тец попросил его похлопотать за
него в правлении относительно ссуды.
     - Папаша,  знаете, неудобно просить за своих... Этого у нас не водится.
В банке все равны и нет родственников.
     - Спасибо и на этом, сынок.
     - Если  хотите,  я  могу  поставить свой бланк на ваш вексель - это мне
удобнее.
     - Нет, спасибо, сынок... Пока бог миловал от векселей.
     Встреча  с  отцом вышла самая неудобная, и Галактион потом пожалел, что
ничего  не  сделал  для  отца. Он говорил со стариком не как сын, а как член
банковского  правления,  и  старик  этого не хотел понять. Да и можно бы все
устроить,  если  бы  не  Мышников,  -  у  Галактиона  с последним оставались
попрежнему  натянутые отношения. Для очищения совести Галактион отправился к
Стабровскому,  чтобы  переговорить  с  ним на дому. Как на грех, Стабровский
куда-то уехал. Галактиона приняла Устенька.
     - Вы подождите, Галактион Михеич, - говорила девушка деловым тоном.
     Она  вообще  старалась  занимать его, как хозяйка. Пани Стабровская, по
обыкновению,  не  выходила  из  своей  комнаты, Диде что-то нездоровилось, и
Устенька  заменяла  их.  Галактион  посидел  в  столовой, выпил стакан чаю и
начал прощаться.
     - В другой раз как-нибудь заверну, Устенька... Некогда.
     Девушка  вышла провожать его в переднюю и, оглянувшись, проговорила тем
же тоном, как раньше, когда учила его, как держать себя за чайным столом:
     - Галактион  Михеич,  неужели  это правда, что рассказывают про старика
Малыгина?
     - Я, право, в его дела не вмешиваюсь, Устенька.
     - Значит, это неправда, что вы взяли деньги у Харитины?
     Галактион почувствовал, что вдруг покраснел, как попавшийся школьник.
     - А вам для чего это знать, Устенька?
     - Да я так... Ах, не делайте этого, Галактион Михеич! Она нехорошая...
     Эта  сцена  не выходила из головы Галактиона всю дорогу, пока он ехал к
себе  на  Городище.  Он  опять  краснел, припоминая умоляющее выражение лица
Устеньки.  Какая  она  славная  девушка,  хотя и говорит о вещах, которых не
понимает.  Да,  значит, уже целый город знает о деньгах Харитины... И откуда
только  такие  вести берутся? Он сам никому не говорил ни одного слова и был
уверен,  что  Харитина  тоже  никому  не  проговорилась.  Она  не  болтушка.
Вероятно,  добрые  люди  сообразили,  что Харитине некуда было девать своего
наследства.
     "Э, не все ли равно?" - решил Галактион.
     Ему  было обидно только то, что Устенька назвала Харитину нехорошей. За
что? Ведь Харитина никому не сделала зла, кроме самой себя.
     Именно  под  этим  впечатлением  Галактион подъезжал к своему Городищу.
Начинало  уже  темниться,  а  в  его комнате светился огонь. У крыльца стоял
чей-то  дорожный  экипаж.  Галактион быстро взбежал по лестнице на крылечко,
прошел  темные  сени, отворил дверь и остановился на пороге, - в его комнате
сидели Михей Зотыч и Харитина за самоваром.
     - Ну,  принимай дорогих гостей, - проговорил Михей Зотыч. - Незваные-то
гости подороже будут званых.
     - Я рад, папаша...
     - Я  и  Харитину захватил, - шамкал старик. - Одному-то скучно ехать, а
она все равно без дела у тятеньки сидит. Вот и поехали.
     Харитина  была смущена и смотрела на Галактиона виноватыми глазами. Она
чувствовала,  что  он  недоволен  ее  выходкой,  и  молчала.  Галактион тоже
поздоровался с ней молча.
     Старик  Колобов  был  как-то  необыкновенно  весел  и все время шутил с
Харитиной.
     - Ну,  что же ты молчишь-то, а еще хозяин? - спрашивал он Галактиона. -
Разве  гости  плохи? Вместе-то нам как раз сто лет, Харитинушка. В самый раз
пара.
     Вечером   старик  улегся,  по  обыкновению,  спать  рано.  Галактион  и
Харитина сидели в конторе одни.
     - Что  ты и в самом-то деле надулся, как мышь на крупу? - говорила она.
- Этак я и домой завтра уеду. Соскучилась без тебя, а ты...
     - Послушай,  я  не  пойму,  как  это  тебя  угораздило  вместе  с отцом
приехать сюда?
     - А  так...  Он  приехал прямо за мной, а я села и поехала. Тошнехонько
мне, особенно по вечерам. Ты небойсь и не вспомнишь обо мне.
     - Вот немного устроюсь, тогда...
     - Что  тогда?  А  знаешь,  что  я тебе скажу? Вот ты строишь себе дом в
Городище,  а  какой  же  дом  без  бабы?  И  Михей  Зотыч то же самое давеча
говорил.  Ведь  у  него  все  загадками  да  выкомурами, как хочешь понимай.
Жалеет тебя...
     - Он?
     - Да,  он...  А  ты  как  бы  думал?  Старик без ума тебя любит. Ты его
совсем не знаешь... да. А мне показалось...
     Харитина так и не досказала, что ей показалось.
     На  другое  утро  Михей Зотыч поднялся чем свет и обошел все работы. Он
все  осмотрел,  что-то  прикидывал  в  уме, шептал и качал головой, а потом,
прищурившись, долго смотрел на реку и угнетенно вздыхал.
     - Ну что, папаша, как вы нашли мою пристань? - спрашивал Галактион.
     - Купец  в  лавке  хвалит  товар,  сынок,  а покупатель дома... Ничего,
хорошо...  Воду  я  люблю,  а у тебя сразу две реки... По весне-то вот какой
разлив будет... да.
     - В  половодье-то  я из Заполья вашу крупчатку повезу в Сибирь, папаша,
а осенью сибирскую пшеницу сюда буду поставлять. Работы не оберешься.
     - Да,  да...  Ох, повезешь, сынок!.. А поговорка такая: не мой воз - не
моя   и  песенка.  Все  хлеб-батюшко,  везде  хлеб...  Все  им  держатся,  а
остальное-то  так. Только хлеб-то от бога родится, сынок... Дар божий... Как
бы  ошибки  не  вышло.  Ты  вот на машину надеешься, а вдруг нечего будет не
только возить, а и есть.
     - Вот  тогда-то  и будет хорошо: где много уродится хлеба, откуда его и
повезем. Всем будет хорошо.
     - Так,  так...  То-то нынче добрый народ пошел: все о других заботятся,
а  себя  забывают.  Что  же,  дай  бог...  Посмотрел  я  в Заполье на добрых
людей...  Хорошо.  Дома  понастроили  новые, магазины с зеркальными окнами и
все  перезаложили  в  банк.  Одни  строят, другие деньги на постройку дают -
чего  лучше?  А  тут  еще:  на,  испей  дешевой  водочки... Только вот как с
закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.
     - Это уже дело мое, папаша, у вас я, кажется, еще не просил ничего.
     - Не  дам,  ничего  не дам, сынок... Жалеючи тебя, не дам. Ох, грехи от
денег-то,  и  от  своих  и от чужих! Будешь богатый, так и себя-то забудешь,
Галактион.  Видал я всяких человеков... ох, много видал! Пожалуй, и смотреть
больше ничего не осталось.
     Больше  всего  старик  поразил  Галактиона своим отношением к Харитине.
Она  проспала  чуть  не  до десяти часов, и Галактион несколько раз хотел ее
разбудить.
     - Оставь...  Не  надо,  -  удерживал  его Михей Зотыч. - Пусть выспится
молодым   делом.   Побранить-то   есть  кому  бабочку,  а  пожалеть  некому.
Трудненько молодой жить без призору... Не сладко ей живется. Ох, грехи!..
     Харитина поднялась не в духе; она плохо спала ночь.
     - Ну,  Харитинушка,  испей  чайку  да  складывайся  в  обратный путь, -
торопил ее Михей Зотыч. - Загостились мы тут.
     Ухаживанья  старика  привели  Харитину  в капризное настроение. Она уже
больше не смущалась и смотрела на Галактиона вызывающим взглядом.
     - Возьми  меня,  Галактион,  в  кухарки,  -  говорила она, усаживаясь в
экипаж. - Я умею отличные щи варить.
     - И  то  возьми, Галактион, - поддакивал Михеи Зотыч. - Я буду наезжать
ваши  щи есть. Так, Харитинушка? Щи - первое дело. Пароходы-то пароходами, а
без щей тоже не проживешь.
     Галактион  стоял  все время на крыльце, пока экипаж не скрылся из глаз.
Харитина  не  оглянулась  ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и
жаль  себя.  Вся  эта  поездка с Харитиной у отца была только злою выходкой,
как  все,  что  он  делал.  Старик в глаза смеялся над ним и в глаза дразнил
Харитиной.  Да, "без щей тоже не проживешь". Это была какая-то бессмысленная
и обидная правда.
     Целый  день  Галактион  ходил  грустный, а вечером, когда зажгли огонь,
ему  сделалось  уж  совсем  тошно.  Вот  здесь  сидела Харитина, вот на этом
диване  она  спала,  -  все  напоминало ее, до позабытой на окне черепаховой
шпильки  включительно.  Галактион  долго  пил чай, шагал по комнате и не мог
дождаться, когда можно будет лечь спать. Бывают такие проклятые дни.
     Когда  Галактион,  наконец,  был  уже  в постели, послышался запоздалый
колокольчик.  Галактион никак не мог сообразить, кто бы мог приехать в такую
пору.  На всякий случай он оделся и вышел на крыльцо. Это была Харитина, она
вошла,  пошатываясь, как пьяная, молча остановилась и смотрела на Галактиона
какими-то безумными глазами.
     - Что с тобой? - удивился Галактион. - Идем в комнату.
     Харитина  долго  ничего  не  могла  выговорить и только плакала, закрыв
лицо руками.
     - Я  его  бранила  всю  дорогу...  да, - шептала она, глотая слезы. - Я
только  дорогой  догадалась,  как он смеялся и надо мной и над тобой. Что ж,
пусть  смеются, - мне все равно. Мне некуда идти, Галактион. У меня вся душа
выболела. Я буду твоей кухаркой, твоей любовницей, только не гони меня.
     - Милая, перестань... Поговорим завтра.
     Успокоить  Харитину  было  делом нелегким, и Галактион провозился с ней
до  самого  утра,  пока  она не заснула тут же на диване, не раздеваясь, как
приехала.


X

     В доме Стабровских переживалось трудное время.
     Диде  было  уже  шестнадцать лет, и наступало то, чего так боялся отец.
Врачи  просмотрели  тот момент, от которого зависело все, и только отцовский
взгляд  инстинктивно  предчувствовал  его. Раньше у Диди было два припадка -
один  в  раннем  детстве,  другой,  когда ей было тринадцать лет, то они еще
ничего  не  доказывали.  У  детей  сплошь  и  рядом бывают "родимчики". Дидю
исследовали  все  знаменитости  в  Москве, в Петербурге и за границей, и все
дали  уклончивый  ответ:  все  может  быть  и  ничего  может  не быть. Такой
приговор  убивал  Стабровского, и он изверился в знаменитостях, прикрывавших
своею  славой  самое скромное незнание. Да и наука по части нервных болезней
делала  только  свои  первые  шаги.  В  конце концов Стабровский обратился к
своим  провинциальным  врачам, у которых было и времени больше, и усердия, и
свежей  наблюдательности.  Сам  он изобрел только одно средство - поселить в
своем  доме  Устеньку,  которая могла заразить здоровьем Дидю. В четыре года
действительно  Устенька  сформировалась в настоящую здоровую девушку, а Дидя
только  вытянулась  и захирела. Для Стабровского "славяночка" являлась живою
меркой,  и  он  делал ежедневные параллельные наблюдения. Сначала Дидя шла в
умственном  развитии  далеко  впереди,  а  потом  точно  начала  уставать, и
Устенька  ее  понемногу  догнала. Дидя делалась с каждым годом все скрытнее,
несообщительнее  и  имела  такой  вид, когда человек мучительно хочет что-то
припомнить  и  не  может.  Она  вся  точно  свертывалась  в  клубочек, когда
чувствовала на себе наблюдавший ее отцовский взгляд.
     В   последнее   время  Стабровский  начал  замечать  какие-то  странные
вспышки,  неожиданные  и  болезненные,  какие  бывают  только  у  беременных
женщин.   Он   посоветовался   с   докторами,  и  те  решили,  что  "девочка
формируется".  Мисс Дудль разделяла это мнение и с самоуверенностью заявила,
что   она  "выдержит"  девочку  и  больше  ничего.  Однако  случилось  нечто
неожиданное.  В  один  из таких моментов тренировки в духе доброй английской
школы  Дидя  вспылила  до  того,  что  назвала  мисс Дудль старой английской
лошадью.  Это  неслыханное  оскорбление  привело  к  тому,  что  мисс  Дудль
принялась  собирать  свои  чемоданы.  Может  быть,  этот  прием употреблялся
слишком  часто  и потерял свое психологическое значение, может быть, строгая
англичанка  была  сама не права, но Дидя ни за что не хотела извиняться, так
что  вынужден  был  вмешаться  отец.  Он долго и убедительно объяснял дочери
значение  ее  поступка  и единственный выход из него - извиниться перед мисс
Дудль,  но  Дидя  отрицательно  качала головой и только плакала злыми, чисто
женскими  слезами.  Стабровский  почуял  что-то неладное во всей этой глупой
истории и обратился к Кочетову.
     - По-моему, девочка ненормальна, Анатолий Петрович.
     - Мы  все  ненормальны.  Главное  -  не  нужно к ней приставать, а дать
полный покой.
     Стабровский  кое-как  уговорил  мисс  Дудль  остаться,  и это послужило
только  к тому, что Дидя окончательно ее возненавидела и начала преследовать
с  ловкостью  обезьяны.  Изобретательность маленького инквизитора, казалось,
не  имела  границ,  и только английское терпение мисс Дудль могло переносить
эту  домашнюю  войну.  Дидя  травила  англичанку  на каждом шагу и, наконец,
заявила ей в глаза.
     - У  вас  не  только  нет  ума,  а даже самого простого самолюбия, мисс
Дудль.   Я  вас  презираю.  Вы  -  ничтожное  существо,  кукла,  манекен  из
папье-маше, гороховое чучело. Я вас ненавижу.
     Эта  сцена  и  закончилась припадком, уже настоящим припадком настоящей
эпилепсии.  Теперь  уже не было места ни сомнениям, ни надеждам. Стабровский
не  плакал,  не  приходил  в  отчаяние, как это бывало с ним раньше, а точно
весь  замер.  Прежде всего он пригласил к себе в кабинет Устеньку и объяснил
ей все.
     - Устенька,  вы  уже  большая девушка и поймете все, что я вам скажу...
да.  Вы  знаете, как я всегда любил вас, - я не отделял вас от своей дочери,
но  сейчас  нам,  кажется, придется расстаться. Дело в том, что болезнь Диди
до   известной   степени   заразительна,   то   есть  она  может  передаться
предрасположенному  к  подобным  страданиям  субъекту.  Я не желаю и не имею
права   рисковать  вашим  здоровьем.  Скажу  откровенно,  мне  очень  тяжело
расставаться, но заставляют обстоятельства.
     - Вы  меня гоните, Болеслав Брониславич, - ответила Устенька. - То есть
я  не  так  выразилась.  Одним  словом, я не желаю сама уходить из дома, где
чувствую  себя своей. По-моему, я именно сейчас могу быть полезной для Диди,
как  никто.  Она  только со мной одной не раздражается, а это самое главное,
как  говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное
внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.
     Стабровский обнял ее, со слезами поцеловал ее в лоб и проговорил:
     - Вполне  ценю  ваше  благородство,  славяночка... да, ценю, но не могу
согласиться, пока не поговорю с вашим отцом.
     - Позвольте мне самой это сделать?
     - Как знаете.
     В  качестве  большой,  Устенька  могла  теперь  уходить  из дому одна и
бывала  у  отца  ежедневно.  Когда  она  объяснила  ему,  в чем дело, старик
задумался.
     - Мне  кажется,  папа, что тут и думать нечего. Как же я оставлю Дидю в
таком  положении  одну?  Она  так  привыкла ко мне, любит меня. Я останусь у
Стабровских.
     - Вот   что  скажет  доктор,  Устенька.  Конечно,  Стабровские  -  люди
хорошие, но... Одним словом, ты у меня одна - помни это.
     Даже  старая  нянька Матрена, примирившаяся в конце концов с тем, чтобы
Устенька  жила  в  ученье  у  поляков,  и  та  была  сейчас  за нее. Что же,
известно,  что  барышня  Дидя  порченая,  ну,  а  только  это самые пустяки.
Всего-то  дела  свозить  в Кунару, там один старичок юродивый всякую болезнь
заговаривает.
     Тарас  Семеныч  скрепя  сердце  согласился.  Ему  в первый раз пришло в
голову,  что  ведь  Устенька  уже большая и до известной степени может иметь
свое  мнение.  Затем у него своих дел было по горло: и с думскою службой и с
своею мельницей.
     - Как знаешь, Устенька. Ты уж сама не маленькая.
     Стабровский  очень  был  обрадован, когда "слявяночка" явилась обратно,
счастливая  своим молодым самопожертвованием. Даже Дидя, и та была рада, что
Устенька  опять  будет с ней. Одним словом, все устроилось как нельзя лучше,
и  "славяночка"  еще  никогда  не чувствовала себя такою счастливой. Да, она
уже  была  нужна,  и  эта мысль приводила ее в восторг. Затем она так любила
всю  семью  Стабровских,  мисс Дудль, всех. В этом именно доме она нашла то,
чего ей не могла дать даже отцовская любовь.
     В  течение  четырех  лет  перед  глазами "славяночки" развернулся целый
мир,  громадный  и яркий, перед которым запольская действительность казалась
такою  ничтожной.  Устенька  могла  уже  читать  по-французски и по-немецки,
понимала  по-английски  и  говорила  по-польски.  Эти первые шаги ввели ее в
сокровищницу  мировой  литературы,  начиная  с  классиков. Затем она училась
музыке,  которую  страстно  любила. Пани Стабровская заставляла ее читать по
вечерам  на трех языках и объясняла все непонятное. Дидя не любила читать, и
ее  не принуждали, так что всею обстановкой дорогого воспитания пользовалась
собственно  одна Устенька. В ее уме все лучшее теперь неразрывно связывалось
с  теми  людьми,  с  которыми она жила, - в этом доме она родилась вторично.
Часто,  глядя  из  окна  на улицу, Устенька приходила в ужас от одной мысли,
что,  не будь Стабровского, она так и осталась бы глупою купеческою дочерью,
все  интересы  которой  сосредоточиваются на нарядах и глупых провинциальных
удовольствиях.  Разве  можно  так  жить,  когда на свете так много хорошего?
Заполье  представлялось ей какою-то ямой. И какие ужасные люди кругом! Через
прислугу   и  разговоры  больших  Устенька  уже  знала  биографию  Прасковьи
Ивановны,  роман Галактиона с Харитиной и т.д. Городские новости врывались в
дом Стабровского, минуя самый строгий контроль мисс Дудль.
     Больше  всего  смущал  Устеньку  доктор Кочетов, который теперь бывал у
Стабровских  каждый  день; он должен был изо дня в день незаметно следить за
Дидей   и  вести  самое  подробное  curriculum  vitae*.  Доктор  обыкновенно
приезжал  к  завтраку,  а  потом  еще  вечером.  Его  визиты  имели характер
простого знакомства, и Дидя не должна была подозревать их настоящей цели.
     ______________
     * жизнеописание (лат.).

     Доктор  ежедневно  проводил  с  девочками  по  нескольку часов, причем,
конечно,  присутствовала  мисс  Дудль  в качестве аргуса. Доктор пользовался
моментом,  когда  Дидя почему-нибудь не выходила из своей комнаты, и говорил
Устеньке ужасные вещи.
     - Вы  никогда  не  думали,  славяночка,  что  все  окружающее  вас есть
замаскированная  ложь?  Да...  Чтобы  вот вы с Дидей сидели в такой комнате,
пользовались  тюремным  надзором  мисс  Дудль,  наконец  моими  медицинскими
советами,  завтраками,  пользовались  свежим  бельем,  -  одним словом, всем
комфортом  и  удобством так называемого культурного существования, - да, для
всего  этого  нужно  было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели
настоящий образ жизни, нужно было сделать тысячи детей нищими.
     - Все это неправда. Мы никому не делали зла.
     - А  как  вы полагаете, откуда деньги у Болеслава Брониславича? Сначала
он  был  подрядчиком  и  морил  рабочих,  как  мух,  потом он начал спаивать
мужиков,  а  сейчас  разоряет  целый  край  в  обществе всех этих банковских
воров.  Честных  денег  нет,  славяночка.  Я  не обвиняю Стабровского: он не
лучше  и  не хуже других. Но не нужно закрывать себе глаза на окружающее нас
зло.  Хороша  и литература, и наука, и музыка, - все это отлично, но мы этим
никогда не закроем печальной действительности.
     - А вы сами что делаете, доктор?
     - И  я  не  лучше других. Это еще не значит, что если я плох, то другие
хороши.  По  крайней  мере  я сознаю все и мучусь, и даже вот за вас мучусь,
когда вы поймете все и поймете, какая ответственная и тяжелая вещь - жизнь.
     Эти  разговоры  доктора  и  пугали Устеньку и неудержимо тянули к себе,
создавая   роковую  двойственность.  Доктор  был  такой  умный  и  так  ясно
раскрывал  перед ней шаг за шагом изнанку той жизни, которой она жила до сих
пор  безотчетно.  Он  не  щадил  никого  - ни себя, ни других. Устеньке было
больно все это слышать, и она не могла не слушать.
     - С  одной  стороны хозяйничает шайка купцов, наживших капиталы всякими
неправдами,  а  с  другой