и сразу
повеселел. Что же, другие живут, и мы будем жить.
     В  малыгинском  доме  было  много  перемен,  начиная  с остепенившегося
хозяина  и кончая принятым в дом последним зятем. Харитон Артемьич больше не
ездил  в  степь  и  всецело  посвятил себя новой фабрике и радостям семейной
жизни.  Последнему  Анфуса  Гавриловна, пожалуй, была даже и не рада, потому
что  очень  уж "сам" строжил всех и неистово ругался с утра до ночи. От него
все  домашние теперь сторонились, по возможности избегая встреч. Даже бойкая
Харитина,  и  та  появлялась  только,  когда  отца  не было дома. Исключение
представлял  новый  зять.  Сначала  Харитон Артемьич относился к нему, как к
дурачку,  навеличивая  "грецкой  губой"  и  выкидывая  разные  грубые шутки.
Харченко  сам за словом в карман не лазил и в свою очередь вышучивал тестя с
хохлацким  юмором. Иногда эти словесные ратоборства принимали опасную форму,
и вступалась уже Анфуса Гавриловна.
     - Да  будет  вам,  петухи  галанские...  Еще  подеретесь. Поговорили, и
довольно.
     В  течение  целого  года  старушка  присматривалась  к последнему зятю,
подыскивая  какой-нибудь  недостаток,  и  решительно  ничего не могла найти.
Главное  -  неизвестный  совсем  человек и потом с хохлацкой стороны. Иногда
старушке  приходили  совсем  нелепые  мысли:  а вдруг он двоеженец? Был один
такой  случай  в  Заполье,  -  простой  бондарь и вдруг оказался двоеженцем.
Анфуса  Гавриловна точно боялась полюбить последнего зятя, как любила раньше
других  зятьев.  Очень уж горько ей доставались они. Старушка вообще заметно
опускалась  и  постепенно впадала в старческое детство. Боевой период, когда
она  маялась с мужем, детьми и зятьями, миновал, и она начинала чувствовать,
что  как  будто  уж  и не нужна даже в своем дому, а в том роде, как гостья.
Часто,  сидя  за  обедом,  когда "самого" не было, Анфуса Гавриловна долго и
внимательно рассматривала зятя, качала головой и говорила:
     - И  отколь  ты  взялся только, Иван Федорыч?.. Вот уж воистину, что от
своей судьбы не уйти. Гляжу я на вас и думаю, точно я гостья... Право!
     Старушка  любила пожаловаться новому зятю на его предшественников, а он
так  хорошо  умел  слушать  ее  старческую  болтовню. Да и вообще аккуратный
человек,  как  его  ни поверни. Анфусе Гавриловне иногда делалось смешно над
Агнией,  как  она  ухаживала за мужем, - так в глаза и смотрит. Насиделась в
девках-то, так оно и любопытно с своим собственным мужем пожить.
     Впрочем,  у  Харченки  была  одна  привычка, которая не нравилась теще:
все-то  ему  нужно  было  знать,  и  везде  он  совал нос, особенно по части
городских дел. И то не так и это не так, - всех засудит и научит.
     - Больно  ты  прыток  до  чужих  дел,  как  я  погляжу, Иван Федорыч, -
заметила ему старушка. - И все у тебя неладно.
     - Нельзя, мамаша. Я человек общественный...


III

     Харитина  жила  попрежнему  у  Галактиона,  нигде не бывала и вела себя
очень  скромно,  как  настоящая  вдова.  Она  как-то вся притихла, сделалась
серьезной  и  много  занималась  хозяйством.  За  сестрой она ухаживала, как
мать,  и  всячески  старалась  ее  вылечить  от  запоя.  Серафима продолжала
упорствовать  и  ни  за  что  не хотела сознаться в своей болезни. Галактион
знал  все,  но не подавал виду, а только стал вести все хозяйственные дела с
Харитиной,  -  она получала деньги, производила все расчеты и вела весь дом.
Она же наблюдала и детей, которые быстро росли и требовали ухода.
     Многого,  что  делается  в доме, Галактион, конечно, не знал. Оставшись
без   денег,   Серафима   начала  закладывать  и  продавать  разные  золотые
безделушки,  потом  столовое  серебро,  платье и даже белье. Уследить за ней
было  очень  трудно.  Харитина  нарочно  покупала  сама  проклятую  мадеру и
ставила ее в буфет, но Серафима не прикасалась к ней.
     - С  чего это ты взяла, что я буду пить мадеру? - удивлялась она. - Вот
выдумают!
     Уговоры  матери  тоже  не производили никакого действия, как наговоры и
нашептывания  разных старушек, которых подсылала Анфуса Гавриловна. Был даже
выписан  из  скитов  старец  Анфим,  который  отчитывал Серафиму по какой-то
старинной  книге,  но  и  это  не  помогло.  Болезнь  шла своим чередом. Она
растолстела,  опухла  и  ходила  по  дому,  как  тень.  На  нее было страшно
смотреть, особенно по утрам, когда ломало тяжелое похмелье.
     По утрам Серафима иногда подсаживалась к окну и плакала.
     - Ты это о чем плачешь, Сима? - спрашивала Харитина.
     - Так.
     - У тебя что-нибудь болит?
     - Нет... Уйди от меня.
     - Ты на меня сердишься?
     - Нет,  я  тебя боюсь... уйди... Скоро я умру, тогда... ах, я ничего не
знаю!
     О  муже  она никогда не спрашивала, к детям была равнодушна и ни на что
не  обращала  внимания,  до  своего костюма включительно. Что ей подадут, то
она и наденет.
     Харитине  иногда  казалось, что сестра ее упорно наблюдает, точно хочет
в  чем-то  убедиться.  Ей  делалось  жутко от взгляда этих воспаленных глаз.
Виноватой  Харитина  все-таки  себя  не чувствовала. Кажется, уж она про все
забыла, да и не было ничего такого, в чем бы можно было покаяться.
     - Сима,  ты  меня  не  любишь?  -  спрашивала Харитина сестру, когда та
изводила ее своим упорным взглядом.
     - Нет, люблю.
     - Что ты так смотришь на меня?
     - Красивая  ты,  вот  я  и  смотрю...  Тебя  все любят, и я тоже люблю.
Красивым хорошо жить на свете...
     Раз  ночью  Харитина  ужасно  испугалась.  Она  только что заснула, как
почувствовала,  что  "то-то  сидит  у ней на кровати. Это была Серафима. Она
пришла  в  одной  рубашке,  с распущенными волосами и, кажется, не понимала,
что делает. Харитина взяла ее за руку и, как лунатика, увела в ее спальню.
     Какие  отношения  были  у Галактиона с Харитиной, никто не знал, но все
говорили,  что  он  живет  с  ней,  и  удивлялись  отчаянной смелости бывшей
исправницы грешить на глазах у сестры.
     Впрочем,  Галактион почти не жил дома, а все разъезжал по делам банка и
делам  Стабровского.  Прохоров  не  хотел  сдаваться и вел отчаянную борьбу.
Стороны  зашли уже слишком далеко, чтобы помириться на пустяках. Стабровский
с  каждым годом развивал свои операции все шире и начинал теснить конкурента
уже  на  его  территории. Весь вопрос сводился только на то, которая сторона
выдержит дольше. О пощаде не могло быть и речи.
     Все   Зауралье  и  громадный  степной  край  были  заинтересованы  этою
отчаянною  борьбой.  В этих мирных краях еще не бывало ничего подобного. Все
следили   с   возрастающим   интересом   за   исходом   этого   ратоборства,
обставленного  небывалыми  средствами.  Являлось  уже  вопросом  чести,  кто
выйдет  победителем, и стороны не щадили ничего. Главным деятелем со стороны
Стабровского  являлся  Галактион,  который настолько увлекся этим делом, что
считал  его  своим.  Его  затянула  горячка  борьбы,  где  уже не было места
размышлениям,  что  худо  и что хорошо. Стабровский не ошибся, выбрав такого
помощника, и при всяком удобном случае говорил:
     - В  тот  день,  когда  Прохоров  принесет повинную, у вас будет первый
пароход... да. Даю вам мое честное слово.
     Зная  хорошо,  что значит даже простое слово Стабровского, Галактион ни
на  минуту  не  сомневался  в  его  исполнении.  Он  теперь  пропадал целыми
неделями  по  деревням  и  глухим  волостям,  устраивая новые винные склады,
заключая  условия  с  крестьянскими  обществами  на  открытие новых кабаков,
проверяя  сидельцев  и  т.д. Работы было по горло, и время летело совершенно
незаметно. Галактион сам увлекался своею работой и проявлял редкую энергию.
     Склады  и  кабаки  открывались в тех же пунктах, где они существовали у
Прохорова  и  Кo,  и  открывалось наступательное действие понижением цены на
водку.  Получались  уже  технические  названия дешевых водок: "прохоровка" и
"стабровка".  Мужики  входили  во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на
дешевке.  Случалось нередко так, что конкуренты торговали уже себе в убыток,
чтобы только вытеснить противника.
     Характерный  случай  выдался  в  Суслоне. Это была отчаянная вылазка со
стороны  Прохорова,  именно  напасть  на  врага  в его собственном владении.
Трудно   сказать,   какой   тут  был  расчет,  но  все  произошло  настолько
неожиданно,  что даже Галактион смутился. Одно из двух: или Прохоров получил
откуда-нибудь  неожиданное  подкрепление,  или  в отчаянии хотел погибнуть в
рукопашной  свалке.  Важно  было уже то, что Прохоров и Кo появились в самом
"горле", как выражались кабатчики.
     Галактион полетел в Суслон.
     - Ничего  не жалейте, чтобы задушить его, - давал Стабровский последние
инструкции.  -  Раненный  смертельно,  медведь  всегда  бросается  прямо  на
охотника... да...
     Для  Галактиона  этот  ход  противника  был  крупною неприятностью, как
непредусмотренное  действие.  Что  тут  ни  говори,  а  Прохоров  жив, о чем
кричала каждая кабацкая вывеска.
     Дело  было  в  начале декабря, в самый развал хлебной торговли, когда в
Суслон  являлись  тысячи  продавцов и скупщиков. Лучшего момента Прохоров не
мог  и  выбрать,  и  Галактион  не  мог  не  похвалить  находчивости  умного
противника.
     В  течение  десяти  лет  Суслон  совершенно изменил свою физиономию. Из
простого  зауральского  села  он  превратился  в  боевой торговый пункт, где
начала  развиваться  уже  городская торговля, как лавки с красным товаром, и
даже  появился  галантерейный магазин. Раньше был один кабак, а теперь целых
десять.   Простые   деревенские  избы  перестраивались  на  городскую  руку,
обшивались  тесом и раскрашивались. Появились дома с мезонинами и городскими
палисадниками.  Суслонских  мужиков  деревенские  соседи  называли  купцами.
Крупчатные  мельницы,  выстроенные на Ключевой, подняли торговлю пшеницей до
неслыханных  размеров,  а винокуренный завод Стабровского скупал ежегодно до
миллиона  пудов  ржи. Поверенные крупных фирм жили в Суслоне безвыездно, что
придавало  ему  вид  какого-то  ярмарочного  городка. Галактион не был здесь
больше  трех  лет,  не  желая встречаться с отцом, и был поражен происшедшею
переменой.  Ему  сделалось как-то неловко, точно он давно-давно уехал отсюда
и успел состариться.
     Появление  Галактиона  в  Суслоне  произвело известное волнение в среде
разных  доверенных,  поверенных  и  приказчиков.  Его  имя  уже пользовалось
популярностью.   Он  остановился  в  бывшем  замараевском  доме,  о  котором
квартировал  поверенный  по  закупке  хлеба  Стабровского молодой человек из
приказчиков.
     - Ну, как дела? - спрашивал Галактион.
     - Да  ничего,  помаленьку... Очень уж много здесь народу набилось, друг
друга  начинаем  давить.  Ходят  слухи,  что  Прохоров  тоже  хочет  строить
винокуренный завод на Ключевой. И место выбрал у Бакланихи.
     - Немного  он  поздно  догадался,  -  засмеялся  Галактион. - Пороху не
хватит...  Если  бы раньше он это устроил, годика три назад, а теперь трудно
с нами тягаться.
     Между  прочим,  поверенный с некоторыми предосторожностями сообщил, что
Михей  Зотыч  достраивает  уже  третью  мельницу:  одна  пониже  Ермилыча на
Ключевой   уж   работает,   а   другая  -  в  Шабрах,  на  притоке  Ключевой
достраивается.
     - Знаю,  - коротко ответил Галактион. - Напрасно старик затягивается, -
тоже  пороху  не  хватит.  Мельницы-то  выстроит,  а на товар, пожалуй, и не
хватит.
     - И  то  поговаривают,  Галактион  Михеич. Зарвался старичок... Да и то
сказать,  горит  у  нас  работа по Ключевой. Все так и рвут... Вот в Заполье
вальцовая  мельница  Луковникова,  а  другую  уж строят в верховье Ключевой.
Задавят  они других-то крупчатников... Вот уж здесь околачивается доверенный
Луковникова:  за  нашею  пшеницей приехал. Своей-то не хватает... Что только
будет, Галактион Михеич. Все точно с ума сошли, так и рвут.
     Не  теряя  времени,  Галактион сейчас же открыл наступательное действие
против  Прохорова,  понизив  цену на водку из склада и в пяти кабаках. Время
было  самое  удобное,  потому  что  в  Суслоне  был  большой съезд крестьян,
привезших  на  базар  хлеб. Слух о дешевке "стабровки" разнесся сейчас же, и
народ  бросился  наперебой  забирать  дешевую  водку,  благо близился зимний
Никола,  а  там  и  святки  не  за  горами,  -  водки  всем  нужно. К вечеру
поверенный   Прохорова  и  Кo  тоже  понизил  цену  и  стал  продавать  свою
"прохоровку" дешевле "стабровки". Покупатели отхлынули к кабакам Прохорова.
     Настоящий  поход  начался  на  следующий  день,  когда Галактион сделал
сразу  понижение  на  десять  процентов.  Весть  о дешевке разнеслась уже по
окрестным  деревням,  и  со  всех сторон неслись в Суслон крестьянские сани,
точно  на  пожар,  -  всякому хотелось попробовать дешевки. Сам Галактион не
выходил  и  сидел  на  квартире.  Он  стеснялся  показываться  на улице. Его
разыскал Вахрушка, который прибежал из Прорыва на дешевку пешком.
     - Ах,  Галактион Михеич, отец родной, и что только делается! - повторял
задыхавшийся  от  волнения  старик. - Вот скоро на седьмой десяток перевалит
мне,  а  чтобы  этакого,  например,  подобного... Я перво-наперво бросился в
твой  кабак,  ну, и стаканчик дешевки хлебнул, а потом побежал к Прохорову и
тоже  стаканчик  зарядил.  Народ-то  последнего  ума решился: так и ходит из
"абака  в  кабак.  Тоже всякому любопытно... Скоро и посудины не хватит. Ах,
боже  мой!..  А  краснорядцы сидят в пустых лавках и ругательски ругаются...
Пропьются мужики напрочь.
     - Ты не торопись, Вахрушка. Еще успеешь, - советовал Галактион.
     - Н-но-о?  Ведь  в кои-то веки довелось испить дешевки. Михей-то Зотыч,
тятенька,  значит, в Шабрах строится, Симон на новой мельнице, а мы, значит,
с  Емельяном в Прорыве руководствуем... Вот я и вырвался. Ах, братец ты мой,
Галактион  Михеич,  и что вы только придумали! Уж можно сказать, што уважили
вполне.
     - А ты погоди напиваться-то, еще дешевле будет.
     - Н-но-о?!.  И  что  такое только будет... Как бы только Михей Зотыч не
выворотился...  До  него  успевать  буду  уж  как-нибудь,  а  то  всю музыку
испортит.  Ах,  Галактион  Михеич,  отец  ты наш!.. Да мы для тебя ничего не
пожалеем!
     Вахрушка,  не  внимая  предостережению  Галактиона, прямо из писарского
дома  опять  ринулся в кабак. Широкая деревенская улица была залита народом.
Было  уже  много  пьяных.  Народ  бежал  со стеклянною посудиной, с квасными
жбанами  и  просто  с  ведерками.  Слышалось пьяное галденье, хохот, обрывки
песен. Где-то надрывалась гармония.
     - Ах,  братцы  мои...  родимые  вы мои! - кричал Вахрушка, врезываясь в
двигавшуюся толпу. - Привел господь на старости лет... ах, братцы!
     Приказчики  стояли  у магазинов и смотрели на одуревшую толпу. Какие-то
пьяные мужики бежали по улице без шапок и орали:
     - "Стабровка" три копейки стакан!.. Братцы!.. Три копейки!..
     Вахрушка  отведал  сначала "прохоровки", потом "стабровки", потом опять
"прохоровки",  -  сидельцы  все понижали цену. В кабаке Прохорова один мужик
подставлял свою шапку и требовал водки.
     - Лей!.. Пусть и шапка пьет!
     Вахрушка  пробежал село из конца в конец раз десять. Ноги уже плохо его
слушались,  но  жажда  оставалась.  Ведь  другого  раза не будет, и Вахрушка
пробивался  к  кабацкой  стойке  с  отчаянною  энергией умирающего от жажды.
Закончилась  эта проба тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у
прохоровского кабака.


IV

     Вахрушка   проснулся   с   страшной  головною  болью  и  долго  не  мог
сообразить,  где  он  и что с ним. Башка трещала неистово, точно готова была
расколоться  на  несколько  частей.  Вахрушка  лежал  на  полу,  на какой-то
соломе.  С  левого  бока  его  давило  что-то  холодное, чего он не мог даже
оттолкнуть,   потому   что  сам  лишен  был  способности  двигаться.  Только
присмотревшись  кругом,  Вахрушка с ужасом сообразил, в чем дело. Во-первых,
он  находился  в "темной" при волости, куда сам когда-то сажал Михея Зотыча;
во-вторых,  теперь темная битком была набита мертвецки пьяными, подобранными
вчера   "на  дешевке",  а  в-третьих,  с  левого  бока  лежал  рядом  с  ним
окоченевший труп запившегося насмерть.
     Последнее  открытие  вышибло  из  старого  солдата  весь  хмель,  и  он
бросился к двери.
     - Ради  Христа,  отпусти  живую  душу на покаянье! - умолял он сторожа,
тоже из отставных солдат.
     Хорошо, что еще сторож-то знакомый человек и сейчас выпустил.
     - Здорово  ты  вчера  лакнул,  -  коротко  объяснил  он.  - Хорошо, што
мельник Ермилыч подобрал тебя и привез сюда, а то так бы и замерз в снегу.
     - Отец родной, отпусти!
     Сторож  только  покачал  головой,  когда  Вахрушка опрометью кинулся из
волости, даже позабыл шапку.
     - Эй, служба, шапку-то забыл!
     Вахрушка  только  махнул  рукой  и летел по улице, точно за ним гналась
стая  волков.  У  него  в  мозгу  сверлила одна мысль: мертвяк... мертвяк...
мертвяк.  Вот нагонит Полуянов и сгноит всех в остроге за мертвое тело. Всех
изведет.
     Старик  немного опомнился только в кабаке Стабровского, где происходила
давка  сильнее  вчерашней.  Дешевка  продолжалась  с  раннего  утра, и народ
окончательно  сбился  с  ног. Выпив залпом два стакана "стабровки", Вахрушка
очухался  и  даже  отплюнулся.  Ведь вот как поблазнит человеку... Полуянова
испугался, а Полуянов давным-давно сам на поселении. Тьфу!
     - Ах,  братец  ты мой... ддаа! - мычал Вахрушка. - Ну-ка, лени ищо один
стаканчик.
     Припоминая  "мертвяка",  рядом с которым он провел ночь, Вахрушка долго
плевался  и  для  успокоения пил опять стаканчик за стаканчиком, пока совсем
не  отлегло  от  души. Э, наплевать!.. Пусть другие отвечают, а он ничего не
знает.  Ну,  ночевал  действительно,  ну,  ушел  -  и  только. Вахрушке даже
сделалось  весело,  когда  он  представил себе картину приятного пробуждения
других пьяниц в темной.
     Вахрушка  оставался  в  кабаке  до  тех  пор, пока не разнеслось, что в
темной  при  волости  нашли  трех  опившихся.  Да,  теперь пора было и домой
отправляться.   Главное,   чтобы   достигнуть   своего  законного  места  до
возвращения  Михея  Зотыча.  Впрочем,  Вахрушка  находился  в  самом храбром
настроении,   и  его  смущало  немного  только  то,  что  для  полной  формы
недоставало шапки.
     - Э,  наплевать!  - ругался в пространство Вахрушка. - С голого, что со
святого - взятки гладки... Врешь, брат!.. Вахрушка знает свою линию!
     Он  так и отправился к себе на мельницу без шапки, а подходя к Прорыву,
затянул солдатскую песню:

                Во злосчастный день, во среду...
                Злы... злые турки собиралися!..
                Да они во хмелюшке похвалялись:
                Мы Рассеюшку наскрозь пройдем...
                Граф Паскевича во полон возьмем!..

     Расхрабрившийся  старик  уже  шел  по  мельничной  плотине,  когда  его
остановил знакомый голос:
     - Эй ты, крупа несчастная, куда прешь?
     Вахрушка оглянулся и обомлел: перед ним стоял Михей Зотыч.
     - Да  откуда  ты  взялся-то? - бормотал Вахрушка, разводя руками. - Вот
так оказия!
     - Нет, ты скажи, куда ты прешь-то, кислая шерсть? - наступал хозяин.
     - Я? А я домой...
     - Обознался,  миленький.  Твой  дом  остался  на  дешевке... Вот туда и
ступай, откуда пришел.
     Михей Зотыч взял старика за плечо, повернул и толкнул в шею.
     - Ступай,  ступай, кабацкая затычка!.. И скобленого своего рыла не смей
показывать!
     Вахрушка по инерции сделал несколько шагов, потом обернулся и крикнул:
     - А  ты  думаешь,  я  тебя боюсь?.. Ах ты, тараканья кость!.. Да я тебя
так расчешу!.. Давай расчет, одним словом!.. За все за четыре года.
     - Какой  это расчет? Это расчет за то, что я тебя держал-то четыре года
из милости да хлебом кормил?
     На Вахрушку опять накатил храбрый стих, и он пошел на хозяина.
     - Та