ть серьезно.
     Когда Ечкин уходил, Харитина искренне удивлялась.
     - Ах,  как  он врет, как врет!.. До того врет, что даже хочется верить.
А потом... какой он бессовестный.
     - До   того   бессовестный,   что  даже  сердиться  нельзя?  -  смеялся
Галактион. - А вот я его люблю... В нем есть что-то такое.
     Наступила  уже  вторая  половина  апреля,  а  реки  все  еще не прошли.
Наступавшая  ростепель  была  задержана холодным северным ветром. Галактиону
казалось,  что  лед никогда не пройдет, и он с немым отчаянием глядел в окно
на скованную реку.
     Раз,  когда  он  стоял  так у окна, к нему подошла Харитина, обняла его
молча и вся точно замерла. Он с удивлением посмотрел на нее.
     - Ты забыл про меня, - тихо прошептала она.
     Он  понял  все  и  рассмеялся.  Она  ревновала  его к пароходу. Да, она
хотела  владеть  им  безраздельно,  деспотически,  без  мысли  о прошедшем и
будущем.  Она  растворялась  в одном дне и не хотела думать больше ни о чем.
Иногда   на   нее   находило  дикое  веселье,  и  Харитина  дурачилась,  как
сумасшедшая.  Иногда  она  молчала  по  нескольку дней, придиралась ко всем,
капризничала и устраивала Галактиону самые невозможные сцены.
     - Послушай,  да  ты...  кто  ты  такая?  -  кричал  на  нее  взбешенный
Галактион. - Даже не жена.
     - Хуже,  чем  жена...  Мне  часто хочется просто убить тебя. Мертвый-то
будешь всегда мой, а живой еще неизвестно.
     - Перестань городить глупости.
     - А  Бубниха?..  Ты  думаешь, я ничего не знаю?.. Нет, все, все знаю!..
Впрочем, что же я тебе говорю, и какое мне дело до тебя?
     Полосы  тихости  и  покорности  сменялись у Харитины, как всегда, самым
буйным  настроением,  и  Галактион в эти минуты старался уйти куда-нибудь из
дому  или не обращать на нее никакого внимания. Ревновала Харитина ко всем и
ко  всему: к жене, к Ечкину, к пароходу, к Бубнихе, к будущей первой поездке
на  пароходе  прямо в Заполье. Этот первый рейс засел у нее клином в голове,
как  личное  оскорбление. Ей тоже хотелось ехать туда, и вместе с тем она не
решалась,  чтобы  не компрометировать своим присутствием нового пароходчика.
Теперь ведь уж все знали, что она такое, и в Заполье глаз нельзя показать.
     Река  тронулась ночью, и Харитина проснулась первой. Она в одной ночной
кофточке  высунулась  в  форточку  и  долго  всматривалась в весеннюю ночную
муть,  -  слышалось шипенье, мягкий треск и такой звук, точно по сухой траве
ползла  какая-то  громадная  змея. Харитине сделалось страшно до слез, и она
не  разбудила Галактиона. Ей целую ночь казалось, что что-то ползет вот тут,
сейчас  за  стеной,  громадное  и  холодное.  Харитина  с головой зарылась в
подушки  и  едва  заснула  только  на  заре, когда занялось сырое апрельское
утро.
     Пароход  мог  отправиться  только  в  конце  апреля.  Кстати,  Харитина
назвала  его  "Первинкой" и любовалась этим именем, как ребенок, придумавший
своей  новой  игрушке  название.  Отвал  был назначен ранним утром, когда на
пристанях  собственно  публики  не  было. Так хотел Галактион. Когда пароход
уже  отвалил  и  сделал  поворот,  чтобы  идти  вверх  по  реке,  к пристани
прискакал какой-то господин и отчаянно замахал руками. Это был Ечкин.
     - Как  вам  не  стыдно, Галактион Михеич, - пенял он, когда переехал на
лодке к пароходу, - уехать и не сказаться?
     - Я  думал, что вам сейчас не по пути ехать со мной в Заполье, - не без
ядовитости заметил Галактион.
     - А  вот  назло вам поеду, и вы должны мной гордиться, как своим первым
пассажиром.  Кроме  того,  у  меня  рука  легкая... Хотите, я заплачу вам за
проезд? - это будет началом кассы.
     - Нет, зачем же?.. Говоря откровенно... я очень вам рад.
     Надулась,  к  удивлению,  Харитина  и  спряталась  в  каюте.  Она  живо
представила  себе  самую обидную картину торжественного появления "Первинки"
в  Заполье,  причем с Галактионом будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до
слез,  и  она  решила  про  себя,  что сама поедет в Заполье, а там будь что
будет:  семь бед - один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего
не  сказала  Галактиону.  Он-то  думает, что она останется в Городище, а она
вдруг на "Первинке" вместе с ним приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
     Берега  были пустынны и голы. По оврагам еще лежал снег. Игравшие речки
несли  мутную  воду.  Попадались время от времени льдины. Галактион почти не
сходил  с  капитанского  мостика  и  молча  торжествовал.  Он уже любил этот
дрянной  пароходишко,  и  подавленный  гул  работавшей  машины,  и  реку,  и
пустынные   берега,   и  ненужную  суету  не  обтерпевшейся  у  нового  дела
пароходной  прислуги.  В  Тюмени  он  кстати  захватил  первый груз, который
застрял  там из-за распутицы и пролежал бы долго, пока просохнут дороги. Это
было доказательство его права на существование.
     В   Городище   действительно   разыгралась  маленькая  семейная  сцена.
Харитина   не  захотела  даже  выйти  на  берег  и  на  все  уговоры  только
отрицательно качала головой. Галактион махнул рукой.
     - Делай, как знаешь, Харитина, но только я этого не желал.
     - А что ты такое мне? Ни муж, ни любовник... Оставь!
     Плавание  по  Ключевой  было  уже другого характера. Приходилось идти с
большою  осторожностью,  чтобы  не  сесть  на  мель. Положим, вода была выше
межени  на целых четыре аршина, но все-таки могли быть разные неожиданности.
Галактион  нарочно  отвалил ранним утром, чтобы быть в Заполье засветло. Да,
все  должны  были  видеть  его  торжество.  Его  огорчало  только  поведение
Харитины,  которая продолжала дуться и, чтобы досадить ему, оказывала Ечкину
преувеличенные  любезности.  Галактион  боялся, что она выкинет какую-нибудь
штуку,  когда  они  приедут  в  Заполье,  и  следил  за ней. Ечкин понял его
тревогу  и  старался  успокоить  свою  даму. Он рассказывал ей самые смешные
анекдоты,  удивлялся  красотам  пустынных  берегов  Ключевой и даже дошел до
того, что начал декламировать стихи. Это развеселило Харитину.
     - Будет  вам,  Борис  Яковлич.  Вы-то  из-за  чего  хлопочете? Ведь я и
стихов не понимаю.
     А  пароход  быстро  подвигался  вперед,  оставляя  за  собой пенившийся
широкий  след. На берегу попадались мужички, которые долго провожали глазами
удивительную  машину.  В  одном  месте  из  маленькой  прибрежной  деревушки
выскочил  весь  народ,  и  мальчишки  бежали  по  берегу,  напрасно стараясь
обогнать пароход. Чувствовалась уже близость города.
     Не  доезжая  верст пяти, "Первинка" чуть не села на мель, речная галька
уже  шуршала  по  дну,  но  опасность благополучно миновала. Вдали виднелись
трубы  вальцовой мельницы и стеаринового завода, зеленая соборная колокольня
и  новое здание прогимназии. Галактион сам командовал на капитанском мостике
и  сильно волновался. Вон из-за мыса выглянуло и предместье. Город отделялся
от реки болотом, так что приставать приходилось у пустого берега.
     - Ведь  вот выбрали место под город, - возмущался Ечкин, глядя на город
в кулак. - Неудобнее трудно было придумать.
     Несмотря  на  удаленность города, на берегу уже двигались черные точки,
и  Галактион рассмотрел несколько экипажей. Очевидно, Ечкин успел послать из
Тюмени телеграмму.
     У  Галактиона сильно билось сердце, когда "Первинка" начала подходить к
пристани,  и он скомандовал: "Стоп, машина!" На пристани уже собралась кучка
любопытных.  Впереди  других стоял Стабровский с Устенькой. Они первые вошли
на  пароход,  и  Устенька,  заалевшись,  подала  Галактиону  букет  из живых
цветов!
     - Это   должна   была  сделать  Дидя,  -  объяснил  Стабровский,  целуя
Галактиона, - но девочка больна.
     Харитина  видела  эту сцену и, не здороваясь ни с кем, вышла на берег и
уехала  с  Ечкиным.  Ее  душили  слезы  ревности.  Было  ясно  как день, что
Стабровский, когда умрет Серафима, женит Галактиона на этой Устеньке.


 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *


I

     По  пыльному  проселку  шел совершенно легендарный путник, один из тех,
каких  описывали с такою охотой наши русские романтики. И рваная шляпенка, и
котомка  за  плечами,  и  длинная  палка  в руках, и длинная седая борода, и
заветрелое    лицо,    изборожденное   глубокими   морщинами,   и   какая-то
подозрительная  таинственность  во  всей  фигуре  и  даже  в  каждой складке
страннического   рубища,   -   все  эти  признаки  настоящего  таинственного
странника  как-то  не  вязались с веселым выражением его лица. Очевидно, ему
было  весело,  несмотря  на  страннический  посох,  котомку, морщины и седую
бороду.  Даже,  вероятно,  нашлись  бы  завистники,  которым казалось бы это
веселое  настроение  обидным.  Ведь  нынче всему завидуют. Этот таинственный
странник  был  не  кто  иной,  как  возвращавшийся из ссылки "по милостивому
манифесту" знаменитый в летописях Зауралья исправник Илья Фирсыч Полуянов.
     Итак,  странник  шел,  испытывая  прилив  самой  преступной радости. Он
возвращался  на родину... Недавний изгнанник снова чувствовал себя человеком
и  в  качестве  такового  замышлял  целый ряд предприятий. О, они радовались
тогда,   когда   его   судили!   Они  отреклись  от  него,  они  смеялись  и
торжествовали,  а  вот  он возьмет да и придет. Вот я, милостивые государи и
государыни!  Вам это не нравится, черт возьми? Да? Вы заживо похоронили Илью
Фирсыча  Полуянова,  а  он  вот  взял  да  и  воскрес. Ха-ха... И он еще вам
покажет и всех на свежую воду выведет, - он, Илья Фирсыч Полуянов!
     Из  "мест  не  столь  отдаленных"  Полуянов шел целый месяц, обносился,
устал,  изнемог  и  все-таки  был счастлив. Дорогой ему приходилось питаться
чуть  не подаянием. Хорошо, что Сибирь - золотое дно, и "странного" человека
везде  накормят жальливые сибирские бабы. Впрочем, Полуянов не оставался без
работы:  писал  по  кабакам  прошения, солдаткам письма и вообще представлял
своею особой походную канцелярию.
     - Будет  день  -  будет  хлеб,  - повторял Полуянов, пряча заработанные
гроши. - А на Руси с голоду не умирают.
     Сидя  где-нибудь  в кабаке, Полуянов часто удивлялся: что было бы, если
б  эти  мужланы  узнали,  кто  он такой... д-да. Раз под пьяную руку он даже
проболтался,   но  ему  никто  не  поверил,  -  это  уже  было  недалеко  от
Запольского   уезда,  где  полуяновская  слава  еще  жила.  Кабацкие  мужики
хохотали  в  лицо Полуянову, настоящему Полуянову, который осмелился назвать
себя   своим   собственным  именем.  Получалась  настоящая  трагикомедия,  и
настоящий  Полуянов точно раскололся надвое: один Полуянов в прошлом, другой
в  настоящем,  и  ничего, ровно ничего, что связывало бы этих двух людей. От
первого  Полуянова ко второму не было никакого перехода, а так взял да точно
оборвался  в какую-то пропасть. Роскошный Полуянов превратился в скитальца и
нищего, в "подозрительную личность" полицейских протоколов.
     Но,  несмотря  на  всю глубину падения, у Полуянова все-таки оставалось
имя,  известное  имя, черт возьми. Конечно, в местах не столь отдаленных его
не  знали,  но,  когда он по пути завернул на винокуренный завод Прохорова и
Кo,  получилось  совсем  другое.  Даже  "пятачок",  как  называли Прохорова,
расчувствовался:
     - Илья  Фирсыч,  голубчик,  да ты ли это?.. Ах, боже мой! Давай, сейчас
же переоденься, а то муторно на тебя глядеть.
     - Нет,  этого  не будет, - с гордостью заявил Полуянов. - Прежде у меня
был  один  мундир,  а  теперь  другой...  Вот  в  таком  виде  и  заявлюсь в
Заполье...  да.  Пусть  все  смотрят  и любуются. Еще вопрос, кому стыдно-то
будет... Был роскошен, а теперь сир, наг и странен.
     Прохоров  подумал  и согласился, что в этом "мундире", пожалуй, и лучше
явиться  в  Заполье.  Конечно,  Полуянов был медвежья лапа и драл с живого и
мертвого,  но  и  другие-то  хороши...  Те  же,  нынешние, еще почище будут,
только ни следу, ни дороги после них, - очень уж ловкий народ.
     - Ведь  отчего  погиб? - удивлялся Полуянов, подавленный воспоминаниями
своего  роскошества.  -  А? От простого деревенского попа... И из-за чего?..
Уж  ежели  бы  на  то  пошло  и я захотел бы рассказать всю матку-правду, да
разве тут попом Макаром пахнет?
     - Да, было дело, Илья Фирсыч... Светленько пожил, нечего сказать.
     - Ничего,  умел  пожить...  Пусть-ка  другие-то  попробуют. И во сне не
увидят... да. Размаху не хватит.
     - Куда же им, нынешним-то, Илья Фирсыч? Телята залижут.
     - У  меня,  брат,  было  строго.  Еду по уезду, как грозовая пуча идет.
Трепет!..  страх!.. землетрясенье!.. Приеду куда-нибудь, взгляну, да что тут
говорить!  Вот  ты  и  миллионер,  а  не  поймешь,  что  такое был исправник
Полуянов. А попа Макара я все-таки в бараний рог согну.
     Полуянов  пил  одну  рюмку  водки за другой с жадностью наголодавшегося
человека  и  быстро  захмелел.  Воспоминания прошлого величия были так живы,
что  он  совсем  забыл  о  скромном  настоящем  и страшно рассердился, когда
Прохоров  заметил,  что  поп  Макар, хотя и виноват кругом, но согнуть его в
бараний рог все-таки трудно.
     - Мне  трудно?  -  орал  пьяный  Полуянов.  - Ха-ха... Нет, я их всех в
бараний  рог  согну!.. Они узнают, что за человек Илья Фирсыч Полуянов! Я...
я...  я...  А впрочем, ежели серьезно разобрать, так и не стоит связываться.
Наплевать.
     - Вот  это  ты  уж  напрасно,  Илья Фирсыч. Поп-то Макар сам по себе, а
тогда  тебя  устиг  адвокат  Мышников. В нем вся причина. Вот ежели бы и его
тоже  устигнуть, - очень уж большую силу забрал. Можно сказать, весь город в
одном суставе держит.
     - Что  же,  можно  и  Мышникова  подтянуть,  -  великодушно  согласился
Полуянов. - Даже в лучшем виде.
     - Уж  так  бы  это  было  хорошо, Илья Фирсыч! Другого такого змея и не
найти,  кажется.  Он  да еще Галактион Колобов - два сапога пара. Немцы там,
жиды  да  поляки - наплевать, - сегодня здесь насосались и отстали, а эти-то
свои  и  никуда  не уйдут. Всю округу корчат, как черти мокрою веревкой. Что
дальше,  то  хуже.  Вопль от них идет. Так и режут по живому мясу. Что у нас
только  делается,  Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, - комар носу не
подточит.
     Полуянов  говорил  все  время  о  прошлом,  а Прохоров о настоящем. Оба
слушали  только  себя,  хотя  под  конец  Прохоров  и взял перевес. Очень уж
мудреные вещи творились в Заполье.
     - Ты  теперь  и  не узнаешь города, - с сокрушением сообщил Прохоров. -
От  старинки-то  как есть ничего не осталось. Да и люди совсем другие пошли.
Разе  где  старички  еще  держатся.  А  главная  причина - все себя богатыми
показывают.  Из  банка  так  деньги  и черпают. Ничего не разберешь: возьмет
деньги  в банке под вексель, выстроит на них дом и заложит его опять в банке
же.   И  все  так.  Теперь  вот  мельники  сильно  начали  захудать.  Сперва
действительно  дело  было  выгодное,  ну,  все  и  накинулись, а теперь друг
дружку  поедом  едят. Помнишь старика Колобова, - так он какую штуку уколол.
Выстроил  три мельницы, а как начал получать со всех трех убыток, - взял две
новые  заложил  в  банке  да  застраховал,  а потом и поджег. Вот какую моду
старичонко  придумал.  А  сам Галактион еще почище родителя будет, хотя и по
другой части пошел.
     Речь  о  Галактионе  заходила  уже несколько раз, но Прохоров сейчас же
заминался  и  сводил  на  другое.  Из  неловкого  положения  его  вывел  сам
Полуянов.
     - Знаю, знаю все... Харитина-то у него живет, у Галактиона.
     - Разное болтают, Илья Фирсыч... Не всякое лыко в строку.
     - Перестань  зубы  заговаривать...  Знаю.  Рано  немножко  обрадовалась
Харитина Харитоновна. Я не позволю себя срамить... я... я...
     На  Полуянова  напало бешенство. Он страшно ругался, стучал кулаками по
столу, а потом неожиданно расплакался.
     - В  сущности  я Харитину и не виню, - плаксиво повторял он, - да. Дело
ее  молодое, кругом соблазн. Нет, не виню, хотя по-настоящему и следовало бы
ее зарезать. Вот до попа Макара я доберусь.
     Много  новостей  узнал Полуянов с первого же раза: о разорении Харитона
Артемьича,  о  ссудной  кассе  писаря  Замараева,  о  плохих  делах  старика
Луковникова,  о  новых  людях в Заполье, а главное - о банке. В конце концов
все  сводилось  к  банку.  Какую  силу забрал Мышников - страшно выговорить.
Всем  городом так и поворачивает. В думе никто пикнуть против него не смеет.
Про  Стабровского  и  говорить  нечего.  Прохоров  только  вздыхал и чесал в
затылке  при  одном  имени  Стабровского.  Кстати,  он рассказал всю историю
отчаянной кабацкой войны.
     - Теперь  плачу  дань  ему,  - признался он. - Что ни год, то семьдесят
тысяч  выкладывай.  Не  пито,  не  едено - дерут... да. Как тебя тогда, Илья
Фирсыч, засудили, так все точно вверх ногами перевернулось.
     - Ага, вспомнили Полуянова?
     - Еще  как  вспомнили-то.  Прежде-то  как  все  у  нас  было  просто. И
начальство  было  простое.  Не  в  укор  будь тебе сказано: брал ты, и много
брал,  а  только  за  дело.  А  теперь  не  знаешь,  как  и  подступиться  к
исправнику:  водки  не  пьет,  взяток  не  берет, в карты не играет. Обморок
какой-то.
     Полуянов   прожил   на   винокуренном  заводе  два  дня,  передохнул  и
отправился дальше пешком, как пришел.
     - Будет,  поездил,  -  говорил он, прощаясь с Прохоровым. - Нахожу, что
пехтура весьма полезна для здоровья.
     - Конечно,  -  соглашался Прохоров. - Уж ежели для здоровья, так на что
лучше.
     Отойдя  с  версту,  Полуянов  оглянулся  на  завод, плюнул и проговорил
всего одно слово:
     - Подлец!
     Он даже погрозил кулаком всему винокуренному заводу.
     Философское  настроение  оставило  Полуянова  только в момент, когда он
перешел   границу   "своего"   уезда.  Даже  сердце  дрогнуло  у  отставного
исправника  при  виде  знакомых мест, где он царил в течение пятнадцати лет.
Да,  все это были его владения. Он не мог освободиться от привычного чувства
собственности  и  смотрел  кругом  глазами  хозяина,  вернувшегося  домой из
далекого  путешествия. Свой уезд он знал, как свои пять пальцев, и видел все
перемены,  какие  произошли  за  время  его  отсутствия.  Прежде  всего  его
поразило  полное  отсутствие  запасных  скирд,  когда-то окружавших деревни.
Куда девалось это мужицкое богатство?
     В  одной  деревне  Полуянов  напустился  на  мужиков, собравшихся около
кабака.
     - Где  у  вас  хлеб-то,  а?..  Прежде-то  с запасом жили, а теперь хоть
метлой подмети.
     - Да уж оно, видно, так вышло.
     - Недород, что ли, был?
     - Нет, пока господь миловал от недороду, а так воопче.
     - Что  "воопче"-то? На винокуренный завод свезли хлеб, канальи, а потом
будете ждать недорода? Деньги на вине пропили, да на чаях, да на ситцах?
     - А тебе какое дело? Чего ты ругаешься-то, оголтелый?
     - А вот такое и дело. Чего старики-то смотрят?
     Полуянов  принялся так неистово ругаться, что разозлившиеся мужики чуть
его не поколотили.
     Чем  дальше  подвигался  Полуянов,  тем  больше  находил  недостатков и
прорух  в  крестьянском хозяйстве. И земля вспахана кое-как, и посевы плохи,
и   земля   пустует,   и   скотина   затощала.  Особенно  печальную  картину
представляли  истощенные  поля, требовавшие удобрения и не получавшие его, -
в  этом  благодатном краю и знать ничего не хотели о каком-нибудь удобрении.
До сих пор спасал аршинный сибирский чернозем. Но ведь всему бывает конец.
     - Ах,   мерзавцы!   -   ругался   Полуянов,   палкой   измеряя  толщину
пропаханного  слоя чернозема. - На двух вершках пашут. Что же это такое? Это
мазать, а не пахать.
     Попадались  совсем выродившиеся поля с чахлыми, золотушными всходами, -
хлеб  точно  был подбит молью. Полуянов, наконец, пришел в полное отчаяние и
крикнул:
     - Голод будет! Настоящий голод!
     Он  стоял  посреди  поля  один  и походил на сумасшедшего. Ему хотелось
кого-то обругать, подтянуть, согнуть в бараний рог и вообще "показать".


II

     Поя