стороны будет зорить этих толстосумов шайка хищных
дельцов.  Все  это  в  порядке  вещей  и  по-ученому  называется  борьбой за
существование...  Конечно,  есть  такие  купцы,  как  молодой Колобов, - эти
создадут  свое  благосостояние  на развалинах чужого разорения. О, он далеко
пойдет!
     - Что же тогда делать? - спрашивала Устенька в отчаянии.
     Доктор только горько улыбался.
     - Знаете  что,  славяночка,  не  вам  это  спрашивать  у  меня и не мне
разрешать  вам  такой  всеобъемлющий вопрос. Полагаю, что для каждого должно
существовать  свое  собственное решение этого вопроса. Все дело в совести, в
нравственной  чистоплотности...  Ведь  мы  всю жизнь заботимся только о том,
чтобы  вот  именно нам было хорошо, а от этого, по-моему, все несчастия. Да,
именно  от  этого...  Представьте  себе  простую  картину: вам хочется есть,
перед  вами хороший завтрак, - разве вы можете его есть с покойною совестью,
когда  вас  окружают  десятки голодных девушек, голодных детей? Ведь кусок в
горло  не  пойдет. Если вы и я едим спокойно свой вкусный завтрак, то только
потому,  что  не  видим  этих голодных, - они где-то там, далеко, неизвестно
где.  И  мы  все делаем, чтобы не видеть их и чтобы, боже сохрани, наши дети
не  видели  их...  И  каждый  наш  день  -  неправда и ложь, а отсюда и наше
счастье  и  наше  несчастье - тоже неправда и ложь. Ведь есть еще умственный
голод,  нравственный  голод,  душевная  нищета,  а отсюда дрянные, нехорошие
несчастья...  Чужое  горе по психологическому контрасту обыкновенно вызывает
наши  симпатии,  но есть такое горе, которое вызывает только отвращение. Ах,
вы не подозреваете даже, как иногда человек может ненавидеть самого себя!
     - Вот  вы  говорите  о  завтраке, доктор. Но если я отдам свой завтрак,
то,  во-первых,  сама  останусь  голодна,  а  во-вторых,  все  равно всех не
накормлю.
     - Это  правда,  если  вы  будете  одна.  А если будут и другие думать о
других, тогда получится совсем иное.
     Устенька  не могла не согласиться с большею половиной того, что говорил
доктор,  и  самым тяжелым для нее было то, что в ней как-то пошатнулась вера
в  любимых  людей.  Получился  самый мучительный разлад, заставлявший думать
без  конца.  Зачем  доктор говорит одно, а сам делает другое? Зачем Болеслав
Брониславич,  такой  умный,  добрый  и  любящий, кого-то разоряет и помогает
другим  делать  то  же?  А  там,  впереди, поднимается что-то такое большое,
неизвестное, страшное и неумолимое.


XI

     Деятельность  Зауральского  коммерческого банка отзывалась не только на
экономической  стороне  жизни  Заполья,  а  давала  тон  всему общественному
строю.  У  нас вообще принято как-то легко смотреть на роль банков, вернее -
никак  не  смотреть. Между тем в действительности это страшная сила, которая
кладет  свою  тяжелую  руку  на всех. Нарастающий капитализм является своего
рода  громадным  маховым  колесом,  приводящим  в  движение  миллионы валов,
шестерен  и  приводов.  Да,  деньги  давали  власть,  в  чем  Заполье начало
убеждаться  все  больше  и  больше, именно деньги в организованном виде, как
своего  рода  армия.  Прежде  были  просто  толстосумы,  влияние  которых не
переходило   границ   тесного   кружка  своих  однокашников,  приказчиков  и
покупателей,  а теперь капитал, пройдя через банковское горнило, складывался
уже в какую-то стихийную силу, давившую все на своем пути.
     Живым  показателем  этой  новой  силы  для  Заполья  явился  банковский
юрисконсульт  Мышников.  Он  быстро вошел в свою роль и начал забирать силу.
Клиенты  без  слов  почувствовали  свою  мертвую зависимость от этого нового
человека,  которому  стоило  оказать  одно  слово  - и банк закрывал кредит.
Мышников  уже  показал  свою  власть  над протестовавшими элементами и одним
почерком  пера  разорил двух мельников с Ключевой, не оказавших ему должного
уважения.  Все  понимали,  что это только проба, цветочки, а ягодки впереди.
Остальных  клиентов Мышников выучил терпению. Они по целым часам ждали его в
банке,   теряя  дорогое  время,  выслушивали  его  грубости  и  должны  были
заискивающе  улыбаться,  когда  на душе скребли кошки и накипала самая лютая
злоба.
     Главное,  скверно было то, что Мышников, происходя из купеческого рода,
знал  все  тонкости  купеческой складки, и его невозможно было провести, как
иногда  проводили  широкого  барина  Стабровского  или  тягучего и мелочного
немца  Драке.  Прежде  всего  в  Мышникове сидел свой брат мужик, у которого
была одна политика - давить все и всех, давить из любви к искусству.
     Но    сфера    специально    банковской   деятельности   Мышникова   не
удовлетворяла.  Он хотел большего, а главное - общего почета и заискивающего
трепета.  Червь  тщеславия  сосал  его  неустанно,  и  ему  все  было  мало.
Оперившись  благодаря  банку,  Мышников  попал о думу и принялся хозяйничать
здесь.  Состав  думы  был купеческий. Доморощенные ораторы говорили плохо, и
Мышников  сразу  сделался  светилом.  Он  во  всех  мелочах  брал перевес, и
гласные  проходили  мудрую  школу  подлаживанья  и  спасительного  молчания.
Всякая  самостоятельность  давилась в зародыше. Из думских ораторов пробовал
бороться  с  Мышниковым  полированный  купчик  Евграф Огибенин, но сейчас же
погиб  самым  позорным  образом:  ему  был  закрыт  кредит в банке. Это было
хорошим уроком для других смельчаков.
     Старик  Луковников  отлично  понимал  разыгравшуюся  комедию и сознавал
полное  свое  бессилие.  Дума  быстро  превращалась  в переднюю Зауральского
коммерческого   банка.  Гласные-купцы  тоже  сообразили,  что  нужно  только
соглашаться  с  Павлом  Степанычем, и заглядывали ему в рот, ожидая решения.
Мышников  скоро  завладел  всем  городским самоуправлением и делал все, чего
желал.
     - Что  же  это  такое  будет,  господа? - в отчаянии говорил Луковников
гласным,  которым  доверял. - Мы делаемся какими-то пешками... Мышников всех
нас  заберет.  Вон  он  и  Драке,  и Штоффа, и Галактиона Колобова в гласные
проводит... Дохнуть не дадут.
     - А  что  же  мы поделаем, Тарас Семеныч? - угнетенно отвечали купцы. -
Подневольные  мы  люди,  и  больше  ничего.  Скажи-ко поперечное слово Павлу
Степанычу,  а  он  в  бараний рог согнет, как Евграфа Огибенина. Жив человек
смерти боится.
     Луковников  понимал,  что  по-своему  купцы правы, и не находил выхода.
Пока  лично его Мышников не трогал и оказывал ему всякое почтение, но старик
ему  не верил. "Из молодых да ранний, - думал он про себя. - А все проклятый
банк".
     Протестом  против  мышниковской  гегемонии  явились разрозненные голоса
запольской  интеллигенции,  причем  в  голове  стал учитель греческого языка
Харченко,  попавший  в  число  гласных  еще  по доверенности покойной Анфусы
Гавриловны.  Купцы  могли  только удивляться, как такой ничтожный учителишко
осмеливался  перечить  самому  Павлу  Степанычу  и  даже вот на волос его не
боялся.   В   составе  купцов-гласных  Харченко  являлся  чем-то  вроде  тех
проклятых  исключений,  которыми  так  богат  греческий  язык.  Свое думское
одиночество   Харченко   выкупал  тем,  что  упорно  выводил  в  целом  ряде
корреспонденции   деятельность  банка  и  несчастной  купеческой  думы.  Как
Мышников  ни  презирал  живое  слово  прессы,  но  она лишала его известного
престижа  и  время  от  времени  наносила  довольно чувствительные удары его
самолюбию.  Он  затаил  ненависть  против  плюгавого  учителишки  и дал себе
клятву  стереть  его с лица земли, чтобы другим впредь было неповадно чинить
разные  противности.  Это была неравная борьба, и все смотрели на "греческий
язык"  с сожалением, как на жертву, которую Мышников в свое время пожрет. Но
Харченко   уже   имел  своих  союзников,  как  доктор  Кочетов,  Огибенин  и
озлобившийся на всех Харитон Артемьич.
     - Катай  их  всех  в хвост и гриву! - кричал Малыгин. - Этаких подлецов
надо  задавить...  Дураки  наши  купчишки,  всякого  пня боятся, а тебя ведь
грамоте учили. Валяй, "греческий язык"!
     Харченко  был  странный  человек и для Заполья совсем непонятный. Из-за
чего  человек  набивался  на неприятности? Этого уже решительно никто не мог
понять,  а  сам  Харченко  никому  не говорил. Например, он написал громовую
обличительную  статью  против Мышникова, когда тот в качестве попечителя над
городскими  школами  уволил  одну учительницу за непочтительность. Последняя
заключалась  в  том,  что  учительница недостаточно быстро вскочила, когда в
школу   приехал   Мышников,   и  не  проводила  его  до  передней.  Скажите,
пожалуйста,  стоило  поднимать  пыль  из-за  какой-то учительницы, когда сам
Павел   Степаныч  так  просто  говорит  в  думе  о  необходимости  народного
образования,  о  пользе  грамотности и вообще просвещения. В корреспонденции
между  тем  говорилось прямо, что принципиально высшее образование, конечно,
вещь   хорошая   и   крайне   желательная,  но  банковский  кулак  с  высшим
образованием  -  самое печальное знамение времени. "До сих пор мы имели дело
просто  с  кулаками,  -  сообщал  корреспондент,  - а кулак интеллигентный -
явление, с которым придется считаться".
     Мышников  с  своей  стороны не терял времени даром и повел атаку против
задорного  учителишки. Город давал прогимназии известную субсидию, и на этом
основании  Мышников попал в попечители прогимназии от города. Это был прямой
ход  уже на неприятельскую территорию. Забравшись в гимназическое правление,
Мышников  с  опытностью  присяжного  юриста  начал делать целый ряд прижимок
Харченке,  принимавшему  какое-то  участие  в  хозяйственной части. Повелась
травля  по  всем  правилам  искусства.  В качестве забравшего силу, Мышников
обратился   к   попечителю   учебного   округа   с   систематическим   рядом
замаскированных  доносов  и  добился своего. Именно этой политики Харченко и
не  выдержал. Он ответил на запрос из округа в "возбужденном тоне" и получил
приглашение   оставить   запольскую  прогимназию,  с  переводом  в  какое-то
отчаянное захолустье.
     Мышников  торжествовал, сбив врага с позиции. Но это послужило не к его
пользе.  Харченко  быстро  оправился  от понесенного поражения и даже нашел,
что    ему    выгоднее   окончательно   бросить   зависимую   педагогическую
деятельность.
     - Ну,  что же ты будешь делать-то, петух? - язвил его Харитон Артемьич,
хлопая  по  плечу.  -  Летать  умеешь,  а  где  сядешь?  Поступай  ко  мне в
помощники...   Я   тебя  сейчас  в  чин  произведу:  будешь  отставной  козы
барабанщиком.
     - Ничего,  папаша,  за  нами  и  не  это  пропадало...  Свет  не клином
сошелся. Все к лучшему.
     - Уж  на  что  лучше,  зятюшка,  когда, напримерно, выставку по затылку
сделают.
     - Пустяки,  мы  еще только начинаем... Вот посмотрите, какой мы фортель
устроим... Подтянем всех.
     - А ты не пугай!
     - Был  доктор  Панглосс,  тестюшка,  который  сказал,  что на свете все
устраивается к лучшему.
     - Так, так... Правильный, значит, доктор.
     Харченко  действительно  быстро  устроился  по-новому.  В  нем сказался
очень   деятельный  и  практический  человек.  Во-первых,  он  открыл  внизу
малыгинского  дома  типографию;  во-вторых, выхлопотал себе право на издание
ежедневной  газеты  "Запольский  курьер"  и,  в-третьих, основал библиотеку.
Редакция газеты и библиотека помещались во втором этаже.
     - Да  разве я для этого дом-то строил? - возмущался Харитон Артемьич. -
Всякую  пакость  натащил  в  дом-то... Ох, горе душам нашим!.. За чьи только
грехи господь батюшка наказывает... Осрамили меня зятья на старости лет.
     Особенный   успех   имела   библиотека,   показавшая,   что   в  глухом
провинциальном   городке   уже  чувствовалась  настоятельная  потребность  в
чтении.  Книга  уже  являлась  необходимостью,  и  Харченко  мечтал  открыть
книжный  магазин.  Около  типографии  и библиотеки сразу сплотился маленький
кружок  интеллигентных  разночинцев.  Тут  были  и учителя, и учительницы, и
фельдшера,  и мелкие служащие из управы и банка. Библиотека являлась сборным
пунктом,  куда приходили потолковать и поделиться разными новостями. В общем
все   эти  маленькие  люди  являлись  протестующим  элементом  против  новых
дельцов.
     Особым  выдающимся торжеством явилось открытие первой газеты в Заполье.
Главными  представителями  этого  органа  явились Харченко и доктор Кочетов.
Последний  даже не был пьян и поэтому чувствовал себя в грустном настроении.
Говорили   речи,   предлагали   тосты   и  составляли  планы  похода  против
плутократов.  Харченко  расчувствовался  и  даже  прослезился.  На торжестве
присутствовал   Харитон   Артемьич   и  мог  только  удивляться,  чему  люди
обрадовались.
     - Всех ругать будете в газетине? - спрашивал он.
     - Как придется... Смотря по заслугам.
     - Нет,  вы  жарьте их, подлецов, а главное - моих зятьев накаливайте...
Ежели  бы  я  был грамотный, так я бы им сам показал, как лягушки скачут. От
своей темноты и погибаем.
     К  огорчению  Харитона  Артемьича,  первый  номер "Запольского курьера"
вышел  без  всяких  ругательств,  а  в  программе  были  напечатаны какие-то
непонятные  слова:  о  народном хозяйстве, об образовании, о насущных нуждах
края,  о  будущем  земстве  и  т.д. Первый номер все-таки произвел некоторую
сенсацию:  обругать  никого  не  обругали,  но  это  еще  не значило, что не
обругают  потом.  В  банке  новая газета имела свои последствия. Штофф сунул
номер Мышникову и проговорил с укоризной:
     - Это  твоя  работа,  Павел  Степаныч...  Охота тебе была связываться с
проклятым учителишкой. Растравил человека, а теперь расхлебывай кашу.
     - Ничего,  не беспокойся, - уверял Мышников. - Коли на то пошло, так мы
свою газету откроем... Одним словом, вздор, и не стоит говорить.
     В  малыгинском  доме закипела самая оживленная деятельность. По вечерам
собиралась  молодежь,  поднимался  шум, споры и смех. Именно в один из таких
моментов  попала  Устенька  в  новую  библиотеку. Она выбрала книги и хотела
уходить,  когда  из  соседней  комнаты, где шумели и галдели молодые голоса,
показался доктор Кочетов.
     - Ах, это вы, Устенька!.. Здравствуйте.
     - Здравствуйте, Анатолий Петрович.
     - Как это мисс Дудль пустила вас одну?
     - Я была у папы.
     - Так...  хотите,  я  вас  познакомлю  с  нашею  компанией? У нас очень
весело!
     Устенька  смутилась, когда попала в накуренную комнату, где около стола
сидели  неизвестные  ей  девушки  и молодые люди. Доктор отрекомендовал ее и
перезнакомил с присутствующими.
     - Это  ваше молодое Заполье, и вы будете нашей, Устенька, - говорил он,
усаживая ее на диван.
     Полчаса,   проведенные  в  накуренной  комнате,  явились  для  Устеньки
роковою  гранью,  навсегда  отделившею  ее  от  той  среды,  к  которой  она
принадлежала   по   рождению   и   по  воспитанию.  Возвращаясь  домой,  она
чувствовала  себя  какою-то изменницей и живо представляла себе негодующую и
возмущенную  мисс  Дудль...  Ей  хотелось  и  плакать, и смеяться, и куда-то
идти, все вперед, далеко.


XII

     Наступила  весна.  Близившееся  тепло  уже  висело в воздухе. Зима была
снежная,  и  все  ждали сильного половодья. Река Ключевая, как все сибирские
реки,  вскрывалась  сначала  верховьем. В горах было особенно много снега, и
ключевские  мельники  со страхом ждали полой воды, которая рвала и разносила
по  веснам  их  плотины. Но никто так не ждал навигации, как Галактион. Он с
половины  марта уехал вместе с Харитиной в Тюмень, чтобы принять там пароход
и  уже  на  пароходе  вернуться  в  свое Городище. Это был самый решительный
момент в его жизни, и Галактион считал минуты.
     В  "коренной"  России благодаря громадной сети железных дорог давно уже
исчезла  мертвая  зависимость  от  времен  года,  а в Сибири эта зависимость
сохранялась  еще  в  полной  силе.  Весной это особенно чувствовалось, когда
замирал  сибирский  тракт,  а  летнее  движение  сосредоточивалось на водных
путях.  Все  грузы  стягивались  за  зиму  к  речным пристаням и здесь ждали
открытия  навигации. Но последняя выражалась в самых примитивных формах, как
дело  велось еще при Ермаке, - на барках, дощаниках, плотах. По Оби и Иртышу
пароходы  делали  рейсы  раз  в  неделю. Результаты получались самые жалкие.
Сидя   в  Тюмени,  где  сосредоточивалась  вся  навигационная  деятельность,
Галактион  мог  только  удивляться  мертвой  сибирской  косности.  Сибирские
капиталы     уходили     гласным    образом    на    винокуренные    заводы,
золотопромышленность  и разное сибирское сырье, обменивавшееся на московские
фабрикаты.   Получалась   самая  жалкая  картина,  причем  главною  причиной
являлось  полное  отсутствие  правильных  путей  сообщения,  о  чем сибиряки
заботились меньше всего.
     В  Тюмени Галактион встретил Ечкина, который хлопотал здесь по каким-то
своим  делам,  -  не было, кажется, в России города, где у Ечкина не было бы
дел. Он разыскал Галактиона на пристани, где ремонтировался пароход.
     - Отлично,  отлично,  - повторял он, опытным глазом осматривая пароход.
-  Собственно говоря, ваша посудина ни к черту не годится, но важен почин...
да.  Я  сам  когда-то мечтал открыть пароходство по всем сибирским рекам, но
разве  у  нас  найдешь  капиталы  на разумное дело? Могу только позавидовать
вашему успеху.
     Галактион  был  рад  Ечкину, как своему человеку. Притом Ечкин знал все
на  свете  и  дал  сразу  несколько полезных советов. Он осмотрел пароход во
всех подробностях и только качал головой.
     - Ах,  уж эта мне сибирская работа! - возмущался он, разглядывая каждую
щель.  -  Не  умеют  сделать заклепку как следует... Разве это машина? Она у
вас  будет  хрипеть,  как  удавленник,  стучать,  ломаться...  Тьфу! Посадка
велика,  ход  тяжелый,  на  поворотах  будет  сваливать  на один бок, против
речной струи поползет черепахой, - одним словом, горе луковое.
     - Я  новый  пароход  строю,  Борис  Яковлич.  Только  раньше  осени  не
поспеет. Машину делают в Перми, а остальные части собирают на заводах.
     - Главное,   помните,  что  здесь  должен  быть  особый  тип  парохода,
принимая  большую  быстроту, чем на Волге и Каме. Корпус должен быть длинный
и  узкий...  Понимаете,  что  он  должен идти щукой... да. К сожалению, наши
инженеры ничего не понимают и держатся старинки.
     По  вечерам Ечкин приходил на квартиру к Галактиону и без конца говорил
о  своих  предприятиях.  Харитина  сначала  к  нему  не  выходила,  а  потом
привыкла.  Она  за  два месяца сильно изменилась, притихла и сделалась такою
серьезной,  что  Ечкин  проста  ее  не  узнавал.  Куда только делась прежняя
дерзость.
     - Да,  теперь все будет зависеть от железной уральской дороги, когда ее
проведут  от Перми до Тюмени, - ораторствовал Ечкин. - Вся картина изменится
сразу... Вот случай заодно провести ветвь на Заполье.
     - Далеконько будет, - соображал вслух Галактион.
     - Э,  все  пустяки!..  Была  бы  охота.  Я говорил запольским купцам, и
слушать  не  хотят.  А  я  все  равно выхлопочу себе концессию на эту ветвь.
Тогда посмотрим...
     - А где деньги?
     - Деньги найдутся. Главное - идея... Понимаете?
     Галактиона   заражала   эта   неугомонная   энергия   Ечкина,  и  он  с
удовольствием  слушал  его  целые  часы. Для него Ечкин являлся неразрешимою
загадкой.  Чем  человек  живет,  а  всегда  весел,  доволен  и  полон  новых
замыслов. Он сам рассказал историю со стеариновым заводом в Заполье.
     - Представьте  себе,  что мои компаньоны распространяют про меня... Я и
разорил  их  и  погубил  дело,  а  все  заключается только в том, что они не
выдержали характера и струсили раньше времени.
     - Однако деньги-то за заложенную фабрику вы оставили себе?
     - Что  же,  разве  я  их  не  возвращу?  Опять недоразумение... И какие
деньги,  - каких-то несчастных сто тысяч... Меня это в конце концов начинает
возмуща