рорыве,  выше  Шеинской курьи версты на три, где Ключевая точно
была сдавлена каменными утесами.
     - Нельзя  на  курье  строиться,  -  авторитетно говорил Галактион. - По
весне  вода широко будет разливаться, затопит пашни, и не оберешься хлопот с
подтопами.
     - А  у  Ермилыча  поставлена  мельница  на Жулановском плесе? - спросил
Михей Зотыч.
     - Во-первых,  родитель,  у  Ермилыча  мельница-раструска и воды требует
вдвое  меньше,  а  потом Ермилыч вечно судится с чураковскими мужиками из-за
подтопов.  Нам  это  не  рука.  Здешний  народ бедовый, не вдруг уломаешь. В
Прорыве вода идет трубой, только косою плотиной ее поджать.
     - На берегу места мало.
     - Ничего, родитель: в тесноте, да не в обиде.
     - Тебя разве переспоришь?
     - А ежели я дело говорю?
     Теперь  роли  переменились.  Женившись,  Галактион  сделался совершенно
другим   человеком.  Свою  покорность  отцу  он  теперь  выкупал  вызывающею
самостоятельностью,  и старик покорился, хотя и не вдруг. Это была серьезная
борьба.  Михей  Зотыч  сердился  больше  всего  на  то,  что Галактион начал
относиться  к  нему  свысока,  как  к младенцу, - выслушает из вежливости, а
потом все сделает по-своему.
     - Ты  у  меня смотри! - пригрозился раз старик. - Я не посмотрю, что ты
женатый... да!
     Галактион  только улыбнулся. Ушло время учить да свою волю родительскую
показывать. Женился из-под палки, - чего же еще нужно?


X

     Дело  с  постройкой  мельницы  закипело  благодаря  все  той же энергии
Галактиона.  Старик чуть не испортил всего, когда пришлось заключать договор
с  суслонскими  мужиками  по  аренде  Прорыва. "Накатился упрямый стих", как
говорил  писарь.  Мужики  стояли  на своем, Михей Зотыч на своем, а спор шел
из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей.
     - Эх,  родитель,  родитель!  -  корил Галактион. - Двадцать пять рублей
дороги,  а  время  нипочем...  Мы  еще  с осени выложим фундамент, а за зиму
выстроимся. Время-то дороже денег. Дай я переговорю с мужиками-то.
     - А ты, щучий сын, умнее отца хочешь быть?
     - Постой,  родитель...  Знаешь,  как  большую рыбу из воды вытаскивают:
дадут ей поводок, она и ходит, а притомилась - ее на берег.
     С  мужиками Галактион говорил, как свой брат, и живо повернул все дело.
Обе  стороны  остались довольны. Контракт был подписан, и Галактион принялся
за  работу.  План  мельницы  был  составлен им еще раньше. Теперь нужно было
торопиться  с  постройками.  Стояла  осень,  и  рабочих на месте нельзя было
достать  ни  за какие деньги, пока не кончится уборка хлеба. И это предвидел
Галактион  и раньше нанял артель вятских плотников в сорок человек да другую
артель  каменщиков.  Деревенские  мужики  по-настоящему  не умели и топора в
руки взять. Будет с них и того, если привезут бревна да камень наломают.
     У  Прорыва  в  несколько  дней  вырос  настоящий  лагерь.  Больше сотни
рабочих  принялись  за  дело  опытною рукою. С плотничьей артелью вышел брат
Емельян и сделался правою рукою Галактиона. Братья всегда жили дружно.
     Галактион  задался  целью  непременно выстроить жилой дом к заморозкам,
чтобы  переселиться с женой на место работы. Жизнь у писаря его тяготила, да
и  ездить  было  тяжело.  На  счастье  ему  попался в Баклановой пустовавший
поповский  дом,  который он и купил на снос. Оставалось только перевезти его
да  заложить  фундамент.  Галактиону  везде  везло,  -  такой  уж  удачливый
зародился.  Даже  поп  Макар  одобрял  за  "благопоспешность".  Больше всего
Галактион  был доволен, что отец уехал на заводы заканчивать там свои дела и
не мешался в дело. Старик был умный, да только очень уж упрям.
     Постройка  новой  мельницы  отозвалась  в  Суслоне заметным оживлением,
особенно   по   праздникам,   когда   гуляли   здесь   обе  вятские  артели.
Чувствовалось,  что  делалось  какое-то  большое  дело,  и все ждали чего-то
особенного.  Были  и  свои скептики, которые сомневались, выдержит ли старый
Колобов,  -  очень  уж большой капитал требовался сразу. В качестве опытного
человека  и родственника писарь Замараев с большими предосторожностями завел
об этом речь с Галактионом.
     - Нет, у отца больших денег нет, - откровенно объяснил тот.
     - Так-с...  да. А как же, например, с закупкой хлеба, Галактион Михеич?
Ведь большие тысячи нужны будут.
     - Добудем. Ту же мельницу в банк заложим.
     - Это как же так: в банк?
     Галактион  объяснил,  и писарь только развел руками. Да, хитрая штучка,
и  без  денег  и  с деньгами. Видно, не старые времена, когда деньги в землю
закапывали  да  по  подпольям  прятали.  Вообще  умственно.  Писарь  начинал
смотреть  теперь  на  Галактиона  с  особенным  уважением,  как на человека,
который из ничего сделает, что захочет. Ловкий мужик, нечего оказать.
     - А  мы-то  тут живем дураки дураками, - со вздохом говорил писарь. - У
нас все по старинке... На гроши считаем.
     - Ничего, выучитесь.
     Утром  Галактион  вставал в четыре часа, уезжал на работу и возвращался
домой   только  вечером,  когда  стемнеет.  Эта  энергия  приводила  всех  в
невольное смущение. В Суслоне не привыкли к такой работе.
     - А  что  будет,  если я буду чаи распивать да выеду на работу в восемь
часов?  -  объяснял  Галактион.  - Я раньше всех должен быть на месте и уйти
последним. Рабочие-то по хозяину бывают.
     - Уж  это  что  говорить...  Правильно. Какая это работа, ежели с чаями
проклажаться?
     Писарь  давно  обленился,  отстал  от  всякой работы и теперь казнился,
поглядывая  на  молодого  зятя, как тот поворачивал всякое дело. Заразившись
его  энергией,  писарь начал заводить строгие порядки у себя в доме, а потом
в  волости.  Эта  домашняя революция закончилась ссорой с женой, а в волости
взбунтовался сторож Вахрушка.
     - Что  я  тебе  каторжный  дался?  -  заявил сторож. - Нет, брат, будет
мудрить! Шабаш!
     - Што-о?!. Да как ты смеешь, кислая шерсть?
     - А  вот  и  смею...  Не  те времена. Подавайте жалованье, и конец тому
делу. Будет мне терпеть.
     Писарь  выгнал Вахрушку с позором, а когда вернулся домой, узнал, что и
стряпка  Матрена  отошла. Вот тебе и новые порядки! Писарь уехал на мельницу
к Ермилычу и с горя кутил там целых три дня.
     Сестры  в  течение двух месяцев совместной жизни успели перессориться и
помириться   несколько   раз,   стараясь  не  доводить  своих  размолвок  до
Галактиона.  Обе  побаивались  его,  хотя  он  никогда  не  сказал ни одного
грубого слова.
     - Высидела  ты  себе  мужа, Сима, - корила Анна сестру. - Пожалуй, и не
по чину тебе достался. Вон какой орел!
     - А тебе завидно? Не чета твоему писарю.
     - Смотри, матушка, не прохвались. Боек уж очень.
     Счастье  влюбленной в мужа Серафимы кололо глаза засидевшейся в деревне
Анне.  Вместе  росли,  а  судьба  разная. Анна начинала теперь придираться к
мужу и на каждом шагу ставила ему в пример Галактиона.
     - Ты  посмотри  на  себя-то,  -  поговаривала Анна, - тебе водку пить с
Ермилычем  да  с  попом  Макаром, а настоящего-то ничего и нет. Ну, каков ты
есть  человек, ежели тебя разобрать? Вон глаза-то заплыли как от пьянства...
Небойсь Галактион компании не ломает, а всегда в своем виде.
     - Отстань,  смола!  Галактион,  Галактион,  - дался вам этот Галактион!
Еще посмотрим: летать летает, да где сядет.
     - У вас с Ермилычем не спросит.
     - Молчать!  Ты  вот  лучше  училась  бы  у сестры Серафимы, как следует
уважать  мужа...  да!  И  по  домашности  тоже  все запустила... Вон стряпка
Матрена ушла.
     - Все  из-за тебя же, изверг. Ты прогнал Вахрушку, а он сманил Матрену.
У них уж давно промежду себя узоры разные идут. Все ты же виноват.
     Писарь  Замараев  про  себя  отлично сознавал недосягаемые совершенства
нового  родственника,  но  удивлялся ему про себя, не желая покориться жене.
Ну что же, хорош - и пусть будет хорош, а мы и в шубе навыворот проживем.
     Слухи  о  новой мельнице в Прорыве разошлись по всей Ключевой и подняли
на  ноги  всех старых мельников, работавших на своих раструсочных мельницах.
Положим,  новая  мельница  будет  молоть  крупчатку, а все-таки страшно. Это
была еще первая крупчатка на Ключевой, и все инстинктивно чего-то боялись.
     - О  девяти  поставах  будет  мельница-то, - жаловался Ермилыч. - Ежели
она,  напримерно,  ахнет  в  сутки  пятьсот  мешков?  Съест она нас всех и с
потрохами. Где хлеба набраться на такую прорву?
     - Были бы деньги, а хлеба навезут.
     Чтобы  отвести  душу,  Ермилыч  и  писарь сходились у попа Макара и тут
судачили  вволю,  благо  никто  не  мог  подслушать.  Писарь отстаивал новую
мельницу,  как  хорошее  дело,  а  отец  Макар  задумчиво  качал  головой  и
повторял:
     - Увидим, увидим, братие... Все увидим.
     - Нечего и смотреть: дело ясное, - сказал писарь.
     - Первое,  не  есть  удобно то, что Колобовы староверы... да. А второе,
жили  мы  без  них,  благодаря  бога  и не мудрствуя лукаво. У всех был свой
кусок хлеба, а впредь неведомо, что и как.
     - И  ведать нечего, отец, - уныло повторял Ермилыч. - Раздавят нас, как
лягушек. Разговор короткий. Одним словом - силища.
     - А  вы того не соображаете, что крупчатка хлеб даст народам? - спросил
писарь.  -  Теперь  на  одной  постройке  сколько народу орудует, а дальше -
больше.  У  которых  мужичков  хлеб-то  по  три  года  лежит, мышь его ест и
прочее,  а  тут  на,  получай  наличные  денежки.  Мужичок-то и оборотится с
деньгами и опять хлебца подвезет.
     - Деньги  -  весьма  сомнительный  и  даже  опасный предмет, - мягко не
уступал  поп  Макар.  -  Во-первых, деньги тоже к рукам идут, а во-вторых, в
них  сокрыт  великий  соблазн.  На  что мужику деньги, когда у него все свое
есть:  и домишко, и землица, и скотинка, и всякое хозяйственное обзаведение?
Только и надо деньги, что на подати.
     - А  ежели  у  нас  темнота?  Будут деньги, будет и торговля. Надо же и
купцу  чем-нибудь  жить. Вот и тебе, отец Макар, за требы прибавка выйдет, и
мне, писарю. У хлеба не без крох.
     - Вот  главное,  чтобы  хлеб-то  был,  во-первых,  а во-вторых, будущее
неизвестно.  С  деньгами-то  надобно тоже умеючи, а зря ничего не поделаешь.
Нет, я сомневаюсь, поколику дело не выяснится.
     А  Галактион  точно  не  хотел ничего замечать и продолжал свою работу.
Если  бы  все  те, которые теперь судили и пересуживали его крупчатку, могли
видеть,  что он думал! Начать с того, что мельницу он считал делом так себе,
пока,  а  настоящее  было  не  здесь.  Сколько  хлопот  с  мельницей, а дело
все-таки  мертвое.  Пришит  к  своему  месту,  как  пуговица,  и  никуда  не
сдвинешься.  Его  тянуло  дальше,  на  широкий  простор. Наблюдая работы, он
часто  вспоминал свой разговор с немцем Штоффом и крепко задумывался. Умен и
оборотист  немец,  вообще - ловкач. Выжидает, выжидает, да к настоящему делу
и  приспособится.  Немало  огорчало Галактиона и то, что не с кем ему было в
Суслоне даже поговорить по душе. Всем им и мельница-крупчатка в диковину.
     "Эх,  если  бы не отец! - с какою-то злобой иногда думал Галактион. - А
то сиди в Суслоне".
     К  жене  Галактион  относился  попрежнему  с сдержанною ласковостью. Он
даже  начинал  ее  любить за ее безответность и за страстную любовь. Правда,
иногда  ему  делалось совестно, что он по-настоящему не может ответить на ее
робкие  ласки,  но  в нем накипало и крепло хорошее чувство к ней. Молодость
брала  свое,  а  потом сознание, что сделанного не переделаешь. Не раз глядя
на  нее,  он  вспоминал  красавицу  Харитину,  -  у той все бы вышло не так.
Странно,  что  безответная  Серафима  каким-то чутьем слышала эти его тайные
мысли,  стихала  и  точно делалась меньше. Такая несчастная вся, и ему вдруг
станет  ее  жаль.  Чем  же  она  виновата,  что  так  судьба  вышла? А вот с
Харитиной  он  мог  бы и поговорить по душе, и посоветоваться, и все пополам
разделить.  Разве  она стала бы скучать, как Серафима? Небойсь нашла бы дело
и всех бы постановила.
     Впрочем,  Галактион упорно отгонял от себя все эти мысли. Так, глупость
молодая,  и больше ничего. Стерпится - слюбится. Иногда Серафима пробовала с
ним  заговаривать  о  серьезных делах, и он видел только одно, что она ровно
ничего не понимает. Старается подладиться к нему и не умеет.
     - Ты уж лучше молчи, Сима, - ласково шутил он.
     - Может,  привыкну и буду понимать, Глаша. Все девицы сначала ничего не
понимают, а потом замужем и выучатся.
     Ему не нравилось, что она зовет его Глашей, - какое-то бабье имя.
     Но  все  эти  сомнения  и  недосказанные  мысли разрешились сами собой,
когда  Серафима,  краснея  и  заикаясь,  призналась,  что она беременна. Муж
посмотрел  на  нее непонимающими глазами, а потом так хорошо и любовно обнял
и горячо поцеловал... еще в первый раз поцеловал.
     - Милая... Милая!..
     - Ты   меня   любишь,   да?   Немножечко?  -  шептала  она,  сгорая  от
нахлынувшего на нее счастия.
     Потом  она  расплакалась, как плачут дети, а он взял ее на руки и носил
по комнате, как ребенка.
     - Милая... Милая!..


XI

     Пропавший  на  время  из  Суслона  Михей Зотыч был совсем близко, о чем
никто  не  подозревал.  Он  успел устроить кое-какие дела у себя на заводе и
вернулся  на  Ключевую,  по  обыкновению, в своем бродяжническом костюме. Он
переходил  из  деревни  в деревню, из села в село, все высматривал, обо всем
разузнавал  и  везде  сохранял  самое  строгое incognito. Это уже была такая
крепостная  привычка  делать  все  исподтишка,  украдом.  Никто не знал, что
старик  Колобов  был в Суслоне и виделся со старым благоприятелем Вахрушкой,
которого и сманил к себе на службу.
     - За  битого  семь  небитых  дают, - шутил он, по обыкновению. - Тебя в
солдатчине  били,  а  меня  на  заводской работе. И вышло - два сапога пара.
Поступай ко мне на службу: будешь доволен.
     - А какое твое жалованье, Михей Зотыч?
     - Вот  и  вышел  дурачок,  а  еще  солдат:  жалованье по жалованью. Что
заслужишь, то и получишь.
     - А ежели ты меня омманешь?
     - А ты старайся.
     Вахрушка  почесал  в  затылке от таких выгодных условий, но, сообразив,
согласился.  Богатый  человек  Михей  Зотыч,  и не стать ему обижать старого
солдата.
     - Поглянулся  ты  мне,  вот  главная  причина, - шутил Михей Зотыч. - А
есть одна у тебя провинка.
     - Ну, говори, какая?
     - А  такая,  дурачок.  Били  тебя  на  службе,  били,  а ты все-таки не
знаешь, в какой день пятница бывает.
     - Ну, пошел огород городить... Так не омманешь?
     - Сказано:  будешь  доволен.  Главное,  скула  мне  у тебя нравится: на
ржаной хлеб скула.
     Сказано  -  сделано, и старики ударили по рукам. Согласно уговору Михей
Зотыч  должен  был  ожидать верного слугу в Баклановой, где уже вперед купил
себе  лошадь  и телегу. Вахрушка скоро разделался с писарем и на другой день
ехал уже в одной телеге с Михеем Зотычем.
     - Ах,  служба,  служба:  бит небитого везет! - смеялся мудреный хозяин,
похлопывая  Вахрушку по плечу. - Будем жить, как передняя нога с задней, как
грива с хвостом.
     - Страсть  это  я  люблю, как ты зачнешь свои загадки загадывать, Михей
Зотыч. Даже мутит... ей-богу... Ну, и скажи прямо, а то прямо ударь.
     - А   ты   головой,   дурашка,   головой  добивайся,  умишком  раскинь,
обмозгуй... хе-хе!..
     Эти  хозяйские  шуточки  нагоняли  на  Вахрушку  настоящую  тоску, и он
начинал  угрюмо молчать. В корень изводил его хитрый старичонко, точно песку
в башку насыпет.
     - Ты  вот что, хозяин, - заявил Вахрушка на другой день своей службы, -
ты не мудри, а то...
     - Ну, ну, испугай!
     - Уйду!.. Вот тебе и весь сказ!
     - Это  ты  загадку  загадываешь,  мил  человек?  Ах,  дурашка, дурашка!
Никуда  ты не уйдешь, потому как я на тебя зарок положил великий, и при этом
задаток четыре недели на месяц ты уж получил вперед сполна...
     Цель  старика  Колобова была объехать тот хлебный район, который должен
был   поставлять   пшеницу  на  будущую  мельницу.  Ему  хотелось  на  месте
познакомиться   с  будущими  производителями  и  поставщиками  сырья.  Пусть
мельницу  строит  Галактион  -  ему  и  книги в руки, а Михей Зотыч объезжал
теперь  свое  будущее  царство.  Нужно  было  создать  целый  рынок и вперед
сообразить  все  условия.  Это было поважнее постройки мельницы, и он не мог
доверить  такого ответственного труда даже Галактиону. Молод еще и ничего не
понимает, да и яйца курицу не учат.
     В  лице  Вахрушки  хитрый  старик  приобрел  очень хорошего сотрудника.
Вахрушка  был  человек  бывалый,  насмотрелся всячины, да и свою округу знал
как  пять  пальцев.  Потом  он был с бедной приуральской стороны и знал цену
окружавшему хлебному богатству, как никто другой.
     - Вахрушка, ты у меня в том роде, как главнокомандующий!
     - Похоже, Михей Зотыч, ежели считать по заплаткам.
     - Ну, вот, вот... Выговорил-таки хоть одно умное слово.
     Приезжая  куда-нибудь  в  село,  Михей  Зотыч  сказывался работником, а
Вахрушку   навеличивал   хозяином.  Эта  комедия  была  только  продолжением
предыдущего  шутовства, и Вахрушка скоро привык. "Что ж, хозяин так хозяин!"
По  пути  они  скупали у баб коноплю, лен и дешевые деревенские харчи, а эта
купля  служила  только  предлогом  для подробных расспросов - что и как. Чем
дальше  они  таким  образом  ехали,  тем ярче выступала картина зауральского
крестьянского  богатства.  Хорошо  здесь  жил  народ, запасливо, и не боялся
черного дня.
     Всего  больше  приводил  в  восторг  Михея  Зотыча аршинный зауральский
чернозем.
     - Вот так земля! - восхищался старик. - Овчина овчиной!
     - Уж  я  тебе  говорил,  што  удобрять  здесь  землю  и не слыхивали, -
объяснил Вахрушка. - Сама земля родит.
     А  какие  попадались  деревни  и  села  - одно загляденье. Хоть картину
пиши.  Справно жил народ, с тугим крестьянским достатком. Всего было вволю -
и  земли, и хлеба, и скотины. Правда, мужик-пшеничник сильно поленивался, но
от  достатка  и вор не ворует. У большинства крестьян были запасы на год, на
два  вперед.  Сбывали  только  столько,  сколько  было  нужно  на  подати, а
остальное  все  шло  впрок.  Так  хозяйство  ставилось  еще отцами и дедами,
отнимавшими   благодатный   край   у   неумытой   орды.  Башкирские  волости
раздвинулись  как-то  по краям и не имели никакого экономического значения в
общем хозяйстве богатейшего края.
     В  Вахрушке,  по  мере того как они удалялись вглубь бассейна Ключевой,
все  сильнее сказывался похороненный солдатчиной коренной русский пахарь. Он
то  и  дело  соскакивал  с  телеги,  тыкал  кнутовищем в распаханную землю и
начинал ругаться.
     - Разе  это работа, Михей Зотыч? На два вершка в глубину пашут... Тьфу!
Помажут  кое-как  сверху  -  вот  и  вся  работа.  У  нас в Чердынском уезде
земелька-то  по четыре рублика ренды за десятину ходит, - ну, ее и холят. Да
и  какая земля - глина да песок. А здесь одна божецкая благодать... Ох, бить
их некому, пшеничников!
     Путешественники  несколько  раз  ночевали в поле, чтобы не тратиться на
постой.  Михей Зотыч был скуп, как кощей, и держал солдата впроголодь. Зачем
напрасно  деньги  травить?  Все  равно  - такого старого черта не откормишь.
Сначала солдат роптал и даже ругался.
     - Ах  ты,  дурашка, брюхо-то не зеркало, да и мы с тобой на ржаной муке
замешаны.  Есть  корочка  черного  хлебца,  и  слава  богу... Как тебя будет
разжигать аппетит, ты богу молись, чревоугодник!
     Солдат  никак  не  мог  примириться  с  этой  теорией спасения души, но
покорялся  по солдатской привычке, - все равно нужно же кому-нибудь служить.
Он  очень скоро подпал под влияние своего нового хозяина, который расшевелил
его  крестьянские  мысли. И как ловко старичонко умел наговаривать, так одно
слово к другому и лепит, да так складно.
     Хорошо  было со стариком ночевать у огонька. Осенние ночи такие темные,
огонек гор