как секретарь, - шутил старик, любуясь
умною  дочерью.  -  Право...  Другие-то  бабы  ведь  ровнешенько  ничего  не
понимают,  а  тебе  до всего дело. Еще вот погоди, с Харченкой на подсудимую
скамью попадешь.
     - Если б это было нужно, папа, то отчего же не пойти за правое дело?
     - Оно, конечно, так, а мы вот все боимся правды-то.
     Приглядываясь  к  новым  людям,  Устенька  долго не могла разобраться в
своих  впечатлениях  и  многого  не  могла  понять. Жизнь давала себя знать,
разбивая  на каждом шагу молодые иллюзии и счастливые верования. По временам
Устеньке   делалось   просто   страшно.  Боже  мой,  кругом  столько  самого
бессмысленного  и  обидного  зла!  Большинство  точно  сознательно старалось
делать  зло даже самим себе. Тут даже не спасало образование. Живым примером
являлся  доктор  Кочетов,  который  все  чаще  и  чаще приходил в редакцию в
ненормальном  виде.  Первое  время  он  стеснялся  Устеньки,  а потом махнул
рукой.
     - Доктор,  неужели  вы не можете удержаться? - спрашивала его Устенька.
- Ведь есть же сила воли.
     - Вам жаль меня?
     - Да.
     - Не  стоит!..  Я сам сначала тоже жалел себя, а потом... Одним словом,
не стоит говорить.
     Устеньке  делалось  жутко,  когда  она  чувствовала на себе пристальный
взгляд  доктора.  В  этих воспаленных глазах было что-то страшное. Девушка в
такие минуты старалась его избегать.
     - Барышня,  а  вы не находите меня сумасшедшим? - спросил ее раз доктор
с  больною  улыбкой.  -  Будемте  откровенны... Я самое худшее уже пережил и
смотрю на себя, как на пациента.
     - Не знаю, доктор... Вы просто нездоровы.
     - Да,  да... Нездоров. Ах, если бы вы только видели, какие ужасные ночи
я  провожу!  Засыпаю  я  только  часов  в  шесть  утра  и  все хожу... Вдруг
сделается  страшно-страшно,  до  слез  страшно...  Хочется  куда-то убежать,
спрятаться.
     В  маленьких  провинциальных  городках  тайны  не  могут  существовать.
Устенька,  несмотря  на  свое  девичье  положение,  знала многое, чего знать
девице  и  не  полагалось.  Источником  этих  закулисных  сведений  являлась
главным  образом  старая нянька Матрена. Семейное положение доктора Кочетова
давно  сделалось  притчей  во  языцех.  Все  знали,  как  он  женился  и как
Прасковья  Ивановна  забрала его под башмак. Последнею новостью в докторской
биографии  было  то,  что  адвокат  Мышников  сильно  ухаживал за Прасковьей
Ивановной и ежедневно бывал в бубновском доме.
     - Раньше-то  сама  Прасковья  Ивановна  припадала  к  нему, - объяснила
Матрена  с  старческою  наивностью.  -  Даже  совсем без стыда гонялась... А
нынче  уж,  видно, Мышников погнался за ней. Змей лютый, одним словом... Ох,
грехи!
     - Няня, не смейте мне ничего говорить о докторе.
     - Да ведь весь город говорит. Только в колокола не звонят.
     Разгадка мрачного настроения доктора была налицо.


IV

     Доктор  Кочетов  переживал  ужасное  время. Он дошел до того состояния,
когда  люди  стараются не думать о себе. В нем точно жили несколько человек:
один,  который существовал для других, когда доктор выходил из дому, другой,
когда   он   бывал  в  редакции  "Запольского  курьера",  третий,  когда  он
возвращался   домой,  четвертый,  когда  он  оставался  один,  пятый,  когда
наступала  ночь,  -  этот  пятый  просто  мучил  его.  Мысль  о сумасшествии
появлялась  у доктора уже раньше; он начинал следить за каждою своею мыслью,
за  каждым словом, за каждым движением, но потом все проходило. Эти припадки
мнительности  начали  повторяться все чаще и принимали все более мучительную
форму.  Успокоение  давала  только  мадера. В бубновском доме царил какой-то
дух  мадеры.  Доктор  пил  потихоньку,  как  это делал покойный Бубнов и как
сейчас это делала Прасковья Ивановна.
     Окончательным   поворотным   пунктом  в  психологии  доктора  послужило
открытие,  что  Прасковья  Ивановна  устроилась  по-новому.  Сначала  доктор
получил  анонимное  письмо,  раскрывавшее  ему  глаза  на  отношения  жены к
Мышникову,  получил  и  не  поверил,  приписав  его проявлению тайной злобы.
Потом  получено  было  второе  письмо,  третье,  четвертое, - тайный враг не
дремал  и  заботился  о  нем,  как  самый лучший друг. Невольно доктор начал
следить  за  женой  и  убедился в том, что тайный корреспондент был прав. Он
знал,  когда  жена  уходила  на  свидание,  знал, когда она ждала Мышникова,
знал,  когда  она  рассчитывала,  что  он уйдет из дому, - знал и скрывался.
Теперь   роли   переменились,   раньше   Прасковья   Ивановна  ухаживала  за
Мышниковым,  а  сейчас наоборот. Дело дошло до того, что всесильный Мышников
даже  ухаживал  за  ним.  Доктору делалось стыдно за любовников, за себя, за
тот  позор,  который  густым  облаком  покрывал всех. Ведь и сам он не лучше
других.
     Больше  всего  пугало доктора то, что его ничто не интересовало. Не все
ли  равно?  Сегодня  жена  обманывает  его, завтра будет он ее обманывать, -
только  небольшая  перемена  ролей.  Он давно перестал бывать у Стабровских,
раззнакомился   почти   со  всеми  и  никого  не  желал  видеть.  Для  чего?
Оставалась,  правда, газета, но и тут дело сводилось на простую инерцию и на
отдел  привычных  движений.  Сначала доктор стеснялся приходить в редакцию в
ненормальном  виде,  а  потом  и  это  чувство простого физического приличия
исчезло.  Не все ли равно? Он приходил теперь в редакцию с красными глазами,
опухшим  лицом  и  запойным  туманом  в  голове.  Что  же,  пусть все видят,
удивляются,  презирают,  жалеют.  В  глубине  души доктор все-таки не считал
себя  безнадежным  алкоголиком,  а  пил  так, пока, чтобы на время забыться.
Иногда  у него являлась спасительная мысль бежать из проклятого Заполья куда
глаза   глядят,   но   ведь   это  последнее  средство  было  всегда  в  его
распоряжении.  Его  все-таки  что-то  удерживало,  какое-то  смутное чувство
собственного   угла,   какого-то   неисполненного  дела.  Что-то  такое  еще
оставалось впереди, неопределенное и смутное.
     Одной  ночи  доктор  не мог вспомнить без ужаса. Он выпил вечером целых
две  бутылки  мадеры.  Долго  ходил  он по кабинету, думал вслух, ложился на
диван  и  снова  вставал, чтобы шагать по кабинету. Он знал, что не уснет до
самого  утра.  Вдруг,  лежа на диване, он почувствовал, как в нем стынет вся
кровь  и  сердце  перестает  биться.  Его  охватила  ужасная мысль, вернее -
ощущение,  точно  он  раздваивался и переставал уже быть самим собой. Да, он
это  чувствовал  всем  своим  телом,  опухшими  от  пьяной  водянки  ногами,
раздутою  печенью.  Он  больше  не  был  он,  доктор Кочетов, а тот, другой,
Бубнов,  который вот так же лежал на диване, опухший от пьянства и боявшийся
каждого  шороха.  Доктор  боялся  пошевелиться, открыть глаза, точно его что
придавило. Да, он превратился в Бубнова.
     Галлюцинация  продолжалась  до  самого  утра,  пока  в кабинет не вошла
горничная.  Целый  день  потом  доктор просидел у себя и все время трепетал:
вот-вот  войдет  Прасковья Ивановна. Теперь ему начинало казаться, что в нем
уже  два  Бубнова: один мертвый, а другой умирающий, пьяный, гнилой до корня
волос.  Он  забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись
ночью, он услышал, как кто-то хриплым шепотом спросил его:
     - Ты здесь?
     Это  был бубновский голос, и доктор в ужасе спрятал голову под подушку,
которая  казалась  ему Бубновым, мягким, холодным, бесформенным. Вся комната
была наполнена этим Бубновым, и он даже принужден был им дышать.
     Целых  три  дня продолжались эти галлюцинации, и доктор освобождался от
них,  только  уходя из дому. Но роковая мысль и тут не оставляла его. Сидя в
редакции  "Запольского  курьера",  доктор чувствовал, что он стоит сейчас за
дверью  и  что  маленькие  частицы  его постепенно насыщают воздух. Конечно,
другие  этого  не  замечали,  потому  что  были  лишены внутреннего зрения и
потому  что  не  были  Бубновыми.  Холодный  ужас охватывал доктора, он весь
трясся, бледнел и делался страшным.
     - Вам  дурно, доктор? - спрашивала Устенька, сидевшая за своим столиком
с корректурами. - Я принесу воды.
     - Ради бога, не двигайтесь, - умолял доктор шепотом.
     Ему  казалось,  что  стоило  Устеньке подняться, как все мириады частиц
Бубнова  бросятся  на  него  и  он  растворится  в  них,  как крупинка соли,
брошенная   в   стакан  воды.  Эта  сцена  закончилась  глубоким  обмороком.
Очнувшись,  доктор  ничего  не  помнил.  И это мучило его еще больше. Он тер
себе  лоб,  умоляюще  смотрел  на ухаживавшую за ним Устеньку и мучился, как
приговоренный к смерти.
     Память  вернулась  только ночью, когда доктор лежал у себя в кабинете и
мучился бессонницей.
     Так  продолжалось  изо дня в день, и доктор никому не мог открыть своей
тайны,  потому  что  это  равнялось  смерти.  Муки достигали высшей степени,
когда  он  слышал  приближавшиеся  шаги  Прасковьи  Ивановны.  О,  он так же
притворялся  спящим, как это делал Бубнов, так же затаивал от страха дыхание
и   немного   успокаивался   только   тогда,   когда  шаги  удалялись  и  он
подкрадывался  к  заветному  шкафику  с мадерой и глотал новую дозу отравы с
жадностью отчаянного пьяницы.
     Когда  пришел  навестить  его  старик  Кацман,  произошла  совсем дикая
сцена.
     - Ну,  что,  collega, как вы себя чувствуете? - спрашивал Кацман, нюхая
пропитанный мадерой воздух.
     - Ничего, отлично.
     - А дайте-ка ваш пульс.
     Эта  фраза привела Кочетова в бешенство. Кто смеет трогать его за руку?
Он  страшно  кричал,  топал  ногами  и  грозил убить проклятого жида. Старик
доктор покачал головой и вышел из комнаты.
     Однажды  ночью,  когда  Кочетов  шагал  по  своему  кабинету, прибежала
какая-то запыхавшаяся женщина и Христом богом молила его ехать к больной.
     - Ох,  у  смерти  конец, родненький, - причитала она. - Зашлась наша-то
барыня... Лежит, глазки закатила... Ох, смертынька!
     - Да какая барыня, говори толком?
     - А Серафима Харитоновна!
     - Какая Серафима Харитоновна?
     - Ах  ты, господи!.. Ну, которая за Колобовым, за Галактионом Михеичем.
Еще пароходы у него.
     Доктор  давно не практиковал, но тут, по какой-то инерции, согласился и
поехал.
     В  маленьком  домике Колобова, где жила Серафима с детьми, шел страшный
переполох. Доктора встретила в передней Харитина, бледная, но спокойная.
     - Простите,  что  мы  потревожили  вас,  Анатолий  Петрович.  С сестрой
плохо, а Кацман сам болен.
     Проходя  мимо  двери  в  столовую,  Кочетов  увидел Галактиона, который
сидел у стола, схватившись за голову.
     Больная  лежала  в  спальне  на  своей  кровати, со стиснутыми зубами и
закатившимися  глазами.  Около  нее  стояла  девочка-подросток и с умоляющим
отчаянием посмотрела на доктора.
     - Мама умерла... - прошептала она, точно боялась кого разбудить.
     Доктор  приложил  ухо  к  груди  больной.  Сердце  еще билось, но очень
слабо,   точно   его   сжимала   какая-то  рука.  Это  была  полная  картина
алкоголизма. Жертва запольской мадеры умирала.
     Пущены   были  в  ход  холодные  компрессы,  лед,  нашатырный  спирт  и
обтиранья, пока больная не вздохнула и не открыла глаз.
     - Принесите сюда мадеры, - шепнул доктор Харитине.
     Через  минуту  в  спальню вошел с только что откупоренною бутылкой вина
Галактион,  налил рюмку и подал больной. Она взглянула на него, отрицательно
покачала головой и проговорила слабым голосом:
     - Вы, кажется, считаете меня за пьяницу, а я совсем не пью...
     Как  доктор  ни  уговаривал  ее,  больная осталась при своем. Галактион
понял,  что  она  стесняется  его,  и  вышел  Харитина приподняла больную на
подушки, но у нее голова свалилась на сторону.
     - Посылайте скорее за священником, - шепнул доктор.
     - Да  ведь  мы  староверы...  Никого  из  наших  стариков  сейчас нет в
городе,  -  с  ужасом  ответила Харитина, глядя на доктора широко раскрытыми
глазами.  -  Ужели  она умрет?.. Спасите ее, доктор... ради всего святого...
доктор...
     - От паралича сердца спасенья нет.
     - Доктор... доктор!..
     Но  доктор  уже  шел  в  столовую  с бутылкой в одной руке и с рюмкой в
другой. Галактион сидел у стола.
     - Идите,  проститесь  с  женой,  -  сказал доктор, усаживаясь к столу и
ставя перед собой бутылку. - Все кончено.
     Галактион  взглянул  на  него,  раскрыл  рот,  чтобы  сказать что-то, и
выбежал  из  столовой.  Доктор  проводил  его  глазами, улыбнулся и спокойно
налил себе рюмку мадеры.
     Больная  полулежала в подушках и смотрела на всех осмысленным взглядом.
Очевидно,  она  пришла  в  себя  и  успокоилась.  Галактион  подошел  к ней,
заглянул  в  лицо и понял, что все кончено. У него задрожали колени, а перед
глазами пошли круги.
     - Серафима, благослови детей! - проговорил он сдавленным голосом.
     Больная  наморщила лоб и тревожно посмотрела кругом, кого-то отыскивая.
Галактион понял этот взгляд и подвел дочь Милочку.
     - Сережи нет... он уехал в гимназию; благослови Милочку.
     Девушка  зарыдала,  опустилась  на  колени  и  припала  головой к слабо
искавшей  ее  материнской  руке.  Губы  больной  что-то шептали, и она снова
закрыла  глаза от сделанного усилия. В это время Харитина привела только что
поднятую  с  постели  двенадцатилетнюю  Катю.  Девочка  была  в одной ночной
кофточке  и  ничего  не понимала, что делается. Увидев плакавшую сестру, она
тоже зарыдала.
     Больная  благословила  девочку  и  сделала  глазами Харитине знак, чтоб
увели  детей.  Когда  Харитина  вернулась,  она  посмотрела на нее, потом на
Галактиона и проговорила с удивительною твердостью:
     - Пожалейте детей... я... я не буду никому больше мешать.
     Харитина всхлипывала и, припав головой к изголовью умиравшей, шептала:
     - Сима, прости... Сима... Сима...
     Галактион  стоял  и  не  чувствовал, как у него катились по лицу слезы.
Харитина подвела его к постели и заставила стать на колени.
     - Сима...  я...  меня...  -  бормотал  Галактион,  точно  каждое  слово
приросло  к  горлу и он должен был его отдирать. - Нет нам прощенья, Сима...
я... меня...
     Умирающая  уже  закрыла  глаза.  Грудь  тяжело поднималась. Послышались
мертвые хрипы. В горле что-то клокотало и переливалось.
     - Матушка  ты наша... касатушка, - причитала около кровати точно из-под
земли выросшая Аграфена. - Голубушка барышня...
     В  дверях  стоял  Харитон Артемьич. Он прибежал из дому в одном халате.
Седые  волосы  были  всклокочены,  и  старик имел страшный вид. Он подошел к
кровати   и  молча  начал  крестить  "отходившую".  Хрипы  делались  меньше,
клокотанье  остановилось.  В  дверях  показались  перепуганные детские лица.
Аграфена продолжала причитать, обхватив холодевшие ноги покойницы.
     - Матушка ты наша, барышня... на кого ты час, сироток, оставляешь?
     Доктор  продолжал  сидеть  в  столовой,  пил  мадеру  рюмку за рюмкой и
совсем  забыл,  что ему здесь больше нечего делать и что пора уходить домой.
Его  удивляло,  что  столовая делалась то меньше, то больше, что буфет делал
напрасные  попытки  твердо стоять на месте, что потолок то уходил кверху, то
спускался  к  самой  его  голове.  Он  очнулся, только когда к нему на плечо
легла чья-то тяжелая рука и сердитый женский голос проговорил:
     - Ты  это што за моду придумал лакать винище в этакой-то час, бесстыжие
твои глаза? Ступай домой, горький...
     Это  была  Аграфена.  Она  в  следующий момент взяла доктора под руку и
повела  из столовой. Он попробовал сопротивляться, но, посмотрев на бутылку,
увидел, что она пуста, и только махнул рукой.
     - Finita  la  commedia...  Да, горький... именно... Галактион обманывал
свою  жену,  а  она  умерла...  и  Прасковью  Ивановну тоже обманывал, а она
жива... Не правда ли, как это странно?


V

     Смерть  жены  для Галактиона являлась только продолжением разных других
неудач.  Ему  вообще  не везло в последнее время. На Иртыше затонула баржа с
незастрахованным  чужим  товаром,  пароход "Первинка" напоролся на подводный
камень  и целое лето простоял без работы, было несколько запоздавших грузов,
за  которые  пришлось  платить  неустойку,  -  одним словом, одна неудача за
другой.  В  банке  положение  Галактиона  тоже  пошатнулось.  Забравший силу
Мышников   пробовал   на   нем   свое   влияние.  Даже  старик  Стабровский,
покровительствовавший  Галактиону  до  сих  пор,  заметно охладел к нему без
всякой  видимой  причины.  Последнее особенно беспокоило Галактиона, хотя он
крепился  и  никому  ничего  не высказывал. Все складывалось против него как
раз  с  того  момента,  когда  он  сошелся  с  Харитиной. В этом было что-то
роковое... Впрочем, сама Харитина давно это заметила и тоже мучилась.
     - Это  я  тебе принесла несчастье, - повторяла она, глядя на Галактиона
виноватыми глазами.
     Последнее  его  бесило  каждый  раз.  Да  и  прежней Харитины, веселой,
сумасбродной,  красивой  русалочьею красотой, уже не было, - может быть, она
изменилась,  может  быть, постарела, а может быть, просто он привык к ней. О
ее  красоте  он  мог  теперь  судить  только  по тому впечатлению, какое она
производила  на  других.  Но  его  злило  и это, когда эти другие любовались
Харитиной,  точно  и  в  этом  был какой-то скрытый обман. Особенно не шло к
Харитине,  когда  она  делалась  печальной,  начинала  жаловаться  и  вообще
хныкала.  Галактион  возмущался,  говорил  ей  дерзости,  доводил до слез, а
потом начинал жалеть молча, не имея сил проявить свою жалость активно.
     Теперь   все  служило  поводом  к  домашним  сцепам,  недоразумениям  и
настоящим   ссорам.   Обыкновенно   начинал  Галактион,  которого  одинаково
возмущало,  если  Харитина  раздражалась  или  оставалась  хладнокровной. Он
успокаивался  только тогда, когда Харитина выходила из себя и начинала рвать
и  метать.  Несколько  раз она бросалась на него прямо с ножом. Галактион не
сомневался,  что она в таком состоянии может зарезать кого угодно. Но именно
такое  бешенство  его  удовлетворяло, снимая с души какую-то тяжесть. Как ни
был  несправедлив  Галактион  к Харитине, но одного достоинства он не мог не
признать  за ней: ни один посторонний глаз не видел ее слез, никто не слыхал
ее  жалоб.  Она  для других была только в хорошем или дурном настроении, что
еще  не  давало  повода  делать  какие-нибудь  предположения  об ее интимной
жизни.
     В  сущности  Харитина  была  глубоко  несчастна,  потому что продолжала
любить  Галактиона, и любила его тем сильнее, чем больше он охладевал к ней.
Есть  такие  натуры,  чувства  которых  требуют  препятствий, особенно такое
чувство,  как  любовь.  Если  бы  Галактион  любил  ее попрежнему, Харитина,
наверное,  не  отвечала  бы  ему  тою  же монетой, а теперь она боялась даже
проявить  свою любовь в полной мере и точно прятала ее, как прячут от солнца
нежное  растение.  В то же время она отлично понимала, что такое Галактион и
что  любить  его  не  стоит.  Ведь  он всю жизнь думал только о себе и своих
планах,  а  женщины  для  него  являлись  только печальною необходимостью. В
сущности  он  никого  и  не в состоянии любить, как все эгоисты. И все-таки,
зная  все это, Харитина радостно вся вздрагивала, когда он входил в комнату.
О,  она  так  ждала  его  каждый  раз,  точно  он  приходил  к ней прощаться
навсегда!  Да,  ждала  и  ненавидела  себя  именно  за  это,  как  ненавидит
каторжник свои цепи.
     Последнею  каплей  в  этой чаше испытаний для Харитины было появление в
Заполье   мужа.   Галактион   приехал  из  города  в  Городище  и  заявил  с
злорадством:
     - Твой  Илья Фирсыч приехал, то есть пришел пешком... В полной форме: и
котомка и палочка. Только недостает кошеля...
     - Какой же он мой? - тихо ответила Харитина, боясь обидеться.
     - А  чей  же?  Конечно,  твой... Вот он придет к нам в гости и попросит
хлебца, как бродяжка.
     Харити