на  молчала.  Ее  возмущал  до глубины самый тон, каким говорил с
ней Галактион. Точно это она желала, чтобы Полуянов вернулся из ссылки.
     - Да,  твой,  твой, твой! - уже кричал Галактион, впадая в бешенство. -
Ведь  ты  сама  его  выбрала  в мужья, никто тебя не неволил, и выходит, что
твой... Ты его целовала, ты... ты... ты...
     Он  задыхался  от ярости, сжимал кулаки и, кажется, готов был броситься
на  Харитину  и  убить ее одним ударом. О, как он ревновал ее к ее прошлому,
как ненавидел ее и с радостью растоптал бы ее, как топчут змею!
     - Зачем же он придет к нам? - заметила Харитина.
     - Зачем?  Придет  за  своею законною женой. Он в своем полном праве. Ты
забыла, чья ты жена.
     Харитина  молчала, что уже окончательно взбесило Галактиона. Он схватил
ее за руку и крикнул задыхавшимся голосом:
     - Ведь ты... ты любила его... да! Ты его целовала, и он...
     Закончилась  эта дикая сцена тем, что Галактион избил Харитину, зверски
избил,  как  бьют  своих  жен  только  пьяные мужики, а потом взял и запер в
комнате,  точно  боялся,  что она убежит и будет жаловаться на него. Это был
ужасный   момент.   Харитина   целый  день  просидела  в  темном  углу,  как
затравленный  зверь,  и  вся  дрожала,  когда  слышались чьи-нибудь шаги. Ей
казалось,  что  Галактион  вернется  и  убьет  ее.  О,  как она была бы рада
умереть,  заснуть,  найти  вечный  покой,  когда  ничто  не будет тревожить,
волновать  и  мучить!  Это была смертная жажда покоя. Харитина не плакала, а
сидела молча, уничтоженная, жалкая, несчастная.
     - За что? - повторяла она про себя, закрывая глаза. - Господи, за что?
     Из   всех  чувств  оставалось  только  физическое  чувство  страха,  то
чувство, которое заставляет собаку лизать только что наказавшую ее руку.
     Галактион   бил  ее  уже  не  в  первый  раз,  но  тогда  было  другое.
Опомнившись,   Харитина  пришла  к  тому  заключению,  что  ей  даже  некуда
деваться.  Ни  близких  знакомых,  ни друзей, ни родных - никого. С сестрами
она  совсем  не  виделась,  да  и не любила никого. Значит, оставалось опять
жить  с  Галактионом  и  терпеть  новые побои, - она сознавала, что нынешний
день  только  начало  еще худших дней. Что же делать? Броситься в воду? А он
будет  радоваться,  что  избавился от обузы... да. Потом женится... В сердце
Харитины  закипела  дикая  ненависть  именно  к этой другой, а в воображении
пронеслась   страшная  картина  убитого  Галактиона,  любя  убитого,  вперед
оплаканного  и  еще  более  дорогого. Одна земля будет разлучницей. Харитина
старалась  не  думать  об  этом,  даже  принималась  со страха молиться, а в
голове  стояла  одна мысль, эта же мысль наполняла всю комнату и, как ночная
птица, билась с трепетом в окно.
     Теперь   из-за   Полуянова   начали   повторяться  постоянные  истории.
Галактион   не   только   не  чувствовал  угрызений  совести,  но  выискивал
всевозможные  случаи,  чтобы  придраться  к  Харитине.  Смерть жены на время
прекратила  это  ожесточенное настроение, и Галактион точно отмяк. На первый
план  выступили теперь сироты-дети. Нужно было их куда-нибудь пристроить. Со
смертью  матери-пьяницы  рушился  последний  призрак  своего  дома. Харитина
боялась  предложить взять их к себе в Городище. Она потихоньку от Галактиона
написала  Агнии,  умоляя  ее  всеми  святыми не оставлять сирот. Агния очень
ловко повела дело и уговорила Галактиона. У нее было уже двое своих детей.
     - Мне  ведь все равно с ребятами-то сидеть, - убеждала она. - Заодно уж
хлопотать... Да и твои большие совсем.
     Галактион  долго  не  соглашался,  хотя и не знал, что делать с детьми.
Агния  убедила  его  тем,  что дети будут жить у дедушки, а не в чужом доме.
Это   доказательство  хоть  на  что-нибудь  походило,  и  он  согласился.  С
Харченком  он  держал себя, как посторонний человек, и делал вид, что ничего
не знает об его обличительных корреспонденциях.
     Все-таки,  когда  Галактион  перевез  детей  к  дедушке,  его  охватило
мучительное  чувство  пустоты.  Что-то  такое порвалось, чего уж нельзя было
соединить  никаким" силами. И обидно и грустно. Сколько раз Галактион раньше
думал  о  том,  как  было  бы  хорошо,  если  бы  Серафима умерла. И сама не
мучилась  бы  и  ему  развязала  бы  рук". Вот теперь ее нет, и нет свободы.
Мысль  о  детях  стала  являться  все чаще в чаще, заставляя проверять себя.
Конечно,  Галактион  давал  на их содержание много денег, но это было еще не
все.  Именно дети вставали теперь перед его глазами живым упреком, напоминая
все  несправедливости  прошлого. Под давлением этой мысли он даже к Харитине
сделался  добрее, то есть не притеснял ее и держал себя так, точно ее совсем
не было и на свете.
     В  грустный  день  помещения детей у деда Галактион остался в Заполье и
решительно  не  знал,  что  ему  делать.  Ехать в Городище тоже не хотелось.
Именно  в  этот  критический  момент  он  вспомнил  про старика Луковникова.
Строгий  был  человек,  правильной  жизни. Галактиону мучительно захотелось,
чтобы  кто-нибудь  его  бранил,  попрекал, говорил строгие слова. Он вечером
отправился  к  Луковникову  именно под этим настроением. Старик встретил его
довольно  неприветливо  и  смотрел  такими  глазами,  что зачем-де пожаловал
незваный гость.
     - Давненько не видались, Галактион Михеич.
     - Да, давненько, Тарас Семеныч. Все собирался как-нибудь завернуть.
     - Уж  и  собирался?  Перестань  пустые-то  слова говорить... На что вам
меня, старика?
     - Сами не молодые, Тарас Семеныч.
     Сначала  старик  подумал,  что  не приехал ли Галактион занимать у него
денег,  -  ведь  слава  богатого  человека  еще оставалась за ним, - а потом
догадался  по выражению лица Галактиона и по тону разговора, что дело совсем
не  в  этом. В последнее время он сильно недолюбливал Галактиона и теперь не
мог  побороть  в себе этого чувства. Так бы вот, кажется, все и отпечатал...
На,  слушай,  Галактион  пробовал что-то говорить, но разговор не вязался. И
гость  и  хозяин молчали Луковников поднялся, прошелся по комнате, разгладил
седую бороду и проговорил как-то в упор:
     - Что,  Галактион  Михеич,  худо?..  То-то  вот  и  есть. И сказал себе
человек:  наполню  житницы,  накоплю сокровища. Пей, душа, веселись!.. Так я
говорю?  Эх,  Галактион  Михеич!  Ведь  вот  умные  люди, до всего, кажется,
дошли, а этого не понимают.
     - А разве виноват человек, если он не понимает, Тарас Семеныч?
     - Кругом  виноват... На то ему дан разум, - не ум, а разум. Богатство -
это нож... Им можно много хорошего сделать, а делают больше зла... да.
     - Опять-таки,  Тарас Семеныч, и злой человек себе худа не желает... Все
лучше думает сделать.
     - Да,  для  себя...  По пословице, и вор богу молится, только какая это
молитва?  Будем говорить пряменько, Галактион Михеич: нехорошо. Ведь я знаю,
зачем  ты  ко  мне-то  пришел...  Сначала  я, грешным делом, подумал, что за
деньгами, а потом и вижу, что совсем другое.
     - Да,  другое,  - откликнулся Галактион, точно эхо. - Сегодня вот детей
к тетке Агнии свез.
     - И  будешь  возить  по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно
перед  детьми  свое  зверство  показывать... Вот так-то, Галактион Михеич! А
ведь  они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а к отцу
путь-дорога  заказана.  Ах,  нехорошо!..  Жену  не  жалел, так хоть детей бы
пожалел.  Я тебе по-стариковски говорю... И обидно мне на тебя и жаль. А как
жалеть, когда сам человек себя не жалеет?
     - А  как  вы  думаете,  Тарас  Семеныч, бывают на свете проклятые люди?
Так, от рождения?..
     Луковников  хотел  что-то  ответить,  но  в  этот момент вошла Устенька
сказать,  что  чай  готов.  Она очень удивилась, когда увидала Галактиона, и
раскланялась с ним издали.
     - Чай готов, папа.
     - Что же, дело хорошее. Пойдем, Галактион Михеич.
     Галактион  тоже  смутился.  Он давно не видал Устеньки. Теперь это была
совсем  взрослая  девушка,  цветущая  и  с  таким  смелым  лицом. В столовой
несколько времени тянулась самая неловкая пауза.
     - Галактион  Михеич,  я сегодня видела ваших детей, - заговорила первой
Устенька. - Девочка такая милая и мальчик...
     - Да? - спросил Галактион, не понимая. - Ах, да, дети!..
     Наступила  опять  пауза.  Устенька  упорно отмалчивалась и старалась не
смотреть на гостя, а потом торопливо выпила свою чашку и вышла.
     - Ты  вот  что,  Галактион Михеич, - заговорил Луковников совсем другим
тоном,  точно старался сгладить молодую суровость дочери. - Я знаю, что дела
у  тебя  не совсем... Да и у кого они сейчас хороши? Все на волоске висим...
Знаю,  что  Мышников  тебя давит. А ты вот как сделай... да... Ступай к нему
прямо  на  дом,  объясни  все  начистоту  и...  одним  словом, он тебе все и
устроит.
     - Мышников?
     - Да, Мышников. Уж я-то его вот как хорошо знаю.


VI

     Когда   Галактион  ушел,  Устенька  напала  на  отца  с  необыкновенным
азартом.
     - Папа,  я решительно не понимаю, как ты можешь принимать таких ужасных
людей,  как  этот  Колобов.  Он  заколотил  в  гроб жену, бросил собственных
детей,  потом эта Харитина, которую он бьет... Ужасный, ужасный человек!.. У
Стабровских его теперь не принимают... Это какой-то дикарь.
     - И  я  его тоже не хвалю... да. А мне его жаль. Ведь умница и характер
-  железо.  Только  как-то  вся  жизнь  у  него  вверх  дном.  Одним словом,
несчастный человек.
     - Он? Несчастный?
     - Совсем  несчастный! Чуть-чуть бы по-другому судьба сложилась, и он бы
другой  был.  Такие  люди  не  умеют  гнуться, а прямо ломаются. Тогда много
греха  на  душу  взял  старик  Михей  Зотыч,  когда  насильно  женил  его на
Серафиме.  Прежде-то  всегда так делали, а по нынешним временам говорят, что
свои  глаза  есть.  Михей-то  Зотыч  думал лучше сделать, чтобы Галактион не
сделал так, как брат Емельян, а оно вон что вышло.
     - И Михей Зотыч тоже дрянной. Ведь это он мельницы свои сжег?
     - Ну,  это  еще неизвестно, Устенька. Могли и сами сгореть. Мало ли что
зря болтают.
     - Ты, папа, всегда и всех защищаешь, а так нельзя.
     - Поживешь  с  мое,  так  и  сама  будешь  то же говорить. Мудрено ведь
живого  человека судить... Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он
ли  не  хорош у себя дома, - такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу -
разбойник... Без ножа зарежет. Вот тут и суди.
     Для  такой  философии у Луковникова было достаточно материала. Особенно
в  последнее  время  пошатнулся  народ, и совсем не разберешь, где кончается
хороший  человек  и  где  начинается дурной. Да и вообще кругом делалось бог
знает  что.  Не  заметишь,  как и сам попадешь в негодяи. Раздумывая о самом
себе,  Луковников  приходил именно к такому заключению. Его дела с вальцовой
мельницей  затягивались  в какой-то проклятый узел. Все операции давно вышли
из  всяких предварительных смет и намеченных бюджетов. Сама по себе мельница
стоила  около  трехсот тысяч, затем около семисот тысяч требовалось ежегодно
на  покупку  зерна,  а самое скверное было то, что готовый товар приходилось
реализовать  в  рассрочку,  что  составляло  еще  около полумиллиона рублей.
Около  дела  таким  образом  сосредоточивался  в  общей  сложности капитал в
полтора  миллиона рублей. Таких денег налицо у Луковникова не было, и добрую
половину  приходилось  добывать  в  кредит.  Обороты  этих  трех  капиталов,
которые   представляла   собой  мельница,  зерно  и  готовый  товар,  шли  с
неравномерной  скоростью,  и  трудно  было  подводить общий торговый баланс.
Иногда  каких-нибудь  две  недели  стоили  десятков  тысяч,  потому  что все
хлебное  дело  постепенно  перешло  в какую-то азартную игру. Рвал куши тот,
кто  умел  поймать  момент.  Кроме того, в верховьях Ключевой выстроены были
две  новых  вальцовых мельницы, представлявших очень опасную конкуренцию как
при  закупке зерна, так и при сбыте крупчатки. На рынок выдвигались страшные
капиталы,  которые  беспощадно  давили  хлебную мелюзгу, как крупные хищники
давят   хлебных  мышей.  Сплетались  тысячи  условий,  которые  трудно  было
предугадать, и выдвигались с каждым годом все новые.
     Особенно  характерен  был для хлебного дела прошлый год, когда в полосе
Зауралья,  прилегавшей  к горам, случился недород благодаря дождливому лету.
Произошла  крупная игра на хлеб степной полосы. Скупались миллионные партии,
и  мелкотравчатые  мельники,  как старик Колобов, остались совсем без зерна.
Нечего  было  молоть.  Шла именно игра, спекуляция с миллионным риском, а не
обыкновенное  промышленное  дело. Тут выяснился в первый раз роковой вопрос,
что  золотое дно, каким до сих пор считалось Зауралье, не может обеспечивать
равномерно  хлебом  работу  всех  мельниц.  До  сих  пор рынок пополнялся из
старых  крестьянских  запасов,  а  сейчас их уже не было, и приходилось жить
одним  годом.  Производитель  зерна  жил  от  одной  осени  до другой и весь
находился в полной зависимости от одного урожая. Этого раньше не было.
     Окончательно   достукала   зауральского   мужика  только  что  открытая
Уральская  железная  дорога.  Это открытие совпало с неурожаем в Поволжье, и
зауральский  хлеб  полился широкою волной в далекую Россию. От этой операции
нажились  главным образом верховые мельники, стоявшие в самом горле, то есть
у  железной  дороги.  Они  сбыли миллионные партии и нажили целые состояния.
Мельница  Луковникова  тоже  работала  отлично,  хотя  и  в  менее  выгодных
условиях,   проигрывая  на  летней  перевозке  гужом,  -  верховые  мельники
подвезли  зерно  по  дешевой  зимней  дороге. Особенно один случай остался в
памяти  Луковникова  как  зловещий  признак.  Он  еще с осени законтрактовал
партию  в тридцать тысяч мешков дешевого сибирского хлеба, которую Галактион
обязался  доставить на своих пароходах в Тюмень. Весна вышла неопределенная,
и  по  официальным бюллетеням об урожае трудно было судить, что еще будет. В
общем  ожидался  средний  урожай,  и цены на муку не поднимались. Луковников
задержал  партию  на  всякий  случай, выжидая цену. Наступил июнь, а цены не
поднимались.   Тогда  Луковников  послал  в  Рыбинск  своего  доверенного  и
запродал  всю  партию  чуть  не  за свою цену. Но не прошло двух недель, как
цена  сразу  поднялась  на  два рубля с мешка, - другими словами, подожди он
две  недели,  и  это  дало бы шестьдесят тысяч чистого барыша. Одним словом,
шла  самая  отчаянная  игра,  и  крупные мельники резались не на живот, а на
смерть.  Две-три  неудачных операции разоряли в лоск, и миллионные состояния
лопались,  как  мыльные  пузыри.  А  тут  еще  помогал банк, закрывая кредит
пошатнувшимся  фирмам  и увеличивая ссуды тем, которые и без этой помощи шли
в гору.
     Естественным  результатом  такого обострившегося порядка вещей было то,
что  по Ключевой началось оплошное разорение средней величины мельников, как
старик  Колобов.  Это  были  жертвы  даже не конкуренции, а биржевой игры на
хлеб.  У  них  был отнят и зерновой рынок, и кредит, и заперт семью печатями
оптовый  сбыт. Кое-кто еще держался, торгуя по мелочам, но в общем дело было
конченное.   Вопрос   теперь   заключался  в  том,  что  будет  с  полсотней
крупчаточных  мельниц,  построенных  на  Ключевой. Первую мельницу-крупчатку
поставил  старик Колобов, и он же показал выход, когда застраховал две новых
мельницы  и  сжег их. Это точно послужило сигналом. Мельничные пожары начали
из  года  в год повторяться с математическою точностью, так что знатоки дела
вперед  предсказывали,  чьи теперь мельницы должны были гореть. И обреченные
мельницы в указанный срок загорались.
     Разъезжая  по  своим  делам  по Ключевой, Луковников по пути завернул в
Прорыв  к  Михею Зотычу. Но старика не было, а на мельнице оставались только
сыновья,  Емельян  и  Симон.  По  первому  взгляду  на  мельницу  Луковников
определил,  что  дела  идут плохо, и мельница быстро принимала тот захудалый
вид, который говорит красноречивее всяких слов о внутреннем разрушении.
     - Ну, как вы тут поживаете, Емельян Михеич? - спрашивал гость.
     - А ничего... Помаленьку.
     - Чего  тут помаленьку! - вступился не утерпевший Симон. - Совсем конец
приходит,  Тарас  Семеныч...  Тятенька-то  забрал  все  деньги  за сгоревшие
мельницы и ушел с ними в скиты, а мы вот тут и выворачивайся, как знаешь.
     - Слышал,  слышал,  -  уклончиво  ответил  Луковников.  -  Что же, надо
терпеть, пока молоды. Под старость будет зато легче.
     - А  я  уйду,  как  сделал  Галактион...  Вот  и весь разговор. Наймусь
куда-нибудь  в приказчики, Тарас Семеныч, а то буду арендовать самую простую
раструсочную  мельницу,  как у нашего Ермилыча. У него всегда работа... Свое
зерно  мужички  привезут,  смелют,  а  ты  только  получай  денежки.  Барыши
невелики, а зато и убытков нет. Самое верное дело...
     - Правильно,  Симон  Михеич.  Это  точно...  да.  Вот и нашим вальцовым
мельницам   туго  приходится...  А  Ермилыча  я  знаю.  Ничего,  оборотистый
мужичонко  и  не  любит,  где  плохо  лежит.  Только  все равно он добром не
кончит.
     - Все мы плохо кончим... На людях и смерть красна.
     Луковникову  нравился  этот  молодой  задор Симона. Вот так же Устенька
любит  спорить...  Да, малому трудненько было жить на разоренной мельнице ни
у чего. И жаль, и помочь нечем.
     - И  Галактиону  не  сладко  приходится,  -  сказал  Луковников,  чтобы
утешить чем-нибудь Симона. - Даже и совсем не сладко.
     - Все-таки  Галактион  у  своего  дела, Тарас Семеныч. Сам большой, сам
маленький... А мы с Емельяном, как говорится, ни к шубе рукав.
     - А  тятеньку-то  забыл?  Он  теперь  за  всех  в  скитах своих вот как
молится... Не ропщи, молодец.
     Проезжая  мимо  Суслона,  Луковников  завернул  к старому благоприятелю
попу  Макару.  Уже  в больших годах был поп Макар, а все оставался такой же.
Такой  же  худенький,  и  хоть  бы  один  седой волос. Только с каждым годом
старик  делался  все  ниже,  точно  его гнула рука времени. Поп Макар ужасно
обрадовался дорогому гостю и под руку повел его в горницы.
     - Вот  уж  угодил,  можно  оказать...  -  бормотал  он. - Редкий гость,
во-первых, а во-вторых...
     Поповский  язык  точно  замерз.  Поп  Макар  придержал  гостя и шепотом
сообщил:
     - А  ведь  там  у  меня  того...  значит, в горнице-то, нечестивый Ахав
сидит.
     - Какой Ахав?
     - А  Полуянов?  Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас
водки  и хвалится, что засудит меня, то есть за мое показание тогда на суде.
Мне,  говорит, нечего терять... Попадья со страхов убежала в суседи, а я вот
сижу  с  ними  да  слушаю.  Конечно,  во-первых,  я  нисколько его не боюсь,
нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно...
     "Нечестивый   Ахав"  действительно  сидел  в  поповской  горнице,  весь
красный  от  выпитой  водки. Дорожная котомка и палка лежали рядом на стуле.
Полуянов  не расставался с своим ссыльным рубищем, щеголяя своим убожеством.
Ермилыч  тоже  пил  водку  и тоже краснел. Неожиданное появление Луковникова
немного  всполошило  гостей,  а  Ермилыч  сделал движение спрятать бутылку с
водкой.
     - Не тронь... - остановил Полуянов. - Сие посох страннический.
     По  Зауралью  Луковников  слыл  за  миллионера,  а  затем  он  был  уже
четвертое  трехлетие  городским  головой. Вообще именитый человек, и Ермилыч
трепетал.
     - Здравствуйте,  господа,  -  просто поздоровался Луковников. - Как это
ты сюда попал, Илья Фирсыч?
     - Я-то?  А даже очень просто... Пешком пришел сказать вот попу Макару и
Ермилычу,  что окручу их в бараний рог... да. Я не люблю исподтишка, а прямо
действую.
     - Не  прежние времена, Илья Фирсыч, чтобы рога-то показывать, - ответил
пап Макар, на всякий случай отступая к стенке. - Во-первых...
     - Что-о?  -  зарычал  Полуянов. - Да я... я... я вот сейчас выпью рюмку
водки...  а.  Всех предупреждаю... Я с