крест и не считали нужным
даже  отвечать  на  его письма; наконец, отдельные лица, обязанные ему всем,
проявили  самую  черную  неблагодарность.  Особенно  типичным примером таких
отношений  был  тот,  когда  Галактион  отказался не только платить взятые у
Стабровского   пятьдесят  тысяч,  но  даже  отказался  приехать  для  личных
объяснений.
     - Зачем  я  поеду  к  нему?  -  удивлялся  Галактион с прямолинейностью
настоящего  мошенника. - Пусть господин Стабровский лучше посчитает, сколько
я ему доставил барышей, когда трепался по кабакам...
     И  другие  были не лучше: Штофф, Мышников, свои собственные служащие, и
лучше  всех,  конечно, был зять, ждавший его смерти, как воскресения. О, как
теперь  всех  понимал  Стабровский  и как понимал то, что вся его жизнь была
одною сплошною ошибкой!
     Сознание  вернулось,  но  говорить  правильно  Стабровский  не  мог. Он
подыскивал  или  забывал  слова  и  говорил  совсем  не  то,  что желал. Это
доводило  его  до  слез. Все понимать и не иметь возможности все объяснить -
что  может  быть хуже? Болезнь развила в нем страшную подозрительность, - он
теперь   не  верил  даже  родной  дочери.  Из  всех  окружающих  он  отдавал
предпочтение  деревянной  мисс  Дудль, которая была всегда одинакова, да еще
Устеньке,   которая  приходила  навещать  его  почти  каждый  день.  Девушка
приносила с собой неистощимый запас печальных новостей.
     - Если  бы  вы  только  могли  видеть, Болеслав Брониславич! - говорила
Устенька  со  слезами  на  глазах.  -  Голодающие  дети,  голодающие матери,
старики, отцы семейств... Развивается голодный тиф.
     - Да?  -  равнодушно удивлялся Стабровский. - И я тоже голоден... А что
значит: есть?.. Меня доктора заставляют есть.
     В другой раз Стабровский сказал Устеньке:
     - Они голодны? Какое счастье!.. Если б я мог быть голодным!
     Он  даже  приподнялся  на  подушке и со слезами на глазах объяснил свою
мысль:
     - Я  постоянно  голоден,  но  не  могу  есть...  И  это даже не голод в
собственном  смысле, а это... это... это... Ах, я все готов был бы отдать за
то, чтобы быть таким голодным, как ваши голодные!.. Я им завидую.
     Это   был   какой-то   сумасшедший   бред,   и  Стабровский  только  по
сдержанно-грустному  выражению  лица  Устеньки  догадывался,  что он говорит
что-то  невозможное,  старался  поправиться  и  окончательно  запутывался  в
собственных словах.
     Устенька  в  отчаянии  уходила в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу.
Она  только  теперь  в  полную меру оценила эту простую, но твердую женщину,
которая  в  каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль
совсем  сжилась  с  семьей  Стабровских и рассчитывала, что, в случае смерти
старика,  перейдет  к  Диде,  у  которой могли быть свои дети. Но получилось
другое:  деревянную  англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир,
а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
     - Они  выгонят  меня  из  дому, как старую водовозную клячу, - спокойно
предусматривала  события  мисс Дудль. - И я не довела бы себя до этого, если
бы  мне  не  было  жаль  мистера Стабровского... Без меня о нем все забудут.
Мистер  Казимир  ждет  только  его смерти, чтобы получить все деньги... Дидя
будет еще много плакать и тогда вспомнит обо мне.
     - Мисс  Дудль,  если  вы почему-нибудь вздумаете - переезжайте прямо ко
мне,  -  предлагала  несколько  раз  Устенька.  -  Право, мы проживем вместе
недурно.
     Мисс  Дудль каждый раз удивлялась и даже целовала Устеньку. Эти поцелуи
походили  на  прикладывание  мраморной  плиты.  И  все-таки  мисс Дудль была
чудная  девушка,  и  Устенька  училась,  наблюдая эту выдержанную английскую
мисс.


V

     После  пожара прошло пять лет, и Заполье выстроилось заново. От старого
города  осталось  очень  немного. Показались пустыри, на которых некому было
строиться.  В  общем  город  получил  новенький вид и, пожалуй, был красивее
старого.  Этот  пожар  докончил  разорение того среднего купечества, которое
составляло   силу   старого   города.   Повидимому,   была   и   торговля  и
промышленность,  то  все  это  являлось каким-то призраком. Теперь вся жизнь
строилась  на  кредите: дома строили в кредит, промысла в кредит, торговля в
кредит.  Свободных  капиталов  не было, как раньше. Пожар разорил даже таких
капиталистов,  как  Евграф  Огибенин и старик Луковников. Это были последыши
запольского  разорения.  На  их месте возникали новые состояния буквально из
ничего,   как  на  растительном  перегное  растут  грибы:  во  главе  стояли
банковские  воротилы  - Мышников, Штофф и Галактион, а из-за их широких спит
выдвигались  совсем  уже  темные  люди,  как бывший писарь Замараев, сладкий
братец Прасковьи Ивановны Голяшкин.
     Разорение  ушло  далеко  в  степь. Киргиз Шахма держался только банком,
Сашка  Горохов  разорился  и  спился,  винокур Прохоров, хотя и держался, но
тоже  был  в  худых  душах.  У  банка  была  какая-то  задача систематически
разорять всех.
     Вскоре  после  пожара  старик  Луковников  привел в порядок свои дела и
пришел  к  печальному  открытию,  что  он разорен бесповоротно. Все капиталы
съела  мельница,  дававшая  в  последние  годы  дефицит около тридцати тысяч
рублей,  да  еще к этому следовало прибавить мертвый капитал, затраченный на
нее  и  не  дававший  процента, платежи по банковским ссудам и т.д. Доходные
годы  не  могли покрыть этих дефицитов, а только на время отдаляли неминучую
беду.  Все  дело заключалось только в том, чтобы выиграть время и дождаться,
когда  какой-нибудь  один год даст сотни тысяч дивиденда. Но для этого нужны
были  новые  средства,  а  кредит  уже кончался. Луковникова удивляло больше
всего  то,  что  все  другие знали его дела, пожалуй, лучше, чем он сам. Это
выяснилось  особенно  точно,  когда  ему  пришлось  закладывать  мельницу  в
Запольском банке.
     - Мы,  собственно,  такими  операциями не занимаемся, - заявил Штофф, к
которому  обратился  Луковников.  - Вам всего лучше обратиться куда-нибудь в
другой банк.
     - Время дорого, Карл Карлыч.
     Тяжело  было  Луковникову  обращаться  именно  в  Запольский  банк, где
воронил  всеми делами Мышников, но делать нечего - нужда загнала. Банковское
правление  долго  тянуло  это  дело,  собирало какие-то справки, и, наконец,
состоялось решение выдать под мельницу ссуду в тридцать тысяч рублей.
     - Господа,  да  ведь  она  мне  стоит больше трехсот тысяч! - взмолился
Луковников. - Ведь вы все хорошо это знаете.
     - Отчего  вы  не  обратились  в  другой банк, Тарас Семеныч? - объяснил
Драке,  по своему обыкновению, вопросом. - Разве мы кому-нибудь даем больше?
Вообще вы, значит, недовольны?..
     Пришлось  помириться  на этой сумме, чтобы заткнуть кое-какие кредитные
дыры. Кредиторы точно сговорились и наступали на Луковникова все теснее.
     Заклад  мельницы  оттянул  окончательное  разорение  на очень небольшое
время.   Явился   первый   протестованный  вексель,  когда-то  выданный  еще
покойному  Нагибину, а это вызвало закрытие банковского кредита и объявление
несостоятельности.  Назначен  был  конкурс,  и все имущество поступило уже в
его  ведение.  Тяжелее  всего  Луковникову  было  то,  что  ему  не пришлось
дослужить  последнего  трехлетия  городским  головой и выйти даже из состава
гласных.   Все   рушилось   как-то  разом.  Старик  в  каких-нибудь  полгода
совершенно  поседел,  как-то опустился и принял тот недоумевающий вид, как и
все  другие  "конкурсные". У него теперь явились какие-то необычайные планы,
детские  расчеты и еще более детские надежды. Главное, что его мучило, это -
Устенька,  которая  из  богатой  невесты превратилась в нищую. Эта последняя
мысль ела старика день и ночь.
     - Перестань,  пожалуйста,  папа, - уговаривала его Устенька. - Не стоит
даже и говорить о таких пустяках... Будет день - будет и хлеб.
     - Ах, Устенька, Устенька, ничего ты не понимаешь!
     - Нет,  папа,  отлично  понимаю.  Ну,  скажи,  пожалуйста, для чего нам
много  денег: ведь ты два обеда не съешь, а я не надену два платья?.. Потом,
много  ли  богатых  людей на свете, да и вопрос, счастливее ли они от своего
богатства?
     Когда  дом  и  все  имущество  были  описаны, Устенька наняла небольшую
квартиру  в три комнаты и переехала в нее с отцом и старой нянькой Матреной.
Девушка  была  совершенно  счастлива,  что  может на свои средства содержать
отца,  -  она  зарабатывала уже около пятидесяти рублей в месяц, потому что,
кроме  переводов  в  "Запольском курьере", занимала еще место секретаря этой
газеты.  К  Луковниковым  же  переселился  в  качестве  квартиранта и Ечкин,
выпущенный  из  острога  "по  недостатку улик". Устенька сама предложила ему
квартиру,  отплачивая ему за то добро, которое он сделал ей, когда определил
к  Стабровским.  Тюремное  почти  годовое заключение подействовало на Ечкина
самым  разрушающим  образом. Из цветущего и жизнерадостного мужчины он сразу
превратился  в  подержанного  джентльмена,  точно весь вылинял. Главное, что
его  погубило, это - невозможность выехать из Заполья. И все из-за дурацкого
дела  об  отравлении Нагибина. Кредиторы заперли его в Заполье, как охотники
обкладывают  в  берлоге дикого зверя, обязав подпиской о невыезде. А что мог
сделать Ечкин в этом разоренном городе?
     У   Ечкина   попрежнему   роились   тысячи  планов,  он  ждал  каких-то
спасительных  сроков,  писал без конца кому-то и куда-то бесконечные деловые
письма и не думал сдаваться.
     - У  тебя,  как  у  лисы,  тысячи  думушек,  - добродушно шутил над ним
Луковников.  -  Оба,  брат, мы с тобой, как в сказке лиса, попали банковской
бабе на воротник... У банка-то одна думушка!
     Устенька  очень рада была Ечкину, который развлекал отца и не давал ему
задумываться.  Они  как-то  особенно близко сошлись между собой и по вечерам
делились своими планами...
     - Мне   всего  две  недели  подождать,  -  по  секрету  сообщал  Ечкин,
подмигивая, - а там...
     - И мне тоже, Борис Яковлич... Всего две недели тоже!
     И   они   ждали  свои  две  недели,  как  дети.  Устенька  должна  была
выслушивать этот бред и соглашаться.
     Нагибинское   дело   остановилось   в   неопределенном   положении.  За
недостатком  улик был выпущен и Полуянов. Выпущенный раньше Лиодор несколько
раз  являлся  к  следователю  с  новыми  показаниями,  и  его опять сажали в
острог,  пока  не  оказывалось,  что  все это ложь. Все внимание следователя
сосредоточивалось   теперь   именно  на  Лиодоре,  который  казался  ему  то
психически  ненормальным человеком, то отчаянным разбойником, смеявшимся над
ним  в  глаза.  В  последний  раз Лиодора к следователю отправил сам Харитон
Артемьич.
     - Явите  божескую  милость, ваше высокоблагородие, господин следователь
второго  участка,  -  заявлял  старик.  -  Сам привел к вам разбойника... Он
стравил Нагибина. Уж поверьте родному отцу.
     - Действительно я, - равнодушно соглашался Лиодор.
     Он  даже  рассказал целую историю этого отравления, пока следователь не
догадался  отправить  его  на испытание в больницу душевнобольных. Отец тоже
был ненормален и радовался, как ребенок, что еще раз избавился от сына.
     - Туда  ему  и дорога, разбойнику! - повторял он, крестясь. - Он и меня
стравит.
     Вообще  в  Заполье  появился целый ряд тронувшихся людей, как Малыгин с
сыном,  бывший исправник Полуянов и Луковников с Ечкиным. У каждого был свой
пунктик.
     Разорению  Луковникова  предшествовала  романическая история Устеньки с
Галактионом.  Это было что-то нелепое, почти невозможное, если б оно не было
на  самом  деле.  Устенька относилась к Галактиону с гадливым презрением и в
глаза  высказывала,  за  что его принимает. Но Галактиона это не остановило.
Его  так  и  тянуло  в  дом  к  Луковникову.  Он  являлся  под всевозможными
предлогами,  чтобы  хоть  издали  увидеть  своего  красивого молодого врага.
Галактиона  охватила  самая  тяжелая  страсть,  страсть  пожилого  человека,
терявшего  голову.  Тут уже не было ни молодых расчетов, ни сдержанности, ни
самолюбия.  Одно желание охватывало всего человека: видеть ее. Галактион еще
до  пожара заявил Харитине, что любит Устеньку и женится на ней во что бы то
ни  стало.  Харитина  к  этому  откровенному  признанию отнеслась совершенно
равнодушно.   Она  слишком  устала  жить...  Что  же,  пусть  женится,  если
нравится.
     Сама  Устенька  страшно  перепугалась,  когда  открыла истинную причину
частых  визитов  Галактиона. Он показался ей просто сумасшедшим человеком, и
она   всячески   старалась   избегать   его.   Каждый  звонок  заставлял  ее
вздрагивать.  В свою редакцию она бежала так скоро, точно кто за ней гнался.
И  все-таки  она  часто  встречала  Галактиона.  Он, как мальчишка, по целым
часам  поджидал  ее  на  улице,  бродил  по  вечерам,  как  тень, под окнами
редакции  "Запольского  курьера",  где она занималась, и был счастлив, когда
мог  раскланяться  с  ней  хоть издали. Устенька боялась какой-нибудь грубой
выходки,   открытого   нападения,  но  все  дело  ограничивалось  молчаливым
преследованием.  Последнее  ее  успокоивало,  и  она  даже набралась столько
храбрости,  что  раз остановилась на улице, дождалась провожавшего ее издали
Галактиона и очень резко заявила ему:
     - Вы  меня  компрометируете,  Галактион  Михеич...  У вас свои взрослые
дочери, и, кажется, уж вам-то должно быть стыдно. Я вас презираю.
     Галактион  только  смотрел на нее и молчал. Он весь был в этом взгляде,
и  его молчание было красноречивее всяких слов. Устенька повернулась и почти
бегом  бросилась  домой.  Она  не  стала  пить чай, хотя отец и Ечкин каждый
вечер  ждали  ее  возвращения,  как  было  и  сегодня, а прошла прямо в свою
комнату,  заперлась  на  крючок и бросилась на кровать. Ее душили бессильные
слезы.  Галактион  казался  ей  каким-то  проклятым человеком, который тенью
бродил  по городским улицам. Ведь он довел до мертвого запоя нелюбимую жену,
он  разыграл  роман  с  Прасковьей  Ивановной,  он  теперь  мучил несчастную
Харитину...  И  все  эти женщины за что-то любили этого проклятого человека,
ждали  его  ласкового  взгляда,  улыбались  ему счастливыми улыбками и потом
проклинали.
     Ночное  раздумье  привело  Устеньку к решению. Она должна была, как это
ни  тяжело,  объясниться  с  Галактионом.  Вообще  получалась самая глупая и
нелепая история.
     Объяснение   произошло  в  квартире  Харченки,  куда  Галактион  пришел
навестить детей.
     - Что вам от меня нужно? - резко спросила девушка.
     - Ничего, - виновато ответил Галактион.
     - В  таком случае, вы понимаете, что ваше преследование меня по пятам -
мерзость...   За  меня  даже  заступиться  некому,  и  вы  пользуетесь  моею
беззащитностью.  Ко всем хорошим качествам, о которых я вам уже говорила, вы
присоединяете новое.
     - А  если  мне тошно, Устинья Тарасовна? Может быть, впору руки на себя
наложить.
     - Скажите,  пожалуйста,  вы, должно быть, повторяете это всем женщинам,
имевшим неосторожность увлекаться вами? Я не из таких.
     Галактион  вообще  имел  такой  несчастный вид, что приготовившаяся его
разнести девушка немного растерялась. Некого было даже бранить.
     - Меня  удивляет ваша бессовестность, - говорила она, напрасно стараясь
рассердиться. - Да, полная бессовестность.
     - Если  бы  вы меня не ненавидели, Устинья Тарасовна, я давно сделал бы
вам предложение.
     - Не смейте этого говорить, несчастный!.. Вы годитесь мне в отцы!
     - Устинья   Тарасовна,  когда  с  вами  случится  это,  тогда  вы  меня
вспомните. Есть такие роковые люди.
     После   этого  откровенного  объяснения,  происходившего  вскоре  после
пожара,  Галактион  на время оставил девушку в покое. Но затем он неожиданно
явился прямо в дом к Луковникову, когда Устенька была одна.
     - Я  сейчас  уйду,  Устинья Тарасовна... Пожалуйста, не бойтесь меня. Я
пришел предложить помощь Тарасу Семенычу.
     - Я скажу папе, чтоб он просто не принимал вас.
     - Но ведь он разорится?
     - Это вас не касается.
     Галактион  молча  поклонился  и  вышел.  Это  была последняя встреча. И
только  когда  он  вышел,  Устенька поняла, за что так любили его женщины. В
нем  была  эта  покрывающая, широкая мужская ласка, та скрытая сила, которая
неудержимо  влекла  к  себе, - таким людям женщины умеют прощать все, потому
что  только  около  них  чувствуют  себя  женщинами. Именно такою женщиной и
почувствовала себя Устенька.


VI

     Первые  приступы  голода  начались еще с осени, когда был съеден первый
хлеб.  Урожай  был  настолько  скуден,  что в большинстве случаев не собрали
семян.  Тяжелая  крестьянская  беда  обложила все. Остановилась прежде всего
всякая  торговля.  Купцы  сидели в пустых лавках. Промыслы тоже стали. Нигде
никакой  работы,  а впереди целая голодная зима. Продовольственных капиталов
совсем  не оказалось, считавшиеся на бумаге хлебные магазины стояли пустыми.
Положение   вообще   было   вполне  безвыходное.  Уже  с  осени,  по  первым
заморозкам,  Заполье  очутилось  в каком-то малом осадном положении. В город
со  всех сторон брели толпы голодающих, - это был авангард страшной голодной
армии.  Городское  управление решительно не знало, что делать. В городе тоже
начинался  свой  собственный  голод,  а  тут  толпы  нищих из уезда. Никаких
специальных  сумм  на  удовлетворение страшно разгоравшейся беды не было, на
частную  благотворительность  совсем  нельзя было рассчитывать, а оставалось
одно  земство,  которое  должно  было  заботиться о своем уезде. "Ступайте в
земскую  управу", - предлагали голодным. После Луковникова городским головой
был  избран  Мышников,  изображавший  собой  "маленького  губернатора",  как
вышучивал  "Запольский курьер". Новый городской голова принимал всевозможные
меры,  чтоб  оградить свои владения от вторжения голодающих, и ничего не мог
поделать.
     Запольское  земство  еще  после  уборки хлеба раннею осенью представило
губернскому  земскому  собранию  подробный  доклад  о положении дела. Доклад
писал   Харченко   толково   и   обстоятельно.   Требовалась   настоятельная
правительственная  помощь.  Экстренное  земское  собрание решило хлопотать о
миллионной  ссуде,  но  это  ходатайство  было  опротестовано  губернатором,
приславшим  своего  чиновника  особых  поручений  для  расследования дела на
месте.  Чиновник  приехал в Заполье и узнал от Мышникова, что голод придуман
"Запольским  курьером",  а  в  действительности  есть только недород. В этом
смысле  губернатором  и  было  решено,  и  ссуда  была понижена на семьдесят
процентов,   а   "Запольскому   курьеру"  сделано  соответствующее  внушение
Мышников  острил,  называя эту газету "голодной". Наступившая зима показала,
что  дело  обстоит  совсем не смешно и что необходимы энергические меры. Так
как  нужно  было  что-нибудь  говорить,  все  толковали  о дешевом сибирском
хлебе.  Только  бы дождаться весны, когда вскроются реки. Доверенные крупных
уральских  хлеботорговцев  еще  с  осени  уехали  в  Сибирь  и  закупали там
громадные  партии.  Много  толковали  о тюменских и екатеринбургских купцах,
сосредоточивавших  все  свои  силы  на  сибирском хлебе. В Заполье оставался
один  крупный  мучник,  старик Луковников, да и тот как раз уже разорился, и
вальцовая  мельница,  стоившая  до  четырехсот тысяч, ушла с торгов всего за
тридцать.  Ее  купила  компания  Замараева,  Голяшкина  и Ермилыча. Это были
дельцы  уже  новой  формации,  сменившие  старое  степенное  купечество. Они
спекулировали на чужом разорении и быстро шли в гору.
     - Не  все  банку  денежки-то  огребать,  -  говорил  Замараев. - Надо и
протчим народам что-нибудь оставить на зубок.
     Со  смертью  Ермилыча  компания  осталась из двух, и Замараев высчитал,
что  наживет  на  этом  тысяч  двадцать. Конечно, жаль Ермилыча, хороший был
человек,  а  опять  и  деньги  тридцать  ты