к  ты  не  хочешь  мне  жалованья  платить,  собачья  жила, а?.. Не
хочешь?
     Михей Зотыч сначала отступил, а потом побежал с криком:
     - Ах, батюшки, солдат убил!.. Убил солдат проклятый!
     На  хозяйский крик выскочили с мельницы рабочие и кинулись на Вахрушку.
Произошла  горячая свалка. Старика порядочно помяли, а кто-то из усердия так
ударил по носу, что у Вахрушки пошла кровь.
     - Что, получил расчет? - кричал издали Михей Зотыч.
     Вахрушку  выпроводили  с мельницы в три шеи. Очутившись опять на дороге
в  Суслон,  старик  долго  чесал затылок, ругался в пространство и, наконец,
решил,  что  так  как  во  всем  виноват  Галактион  благодаря его проклятой
дешевке,  то  он  и  должен выручать. Вахрушка заявился в писарский дом весь
окровавленный и заявил:
     - Уж  ты  как  хочешь, Галактион Михеич, а только того... Одним словом,
расчет получил от тятеньки.
     - Ты ступай сначала на кухню и вымойся.
     Галактион  кое-как  понял,  в чем дело. Конечно, Вахрушка напился свыше
меры  -  это  так,  но,  с  другой  стороны, и отец был неправ, не рассчитав
старика. Во всем этом было что-то такое дикое.
     - Из-за  тебя  вся  оказия  вышла,  Галактион  Михеич,  -  с наивностью
большого  ребенка  повторял Вахрушка. - Вчера еще был я человеком, а сегодня
ни с чем пирог... да. Значит, на подножный корм.
     У  Галактиона  явилась  мысль  досадить  отцу  косвенным образом, и он,
подумав, проговорил:
     - Вот  что,  Вахрушка,  и  ты  неправ  и отец тоже... Ну, я тебя, так и
быть,  увезу  в  город и определю на место. Только смотри, уговор на берегу:
водки ни-ни.
     - Да  я,  Галактион  Михеич...  Ни  боже  мой!.. Да мне наплевать, хоть
вовсе ее не будь... Уж я заслужу!..
     Огорченный старый солдат даже прослезился и, глотая слезы, прошептал:
     - Да  ведь  я,  Галактион  Михеич, блаженныя памяти государю ампиратору
Николаю  Первому  двадцать  пять  лет  верой  и правдой послужил... Ведь нет
косточки  неломаной...  Агличанку  вышибал  под  Севастополем... Да я... Ах,
боже мой!..
     - Ты ступай в кухню, там переночуешь, а завтра вместе уедем.
     Вахрушка только ударил себя в грудь и молча вышел.
     Вечером  этого  дня  дешевка  закончилась.  Прохоров  был сбит и закрыл
кабаки  под  предлогом,  что  вся  водка  вышла.  Галактион  сидел  у себя и
подсчитывал,  во  сколько  обошлось  это  удовольствие.  Получалась довольно
крупная  сумма,  причем  он  не  мог  не удивляться, что Стабровский в своей
смете  на  конкуренцию  предусмотрел почти из копейки в копейку ее стоимость
специально  для Суслона. Именно за этим занятием накрыл Галактиона отец. Он,
по обыкновению, пробрался в дом через кухню.
     - Что,  сынок,  барыши  считаешь?  Так...  Прикинь  на  счетах еще трех
мужиков, опившихся до смерти твоею-то дешевкой.
     - Ах, это вы, папаша!..
     Старик  мало  изменился  за  эти  три года, и Галактион в первую минуту
немного  смутился каким-то детским, привычным к повиновению, чувством. Михей
Зотыч  так  же  жевал  губами,  моргал  красными  веками  и  имел  такой  же
загадочный вид.
     - Хорошо,  сынок...  Метлой  подметаете  три уезда. Скоро голодной мыши
нечем будет накормить. Поглядел я сегодня, как народ-то радуется... да.
     - Мы-то при чем тут, родитель? Кажется, никого не неволим.
     - Так,  так,  сынок...  Это  точно,  неволи  нет.  А  я-то вот по уезду
шатаюсь,  так  все  вижу:  которые  были  запасы,  все на базар свезены. Все
теперь  на  деньги  пошло,  а  деньги  пошли  в кабак, да на самовары, да на
ситцы,  да  на  трень-брень...  Какая  тут  неволя?  Бога  за вас благодарят
мужички...  Прежде-то  все  свое  домашнее было, а теперь все с рынка везут.
Главное, хлебушко всем мешает... Ох, горе душам нашим!
     - Папаша,  а сколько ваши крупчатки-мельницы этого хлеба перемелют? Ваш
почин...
     - Крупчатка  пшеничку  мелет,  -  это  особь статья, - а вы травите дар
божий  на  проклятое  винище...  Ох, великий грех!.. Плохо будет, - и мужику
плохо,  и  купцу,  и жиду. Ведь все хлебом живем. Не потерпит господь нашего
неистовства.  Попомни  мое слово, Галактион... Может, я и не доживу, а вы-то
своими  глазами  увидите,  какую  работу затеяли. По делам вашим и воздается
вам...  Бесу  служите,  маммону свою тешите, а господь-то и найдет, найдет и
смирит.  Ты  своим-то  жидам скажи это, - вот, мол, какое слово мне родитель
сказал. Выжил, мол, старик совсем из ума и свои старые слова болтает.
     Галактион  ждал этого обличения и принял его с молчаливым смирением, но
под  конец  отцовской  речи  он почувствовал какую-то фальшь не в содержании
этого  обличения,  а  в  самой  интонации,  точно  старик  говорил только по
привычке,  но  уже сам не верил собственным словам. Это поразило Галактиона,
и он вопросительно посмотрел на отца.
     - Правда,  родитель,  -  коротко  согласился  он.  -  Только  ведь  мы,
молодые, у вас, старичков, учимся.
     - Так,  так,  сынок...  Худому учитесь, а доброго не видите. Ну, да это
ваше дело... да. Не маленькие и свой разум должны иметь.
     Наступила   неловкая   пауза.  Старик  присел  к  письменному  столу  и
беззвучно  жевал  губами. Его веки закрепились точно у засыпающего человека.
Галактион понимал, что все предыдущее было только вступлением к чему-то.
     - Завтра в город едешь? - спросил старик, глядя в упор.
     - Да, пора. Сегодня мы все покончили.
     - Так, так... гм...
     Опять  молчание. Михей Зотыч тяжело повернулся на своем стуле, похлопал
рукой по столу и проговорил с деланым равнодушием:
     - Ну, а что ваш банк?
     - Ничего... Дело идет.
     - Так,   так...   Сказывают,  что  запольские-то  купцы  сильно  начали
закладываться  в  банке.  Прежде-то  этого  было  не слыхать... Нынче у тебя
десять  тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути
и других утопишь. Почем у вас берут-то на заклад?
     - Смотря   по  тому,  что  закладывают,  папаша.  Процентов  двенадцать
набежит, а то и побольше.
     - А тут еще страховка да поземельные.
     - Это уж банк за счет заемщика делает.
     - Так,  так...  Ну, а что бы вы дали, например, за мельницу на Прорыве?
Это я к примеру говорю.
     Галактион прикинул в уме и заявил:
     - Больше десяти тысяч не дадут.
     - Что-о?
     Старик подскочил на месте.
     - Да она мне восемьдесят стоит... Ты сам знаешь. Это грабеж.
     - Для   вас,  папаша,  она  восемьдесят  стоит,  а  для  банка  десять.
Станьте-ка ее продавать по вольной цене - и десяти напроситесь.
     - Да  ведь  я  выкуплю свое добро! Для чего же тогда ваш банк?.. Десять
тысяч - не деньги.
     - Знаешь  что,  родитель:  это  я  тебе даю десять тысяч, а так банк не
даст.
     Старик спохватился и как-то виновато забормотал:
     - Ну,  мне-то  не  нужно...  Я  так,  к слову. А про других слыхал, что
начинают  закладываться.  Из наших же мельников есть такие, которые зарвутся
свыше меры, а потом в банк.
     Галактион  понял,  в  чем  дело,  и,  сделав  вид,  что  поверил  отцу,
проговорил:
     - А  на  всякий  случай,  папаша,  запомните  мою  цену. Мало ли что не
бывает на свете. Не прежние времена, папаша.
     - Да,  да...  Ох,  не  прежние!..  И  наш  брат,  купец,  и мужик - все
пошатнулись.
     Отец  и  сын  на  этот  раз  расстались мирно. Галактион даже съездил в
Прорыв,  чтобы  повидаться  с  Емельяном,  который не мог приехать в Суслон,
потому  что  его  Арина  Матвеевна  была больна, - она в отсутствие грозного
тестя  перебралась на мельницу. Михей Зотыч делал вид, что ничего не знает о
ее  присутствии.  Этот  обман  тяготил  всех,  и  Галактион  от души пожалел
молчавшего, по обыкновению, Емельяна.


V

     Вахрушка,  отправляясь в город с Галактионом, торжествовал и всю дорогу
болтал.
     - Ух,  надоела мне эта самая деревенская темнота! - повторял он. - Ведь
я-то  не простой мужик, Галактион Михеич, а свою полировку имею... За битого
двух  небитых  дают.  Конешно,  Михей  Зотыч жалованья мне не заплатили, это
точно,  а  я не сержусь... Что же, ему, может, больше надо. А уж в городе-то
я  вот  как  буду  стараться. У меня короткий разговор: раз, два - и готово.
Ха-ха... Дела не подгадим. Только вот с мертвяком ошибочка вышла.
     Галактион  дорогой  думал  об  отце.  Для  него  было  ясно, что старик
начинает  запутываться в делах и, может быть, даже сам не знает еще многого.
Деньги,  как  здоровье, начинают чувствоваться, когда их нет. В хлебном деле
с  поразительною  быстротой  вырастала  самая  отчаянная конкуренция главным
образом  по  Ключевой,  на  которой  мельницы-крупчатки  росли,  как  грибы.
Предсказания  Галактиона отцу, которые он делал перед своим уходом, начинали
сбываться.  В дело выдвигались громадные капиталы, и обороты шли на миллионы
рублей.  У  старика Колобова, может быть, весь капитал был не больше двухсот
тысяч,  в  чем  Галактион  сейчас окончательно убедился, а с такими деньгами
трудно  бороться на оживившемся хлебном рынке. Запольские капиталы двинулись
оптом   на   хлебный   рынок,   и  среднему  купцу  становилось  невозможным
существовать  без  кредита. Михею Зотычу тяжело было признаться в последнем,
но,  очевидно,  он  сильно  зарвался  и  начинал  испытывать первые приступы
безденежья.
     "Ведь  вот какой упрямый старик! - повторял про себя Галактион и только
качал  головой.  -  Ведь  за  глаза  было  бы одной мельницы, так нет, давай
строить две новых!"
     Впрочем,   это   общая   черта   всех   людей,   выбившихся  из  полной
неизвестности.  Успех  лишает  известного  чувства  меры и вызывает ничем не
оправдываемую предприимчивость.
     Понимая  вполне  всю  сложную  психологию  отца,  Галактион параллельно
думал  о  своих  пароходах.  Заветная  мечта  уже близилась к осуществлению.
Своих  денег  у  него, конечно, было немного, но обещает помочь Стабровский,
когда  закончится  война  с Прохоровым и будет получаться отступное, а затем
можно  будет  прихватить  часть  в  банке,  а  другую  часть  кое  у кого из
знакомых.  Конечно,  дело  было рискованное и слишком смелое, но для чего же
тогда   и   жить?   Что   значили  все  эти  мельницы,  стеариновые  заводы,
винокуренные  дела  по  сравнению  с  пароходным  делом?  Это  действительно
предприятие,  которое  оживило  бы  не одно Зауралье, а всю Западную Сибирь.
Вот  в  Тюмени  уже  есть  два  парохода,  но  владельцы  не понимают, какое
сокровище  у  них  в  руках.  Если  бы  двинуть в Сибирь уральское железо, а
оттуда  дешевый  сибирский  хлеб,  сало,  кожи,  разное  другое  сырье...  У
Галактиона  кружилась  голова  от  этих  мыслей,  и он уже слышал шум своего
собственного  парохода,  его  несла  вперед живая дорога, и он даже закрывал
глаза  от  душевной  истомы.  Странно, что именно в такие сны наяву он видел
себя  вместе  с  Харитиной. Да, она была тут, рядом с ним, и смотрела к нему
прямо  в душу своими улыбающимися, светлыми глазами. И это была совсем не та
Харитина,  которую  он  видел  у  себя  дома, и сам он был не тот, каким его
знали  все, - о! он еще не начинал жить, а только готовился к чему-то и ради
этого  неизвестного  работал  за  четверых  и отказывал себе во всем. Теперь
другие живут, а тогда будет жить он, то есть они с Харитиной.
     Подъезжая  к  Заполью,  Вахрушка  вдруг  приуныл. Он опять вспомнил про
"мертвяка", с которым переночевал в холодной.
     - Ах,  братец  ты мой! - ахал старик, встряхивая головой. - Покойник-то
к  счастью,  а  все-таки  тово...  не  совсем  правильно.  Ах  ты, братец, и
угораздило тебя!
     Когда  показался  вдали  город,  Вахрушка  упал  духом. В городе-то все
богатые живут, а он с деревенским рылом лезет. Ох, и что только будет!
     - Пока  поживешь  у меня, а там увидим, - коротко объяснил Галактион. -
Без места не останешься.
     - Да уж я, Галактион Михеич... Ах, боже мой!..
     Впрочем,  солдат  скоро  успокоился.  Их  встретила  Харитина  и как-то
особенно  просто  отнеслась  к  нему. Она, видимо, поджидала Галактиона и не
могла  скрыть  своей  женской  радости,  которую  и  обратила  на  Вахрушку.
Кажется,  никто  так  не  умел обойтись с человеком, как Харитина, когда она
была  в  духе.  Она  потащила  солдата  в кухню и сама принялась угощать его
обедом.
     - Ешь, солдат, а утро вечера мудренее. Зачем в город-то притащился?
     - Ох,  барыня,  и  не  спрашивай!.. Такое случилось, такое, - не слушай
теплая хороминка.
     Рассказ  о  дешевке  смешил  Харитину  до  слез,  и  она  забывала, что
смеяться  над  опившимися  до  смерти  мужиками  нехорошо.  Ей  было  как-то
безотчетно   весело,  весело  потому,  что  Вахрушка  все  время  говорил  о
Галактионе.
     - Уж  это  такой  человек, Харитина Харитоновна, такой... Таких-то и не
видывано  еще.  Ума - палата, вот главное... На што тятенька грозен, а и тот
ничего не может супротив. Полная неустойка.
     - А ты его любишь, Галактиона?
     - Все  его  любят...  Уж  такой  человек  уродился.  Значит,  особенный
человек...   да.  У  него  все  на  отличку  супротив  других.  Вон  как  он
Прохорову-то хвост куфтой подвязал.
     В  тот  же  день  вечером  пришел  Замараев.  Он имел какой-то особенно
торжественный вид и, по обыкновению, начал издалека.
     - Каково  съездили,  Галактион  Михеич?  Слышали  мы,  как вы воевали с
Прохоровым...  да-с.  Что  же,  будет, поцарствовали, то есть Прохоров и Кo.
Пора  и  честь  знать.  Не  те времена, Галактион Михеич, чтобы, напримерно,
разиня рот.
     После  этого  вступления Замараев добыл из бокового кармана затасканный
номер газеты и передал его Галактиону.
     - Вот,  почитайте-ка,  как  вас  золотят  в газетине, Галактион Михеич.
Даже как будто и свыше меры.
     Корреспонденция  действительно  была хлесткая, на тему о водочной войне
и  дешевках,  причем  больше  всего  доставалось  Галактиону.  Прослежен был
каждый  его  шаг,  все  подсчитано  и  разобрано. Галактион прочел два раза,
пожал плечами и равнодушно проговорил:
     - Доктор писал.
     - Вот  в  том-то  и  дело,  что  совсем  не доктор... да-с. А некоторый
другой  человек...  Мы  сперва-то тоже на доктора подумали, что подкупил его
Прохоров, а потом и оказалось...
     Замараев огляделся и сообщил шепотом:
     - Греческий  язык  писал... Милый наш родственник, значит, Харченко. Он
на  почте заказным письмом отправлял статью, - ну, и вызнали, куда и прочее.
И  что  только  человеку  нужно? А главное, проклятый хохол всю нашу фамилию
осрамил... Добрые люди будут пальцами указывать.
     - Ничего, Флегонт Васильич: собака лает - ветер носит.
     - Я  ходил  к  нему,  к  хохлу,  и  говорил  с ним. Как, говорю, вам не
совестно   тому  подобными  делами  заниматься?  А  он  смеется  и  говорит:
"Подождите,  вот мы свою газету откроем и прижимать вас будем, толстосумов".
Это  как, по-вашему? А потом он совсем обошел стариков, взял доверенность от
Анфусы  Гавриловны  и  хочет  в  гласные  баллотироваться,  значит,  в думу.
Настоящий яд...
     - Что же, дело его. Пусть попробует.
     - Нет,  как он всех обошел... И даже не скрывается, что в газеты пишет.
Другой  бы  посовестился,  а он только смеется. Настоящий змей... А тятенька
Харитон  Артемьич  за  него же и на всю улицу кричит: "Катай их, подлецов, в
хвост  и  гриву!" Тятенька весьма озлоблены. Даже как будто иногда из разума
выступают. Всех ругательски ругают.
     Замараев  был  встревожен  и, не встретив сочувствия у Галактиона, даже
обиделся.  Помилуйте,  что  же  это  такое?  Этак  всякий будет писать. Один
напишет,  а  прочитают-то  все.  Вон  купцы  в  гостином  дворе вслух газеты
читают. Соберутся кучей и галдят, как черти над кашей.
     Корреспонденция  Харченки  имела другое неожиданное последствие. Кто-то
из  обозленных  ею людей послал доктору Кочетову длинное анонимное письмо, в
котором  излагалась довольно подробно биография Прасковьи Ивановны. В первый
момент  доктор  не  придал письму никакого значения, как безыменной клевете,
но  потом  оно  его начало беспокоить с новой точки зрения: лично сам он мог
наплевать  на все эти сплетни, но ведь о них, вероятно, говорит целый город.
По  безграмотности  можно  было предположить только одно, именно, что письмо
шло  из  своей  купеческой  среды.  В виде предисловия разбирались отношения
Прасковьи  Ивановны  к  ее  сладкому братцу, что будто бы послужило причиной
мертвого  бубновского  запоя,  затем  подробно  излагались  ее ухаживания за
Мышниковым,   роман   с   Галактионом  и  делались  некоторые  предположения
относительно  будущего.  Заканчивалось  письмо  так: "Вот, г. корреспондент,
как  бывает: в чужом глазу сучок видим, а в своем бревна не замечаем. Мы это
жалеючи  вас  говорим,  потому  как  вы законный муж и должны соблюдать свой
антирес.  Промежду  прочим, до свидания, г. корреспондент. Главное, у нас-то
вы совсем чужой и пожалеть вас некому. Мы вам добром за зло платим".
     Конечно,  все  это  было  глупо, но уж таковы свойства всякой глупости,
что  от нее никуда не уйдешь. Доктор старался не думать о проклятом письме -
и  не  мог.  Оно  его  мучило,  как  смертельный  грех.  Притом иметь дело с
открытым  врагом совсем не то, что с тайным, да, кроме того, здесь выступали
против  него  целою  шайкой.  Оставалось выдерживать характер и ломать самую
дурацкую комедию.
     В  первый момент доктор хотел показать письмо жене и потребовать от нее
объяснений.  Он делал несколько попыток в этом направлении и даже приходил с
письмом  в  руке  в  комнату  жены.  Но  достаточно  было Прасковье Ивановне
взглянуть  на  него,  как  докторская  храбрость  разлеталась  дымом. Письмо
начинало  казаться  ему  возмутительною нелепостью, которой он не имел права
беспокоить  жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения.
Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила:
     - Вы получили письмо?
     - Какое письмо?
     - Ах, идиот!.. Подавайте его сюда!
     Доктор  с  виноватым  видом  подал  заношенный  лист  почтовой  бумаги.
Прасковья  Ивановна по-писаному разбирала с грехом пополам только магазинные
счета и заставила мужа читать вслух.
     - Отлично,  -  проговорила  она,  когда  чтение  кончилось.  -  Как  вы
полагаете,  Анатолий  Петрович, порядочному мужу кто-нибудь посмеет написать
подобную гадость?
     - Да  ведь  письмо  не  подписано?  Наконец, моя роль в этом деле самая
жалкая... Я не могу даже избить этого мерзавца.
     - Да? А я вам скажу, кто этот мерзавец.
     - Очень интересно.
     - Это  вы... Да, вы, вы! Не понимаете? Вам все нужно объяснять? Если бы
вы  не  писали  своих дурацких корреспонденции, ничего бы подобного не могло
быть. Из-за вас теперь мне глаз никуда нельзя показать.
     Получился  совершенно  неожиданный  оборот. Прасковья Ивановна проявила
отчаянную  решимость  сейчас  же  уехать от мужа куда глаза глядят, и доктор
умолял  ее, стоя на коленях, остаться, простить его и все забыть. Получилась
самая  нелепая  и жалкая сцена, за которую доктор презирал себя целый месяц.
Как  это  могло  случиться?  Он  опять  анализировал  свои  поступки, каждое
душевное  движение  и  чувствовал,  что  начинает  сходить  с  ума.  Мысль о
сумасшествии  все  чаще  и  чаще  приходила  ему в голову и наводила на него
ужас.  Он  чувствовал,  как стены кабинета начинали его давить, что какое-то
страшное  ощущение  пустоты  душит  его,  что...  В  отчаянии он хватался за
бутылку с мадерой, и все проходило сейчас же.
     Ясно  было  одно,  что  он  боится и ненавидит жену и не может выбиться
из-под ее гнета.
     В  результате  этого  состояния  получилось  то,  что  доктор  принялся
выслеживать  жену.  Он  тщательно  следил,  когда она уходит и приходит, где
бывает,  с  каким  лицом встречает своих гостей. Дошло до того, что он начал
подслушивать  из  соседней  комнаты. Проделывая все это, доктор все больше и
больше  презирал самого себя. Раз он сделал сцену сладкому братцу Голяшкину,
а  потом  сейчас  же