  желтая  вывеска, гласившая красноречиво: "Банкирская
контора  Замараева и Кo". Это учреждение существовало уже два года. С первых
же   шагов   дела  пошли  прекрасно.  Явились  и  вкладчики,  и  клиенты,  и
закладчики.  Потребность  в  мелком  кредите  чувствовалась давно, и контора
попала  "в  самую точку", как говорили обыватели. Сам Замараев переоделся на
городскую  руку  и  держал  себя вообще очень солидно. Жена Анна Харитоновна
тоже   употребляла   самые  отчаянные  усилия,  чтоб  отполировать  себя  на
городскую  руку, в чем ей усиленно помогала "полуштофова жена", как записная
модница.
     - Деревенщину-то  пора  бросать, - говорила она, давая наставления, как
устроить  по-городски квартиру, как одеваться и как вообще держать себя. - И
знакомиться  со  всеми  тоже  не следует... Как я буду к вам в гости ездить,
ежели  вы  меня  будете сажать за один стол с каким-нибудь деревенским попом
Макаром или мельником Ермилычем?
     - Уж  вы  только  научите  нас,  сестрица, а мы по гроб жизни будем вам
благодарны.
     Замараевы,  устраиваясь  по-городски,  не  забывали  своей  деревенской
скупости,  которая переходила уже в жадность благодаря легкой наживе. У себя
дома  они питались редькой и горошницей, выгадывая каждую копейку и мечтая о
том  блаженном  времени,  когда,  наконец,  выдерутся  в  настоящие  люди  и
наверстают  претерпеваемые  лишения.  Муж  и  жена  шли  рука об руку и были
совершенно счастливы.
     - Да,  без  копеечки  и  рублика  не  бывает,  -  говорил  каждый вечер
Замараев, укладываясь спать и подводя в уме дневной баланс.
     Благодаря  "полуштофовой  жене" Замараевы завели приличные знакомства и
даже  бывали в клубе. За спиной их бранили закладчиками и выжигами, а в лицо
улыбались  и  даже заискивали. Мелкое купечество, не пользовавшееся кредитом
в  Коммерческом  банке,  обращалось  за  ссудами  в замараевскую контору, не
говоря  уже  о мелких торговцах, ремесленниках и просто голытьбе. Деньги так
и  плыли  в  новую  контору,  и  в  каких-нибудь  два  года  Замараев совсем
оперился.  Ему  много  помог  Голяшкин,  знавший  весь  город, как свои пять
пальцев,  и  являвшийся  одним  из  главных  вкладчиков конторы. Он сделался
своим человеком у Замараевых и первым другом.
     Чурался  Замараевых попрежнему один Харитон Артемьич. Зятя он не пускал
к  себе  на глаза и говорил, что он только его срамит и что ему низко водить
хлеб-соль   с   ростовщиками.   Можно  представить  себе  удивление  бывшего
суслонского  писаря,  когда через два года старик Малыгин заявился в контору
самолично.
     - Пришел  посмотреть на твою фабрику, - грубо объяснял он. - Любопытно,
как  вы  тут публику обманываете... Признаться оказать, я всегда считал тебя
дураком,  а  вышло  так, что ты и нас поучишь... да. По нынешним-то временам
не вдруг разберешь, кто дурак, кто умный.
     - Все  это  вы,  тятенька,  так  говорите для морали, а мы вам завсегда
рады... Уж так рады... Чайку бы вечерком откушать.
     - Ладно,  ладно,  не  заговаривай  зубов.  В  долг  поверю... У меня из
вашего брата, зятьев, целый иконостас.
     Харитон  Артемьич  давно  уже  не  пил  ничего  и  сильно  постарел,  -
растолстел,  обрюзг, поседел и как-то еще сильнее озлобился. В своем доме он
являлся настоящею грозою.
     Замараев,  конечно,  понимал, что грозный тятенька неспроста приходил к
нему.  Действительно, через неделю он явился к нему уже на квартиру, прямо к
вечернему чаю.
     - Вот  и  пришел,  -  говорил он, тяжело дыша. - Да, пришел... И не сам
пришел, а неволя привела... да.
     Замараевы  не  знали, как им и принять дорогого гостя, где его посадить
и  чем  угостить.  Замараев  даже  пожалел  про себя, что тятенька ничего не
пьет,  а  то  он  угостил бы его такою деревенскою настойкой по рецепту попа
Макара, что с двух рюмок заходили бы в башке столбы.
     - Да  вы  не  хлопочите:  не  за  угощеньем я пришел, а по делу. Ты бы,
Анна, тово, вышла, а мы тут покалякаем.
     - Пойдемте, тятенька, в кабинет.
     - В кабинет? Ах ты, подкопенная мышь!.. Х-ха!.. Тоже и слово знает.
     Усевшись  в  кресло  в  кабинете,  Харитон Артемьич вытер лицо бумажным
платком и проговорил:
     - Подлецы  все  -  вот  что  я тебе скажу, милый зятюшка. Вот ты меня и
чаем  угощаешь,  и  суетишься, наговариваешь: "тятенька! тятенька!" - а черт
тебя знает, какие у тебя узоры в башке... да.
     - Помилуйте, тятенька, да я... провалиться на этом самом месте.
     - Не  перешибай. Не люблю... Говорю тебе русским языком: все подлецы. И
первые  подлецы  -  мои  зятья...  Молчи,  молчи!  Пашка Булыгин десятый год
грозится  меня  удавить,  немец  Штофф продаст, Полуянов арестант, Галактион
сам  продался,  этот  греческий учителишка тоже оборотень какой-то... Никому
не верю! Понимаешь?
     - В лучшем виде все могу понять-с, тятенька.
     - Не  перешибай,  сказано тебе! - крикнул старик и даже стукнул кулаком
по  письменному  столу.  - Забыл, с кем разговариваешь-то? Все подлецы... Мы
были  хороши,  когда  обманывали  слепую орду кунарскими деньгами, а нашлись
почище  нас.  Вот  как  обувают - одна нога в сапоге, а на другой уж лапоть.
Теперь  возьми  хоть мою стеариновую фабрику... Ведь это прямо петля на шею!
Травим-травим  деньжищ,  а  конца  краю  нет, точно в яму какую. Прорва... Я
больше  ста  тыщ  законопатил в нее, Шахма близко двухсот, Ечкин векселей на
столько же выдавал... Понял?
     - Агромадное дело-с, тятенька...
     - Дурак! Кто тебя спрашивает?
     Старик  даже  вскочил и затрясся от злости, а потом бессильно опустился
на кресло и как-то захрипел.
     - Спьяну  я  тогда  всунулся в это самое дело... Некрещеный жид обошел.
Ну,  да  уж  дело  сделано, а снявши голову, по волосам не тужат... Главное,
что  подлецы  все!  Шахма  уж  прижал  уши и больше денег не дает, кыргыцкая
образина,  у  Ечкина,  окромя векселей, одни перстеньки да жилетки - значит,
должон  я  вывозить...  Фабрика-то  готова, и стеариновые свечи мы делаем, а
тут  из  Казани нас вот как зачали поджимать своею казанскою свечой. Дело-то
на  конкуренцию  пошло,  а  барыши  потом. Ежели я не дам денег - конец тому
делу.  Жаль  бросать...  Понимаешь,  затравка-то какая сделана: сто тысяч не
баран  начихал...  да.  То  есть,  как  я увижу сейчас эту самую стеариновую
свечу,  так  меня  даже  мутить  начинает.  Дурака я свалял такого, что и не
перелезешь.  Прямо  тебе  говорю: дурак старый дурак... По-настоящему-то как
бы  следовало  сделать:  повесить  замочек  на всю эту музыку - и конец тому
делу, да лиха беда, что я не один - компаньоны не дозволят.
     Старик  показал рукой, как он запер бы на замок проклятую фабрику и как
его связали по рукам и по ногам компаньоны.
     - Да,  так  вот  какое дело, зятюшка... Нужно мне одну штуку удумать, а
посоветоваться  не  с кем. Думал-думал, нет, никому не верю... Продадут... А
ты тоже продашь?
     - Тятенька, да вот я сейчас образ со стены сниму.
     - Ну,  ну,  ладно... Притвори-ка дверь-то. Ладно... Так вот какое дело.
Приходится  везти  мне  эту стеариновую фабрику на своем горбу... Понимаешь?
Деньжонки  у  меня  есть...  ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать - у
самого  ничего  не  останется.  Жаль...  Тоже  наживал...  да.  Я и хочу так
сделать:  переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как
Ечкин. Ты ведь знаешь законы, так как это самое дело, по-твоему?
     - Даже  весьма  просто:  вы  переводите весь капитал на маменьку, а она
вам  пишет духовную - так и так, отказываю все по своей смерти мужу в вечное
и  потомственное владение и собственность нерушимо. Дом-то ведь на маменьку,
- ну, так заодно и капитал пойдет.
     - А ошибки не выйдет?
     - Какая  же  тут ошибка? Жена ваша и капитал, значит, ваш, то есть тот,
который  вы  положите на ее имя. Я могу вам и духовную составить... В лучшем
виде  все  устроим.  А  там  векселей  выдавайте,  сколько  хотите.  Это  уж
известная музыка, тятенька.
     - Вот,  вот...  Люблю  умственный  разговор.  Я  то  же думал, а только
законов-то  не  знаю  и  посоветоваться  ни  с  кем  нельзя,  - продадут. По
нынешним временам своих боишься больше чужих... да.
     - Уж не сумлевайтесь, тятенька.
     - Хорошо, я подумаю. А ты держи язык за зубами и даже жене - ни-ни.
     - Помилуйте, как же можно, тятенька? Совсем даже не женское это дело.
     Когда  старик ушел, Замараев долго не мог успокоиться. Он даже закрывал
глаза,  высчитывая  вперед  разные  возможности.  Что же, деньги сами в руки
идут...  Горденек  тятенька,  - ну, за свою гордость и поплатится. Замараеву
даже сделалось страшно, - очень уж легко деньги давались.
     Через неделю старик опять явился. Проект духовной уже был готов.
     - Главное, чтобы никто не знал, - упрашивал Харитон Артемьич.
     - Будьте спокойны, комар носу не подточит.
     Из  предосторожности  Харитон  Артемьич сначала заставил жену подписать
духовную,  а  потом  уже  внес сто тысяч на ее имя в Коммерческий Запольский
банк.
     - Так-то  будет  вернее,  - говорил он, еще раз прочитывая составленную
Замараевым  духовную.  -  Вот  что,  Флегонт,  как я теперь буду благодарить
тебя?
     - Помилуйте,  тятенька, да я для вас из собственной кожи завсегда готов
выскочить, а не то чтобы подобные сущие пустяки.
     - Хорошо,  хорошо.  Помру,  так  вам  же  все  достанется.  Не для себя
хлопочу.
     Устроив  эту  операцию,  Харитон Артемьич совершенно успокоился