т  плохо,  очень
плохо. Это тебя не пугает?
   - Да нет, - пожал я плечами. Кто ж его знает, что с нами будет?  Тоже
мне прорицатель.
   - Мы давно  подозревали,  что  кракеры  замышляют  какую-то  пакость.
Теперь они зашевелились. Пока мы не знаем, чего конкретно они хотят.  Не
знаем, как это связано с тобой. И не знаем, в чем  ценность  черепа.  Но
чем больше мы соберем побочных фактов, тем ближе будем  к  разгадке.  По
крайней мере, об этом можешь не беспокоиться.
   - Что же мне теперь делать?
   - Береги свой зад. Возьми отпуск,  отмени  все  заказы  на  ближайшее
время. Если что - сразу звони нам. Телефон работает?
   Я снял трубку. Как ни странно, телефон был жив. Похоже,  эта  парочка
специально не стала его доканывать. Почему - не знаю.
   - Работает, - ответил я.
   - Тогда слушай и запоминай,  -  сказал  он.  -  Какая  бы  мелочь  ни
произошла, ты немедленно звонишь нам! Не вздумай решать ничего  сам.  Не
вздумай ничего скрывать. Эти ублюдки играют  всерьез.  В  следующий  раз
простой царапиной не отделаешься.
   - Царапиной? - невольно вырвалось у меня.
   Два грузчика, обыскав мою квартиру, вернулись в кухню.
   - Все вверх дном, - доложил который постарше. - Ничего не  пропущено,
стильная работа. Явно кракеры, больше некому.
   Клерк кивнул, и грузчики вышли из кухни. Мы остались наедине.
   - Зачем при поисках черепа кромсать человеку одежду? - спросил  я.  -
Там ведь череп не спрячешь, даже очень маленький.
   - Эти ребята - профи. А профи продумывают все возможности.  Например,
ты мог сдать череп в камеру хранения.  А  маленький  ключ  спрятать  где
угодно.
   - Да уж, - согласился я. Тут я его понимал.
   - Кстати, кракеры делали тебе предложение?
   - Предложение?
   - Ну, перейти работать на Фабрику? Хороший пост за хорошие  деньги  и
все такое... Или, может, наоборот, они тебя чем-то запугивали?
   - Нет, такого не говорили, - покачал я головой. -  Только  живот  мне
кромсали да про череп выпытывали.
   - Смотри в оба, - жестко произнес он.  -  Будут  к  себе  заманивать,
соглашаться не советую. Если переметнешься к кракерам, мы достанем  тебя
хоть из-под земли и уничтожим. Это не ложь. Это я тебе обещаю.  За  нами
стоит Государство. Для нас нет ничего невозможного.
   - Хорошо, - пообещал я. - Буду смотреть в оба.
 
*** 
 
   Оставшись  один,  я  снова  прокрутил  в  голове  все,  что  со  мной
происходит. Думал и так и эдак, но ни к чему не пришел. Все  по-прежнему
упиралось в главный вопрос: что именно  замышляет  Профессор?  Не  поняв
этого, я не смогу ответить ни какие другие. Но какие завихрения вертятся
в голове старика? Этого я не мог представить даже в бреду.
   Очень четко я понимал лишь одно: так вышло,  что  я  все-таки  предал
Систему. И если об этом узнают, - а рано или это произойдет, - меня, как
и предсказывал клерк, просто-напросто сотрут в порошок.  Никто  даже  не
посмотрит на то, что мне пришлось соврать под угрозами.
   Пока я думал об этом, опять разболелась рана.  Я  отыскал  телефонный
справочник, вызвал такси и решил поехать в больницу. Прижимая  к  животу
полотенце, натянул поверх  него  легкие  штаны  попросторнее.  Напяливая
кроссовки,  согнулся  -  и  почувствовал  такую  боль,  точно  мое  тело
распиливали пополам. Какое все-таки жалкое существо  человек,  если  так
мучается от паршивой ранки глубиной в два-три миллиметра. Ни обуться  не
может как следует, ни сбежать вниз по лестнице.
   Спустившись на лифте, я вышел на улицу, присел на бордюр у подъезда и
стал дожидаться такси. На часах  полвторого.  Два  с  половиной  часа  с
момента, когда эта чертова  парочка  выломала  мне  дверь.  Надо  же:  а
казалось, прошло часов десять, не меньше.
   Мимо шагали домохозяйки с покупками. Из  магазинных  пакетов  торчали
корешки редьки и перья зеленого  лука.  В  глубине  души  я  позавидовал
домохозяйкам. Никто не курочит им холодильники, не режет живот карманным
ножом. Воистину, когда все начнут думать исключительно о луке, редьке  и
школьной успеваемости своих детей - вот тогда и  наступит  мир  во  всем
мире. И не надо будет забивать себе голову вопросами, как лучше спрятать
череп единорога или  в  какой  кодировке  зашифровывать  чужие  секреты.
Наступит просто жизнь...
   Я подумал о тающих на полу в  кухне  креветках,  говядине,  сливочном
масле и томатном соусе. Что уцелело,  лучше  бы  съесть  сегодня.  Куда,
кстати, подевался аппетит?
   На красном скутере с кабинкой подкатил к  подъезду  разносчик  газет,
ловко рассовал почту по ящикам у крыльца и поехал дальше. Я посмотрел на
ящики. Одни были забиты доверху, другие пустовали. К моему разносчик  не
прикоснулся. Даже не посмотрел в его сторону.
   За почтовыми ящиками стояла кадка с каким-то резиновым фикусом. Земля
в кадке была усеяна сигаретными  окурками  и  палочками  от  мороженого.
Резиновый фикус, похоже,  устал  не  меньше  моего.  Все  кому  не  лень
приходили к нему, гасили об него окурки и  обрывали  листья.  Как  давно
этот фикус стоит у подъезда? Судя по тому, какой  грязный,  наверное,  -
очень давно. А я каждый день пробегал мимо, не замечая его.  Я  даже  не
подозревал о его существовании, пока не получил  ножом  в  живот,  чтобы
вызвать такси в больницу и ждать на крыльце.
 
*** 
 
   Врач осмотрел мою рану и поинтересовался, как я ее получил.
   - Подрался, - сказал я. - Из-за женщины.
   Что тут еще наврешь? Сразу видно - ножевое ранение.
   - Боюсь, мне придется сообщить  об  этом  в  полицию,  -  покачал  он
головой.
   - Не надо полиции, прошу вас, - сказал я. - Я ведь сам виноват, да  и
рана неглубокая. Не стоит людей беспокоить.
   Врач поворчал немного, но  в  итоге  махнул  рукой.  Уложив  меня  на
кушетку, продезинфицировал рану, сделал пару уколов и, достав  иголку  с
ниткой, очень ловко меня заштопал. После операции молоденькая медсестра,
глядя на меня  как-то  очень  уж  подозрительно,  перебинтовала  рану  и
затянула меня в бандаж. Видок у меня был хоть куда.
   - В ближайшее время воздержитесь от физических нагрузок, - сказал мне
врач. - А также от алкоголя, секса  и  громкого  смеха.  Лежите  дома  и
читайте книжки. Завтра приходите опять.
   Я поблагодарил его,  расплатился  в  окошке  регистрации  и,  получив
антибиотики, вернулся домой. Как и советовал врач, тут же  завалился  на
то, что осталось от  кровати.  Открыл  томик  Тургенева  и  стал  читать
"Рудина". На самом деле я хотел почитать "Вешние воды", но отыскать их в
разгромленной квартире  оказалось  слишком  непросто,  а  "Рудин",  если
подумать, ничем не хуже "Вешних вод".
   Валяясь так средь бела дня -  в  бандаже,  со  стареньким  Тургеневым
перед носом, - я словно выпал из этой реальности. Захотелось послать все
к черту. Ни одно из событий за эти три дня не случилось  по  моей  воле.
Все исходило откуда-то со стороны, а меня лишь затягивало в эту  воронку
глубже и глубже.
   Я поднялся, прошел на  кухню  и,  наклонившись  к  мойке,  исследовал
кладбище битых бутылок.  Среди  толченого  стекла,  забившего  мойку  до
краев, одна "Шивас  ригал"  каким-то  чудом  наполовину  уцелела:  почти
стакан виски оставался на дне. Я  слил  янтарную  жидкость  в  стакан  и
исследовал при свете торшера. Битого стекла вроде нет. Я принес стакан в
спальню, забрался в постель и,  потягивая  неразбавленный  виски,  снова
взялся за книгу. В последний раз я перечитывал "Рудина"  еще  студентом,
лет пятнадцать назад. Теперь, столько лет спустя, валяясь  в  постели  с
забинтованным пузом, я испытывал  к  Рудину  особую  симпатию.  Все-таки
человек не развивается с возрастом, хоть  тресни.  Характер  формируется
годам к двадцати пяти, и потом уже, как ни бейся, себя  не  переделаешь.
Дальше остается только наблюдать, насколько окружающий мир соответствует
твоему характеру. Возможно, благодаря виски, - но мне было жаль  Рудина.
Героям Достоевского я никогда особенно не сострадал. А вот  тургеневским
персонажам - запросто.  Как,  впрочем,  и  персонажам  из  "Полицейского
участка-87" . Наверное, все оттого, что у меня слишком много  слабостей.
Чем больше у человека слабостей, тем  охотнее  он  сострадает  слабостям
своих ближних. Слабости персонажей Достоевского зачастую и слабостями-то
не назовешь, так что сострадать им на всю катушку не получается. Что  же
до героев Толстого, то их слабости так и норовят превратиться во  что-то
глобальное, статичное, на века... Какое уж тут сострадание.
   Дочитав "Рудина", я забросил книгу  обратно  на  полку,  поплелся  на
кухню и поискал в мойке еще чего-нибудь выпить. В  одном  из  бутылочных
донышек плескалось с полпальца "Джека Дэниэлса".  Я  сцедил  жидкость  в
стакан, вернулся в постель и взялся  за  "Красное  и  черное"  Стендаля.
Почему-то  мне  нравятся  старые,  немодные  книги.  Интересно,  сколько
молодых людей читает сегодня Стендаля? Как бы то ни было, я стал  читать
"Красное и  черное"  и  сострадать  Жюльену  Сорелю.  Основные  слабости
Жюльена Сореля, похоже, сформировались уже годам к пятнадцати. За что я,
собственно, жалел его еще больше. Когда все жизненные установки человека
сформировались в пятнадцать лет, он представляет довольно жалкое зрелище
для окружающих. Словно сам себя упрятал в  камеру-одиночку.  И  в  своем
тесном мирке за крепкой стеной лишь разрушает себя день за днем...
   Что-то в последней мысли вдруг зацепило меня.
   Стена.
   Его мир обнесен стеной.
   Я захлопнул книгу, отправил в  желудок  остатки  "Джека  Дэниэлса"  и
погрузился в мысли о мире, обнесенном стеной. Довольно легко  представил
себе стену, ворота. Очень  высокая  стена,  огромные  ворота.  Вокруг  -
пронзительная тишина. А внутри нахожусь я сам. Но сознание  мое  слишком
размыто, и я не могу понять, где именно нахожусь. Я до последнего уголка
знаю город, который окружает стена, но где я в нем сейчас  -  понять  не
могу. Словно на  меня  набросили  полупрозрачное  покрывало.  И  оттуда,
снаружи, кто-то зовет меня...
   Видение напоминало кино. Но какое? Я прокрутил  в  памяти  знаменитые
исторические картины. Ни в  "Бен  Гуре",  ни  в  "Сиде",  ни  в  "Десяти
заповедях", ни в "Багрянице", ни в "Спартаке" я не видел такого пейзажа.
Стало быть, это все-таки плод моей окончательно сбрендившей фантазии.
   Видимо, эта стена - реакция психики  на  ограниченность  моей  жизни.
Тишина - шок  после  отключения  звука.  Неспособность  разглядеть,  что
вокруг, - катастрофический кризис  воображения.  А  зовет  меня,  скорее
всего, симпатичная толстушка в розовом.
   Короткий психоаналитический бред улетучился, и я снова раскрыл книгу.
Но понял, что больше не могу сосредоточиться на чтении. Вся моя жизнь  -
ничто. Полный ноль. Пустота. Что я создал за все это  время?  Ничего  не
создал. Сделал кого-нибудь счастливым? Не сделал. Что у меня  за  душой?
Ничего. Ни семьи, ни друзей, ни двери от дома. Ни  эрекции.  Ни,  похоже
работы с сегодняшнего дня.
   И даже цель моей жизни - мирная  старость  со  скрипкой  и  греческим
языком - растворялась теперь в тумане. Оставшись без работы, я просто не
смогу себе этого позволить. Не говоря уж о том, что когда Система начнет
на меня охоту,  зубрить  греческие  не  правильные  глаголы  времени  не
останется.
   Со вздохом, глубоким, как колодец  древних  инков,  я  закрыл  глаза,
полежал так немного и снова вернулся к Стендалю. Что потеряно,  того  не
вернешь. Да и сам назад не вернешься, как тут голову ни теряй .
   Незаметно подкрался вечер, и квартиру затопили  стендалево-тургеневые
сумерки. Резь в животе немного ослабла - видимо, потому, что я лежал без
движения. И если бы не тупая боль, тревожно, как далекие тамтамы  врага,
пробегавшая то и дело от живота к подмышкам, о ране можно было бы вообще
не думать. На часах было семь двадцать, но есть по-прежнему не хотелось.
В полшестого утра я запихнул в себя полувысохший сэндвич, стакан молока,
немного картофельного салата и с тех пор  к  еде  не  притрагивался.  От
одной мысли о пище желудок твердел и скукоживался. Я валялся  в  постели
усталый, невыспавшийся, со вспоротым животом; мое жилище выглядело  так,
словно целая рота саперов-лилипутов хорошенько заминировала его, а потом
рванула на себя все детонаторы сразу. Картинка, что говорить,  не  очень
располагает к аппетиту.
   Я вспомнил фантастический роман о том, как в  ближайшем  будущем  мир
похоронит себя в собственном мусоре. Похоже, это уже  случилось  с  моей
квартирой.  Весь  пол  усеян  вещами,   потерявшими   всякую   ценность.
Исполосованный   ножом   костюм-тройка,   раздавленные    телевизор    с
видео-плейером, битые бутылки, торшер со  свернутой  шеей,  растоптанные
пластинки, вязкий томатный соус, вырванные из колонок провода.  Трусы  и
майки,  истоптанные  следами  ног,  заляпанные  чернильными  кляксами  и
сдобренные давленым виноградом. Блюдо, из которого я  вот  уже  три  дня
понемногу ел виноград, смахнули с журнального столика на пол и раздавили
ногой. Подборка романов Джозефа Конрада и Томаса  Гарди  залита  грязной
водой из цветочной вазы, а гладиолусы из той же вазы  распяты  на  груди
бежевого кашемирового свитера, как на могиле павшего  в  битве  солдата.
Рукав свитера украшает пятно размером с шарик для  гольфа.  "Королевский
голубой, - пронеслось в голове. - Чернила фирмы "Пеликан" "...
   Все, абсолютно все превратилось в ненужный хлам. В целую гору  хлама,
из которого  уже  никогда  ничего  не  родится.  Погибший  микроорганизм
превращается в нефть. Упавшее дерево -  в  уголь.  Во  что,  скажите  на
милость, может превратиться раскуроченный видео-плейер?
   Я пошел на кухню и еще раз  поворошил  осколки  бутылок  в  мойке.  К
сожалению, виски больше не осталось ни капли. Все, что могло  попасть  в
мой желудок, утекло по трубам канализации в подземный мир к жаббервогам,
как Орфей к Эвридике.
   Ковыряясь в мойке, я порезал осколком палец . И с полминуты задумчиво
наблюдал, как кровь капает  на  бутылочную  этикетку.  После  того,  как
заработаешь серьезную рану, маленькие  царапины  кажутся  пустяками.  От
пореза на пальце еще никто не умирал.
   Этикетка "Фор роузис" сделалась красной, а кровь все текла.  Я  вытер
рану салфеткой и залепил лейкопластырем.
   По всей кухне валялись пустые пивные  банки,  точно  гильзы  снарядов
после смертельного боя. Я подумал, что несколько капель теплого пива все
же лучше, чем ничего, прихватил пару банок в спальню, залез в постель  и
стал читать дальше "Красное  и  черное",  высасывая  пиво  по  капле.  Я
надеялся растворить в алкоголе все напряжение, скопившееся  за  эти  три
дня, и уснуть мертвым сном.  Сколько  бы  неприятностей  ни  ждало  меня
завтра - а их, скорее всего, будет немало, - сейчас я хотел бы уснуть  и
не просыпаться, пока Земля не крутанется Майклом Джексоном вокруг  своей
оси. Для новых неприятностей мне нужен свежий запас отчаяния.
   К девяти часам забытье окутало  мою  вывернутую  наизнанку  квартиру,
точно обратную сторону Луны. Я бросил  недочитанного  Стендаля  на  пол,
погасил чудом уцелевшее  бра,  свернулся  калачиком  и  уснул.  В  своем
выпотрошенном жилище я спал, обособленный от  всего  мира,  как эмбрион.
Пока  не  придет  мое  время,  никто  не  сможет  меня  разбудить.  Я  -
заколдованный принц. Мне суждено покоиться здесь, пока  волшебная  жаба,
огромная как "фольксваген", не придет и не поцелует меня.
 
*** 
 
   Но вопреки всем надеждам, поспать удалось лишь каких-то  пару  часов.
Ровно в одиннадцать толстушка в розовом уже будила меня, тряся за плечо.
Похоже, мой мирный сон пустили с молотка по дешевке. Все  кому  не  лень
вваливались ко мне домой и пинали мой сон ногами, проверяя на крепкость,
точно покрышку подержанного автомобиля. Эй, ребята, кто вам  дал  право?
Я, конечно, потертый, но еще совсем не подержанный…
   - Отстань, - сказал я.
   - Пожалуйста, просыпайся! Я прошу тебя!
   - Отстань, - повторил я.
   - Нельзя сейчас спать! - закричала она и похлопала  меня  по  животу.
Тело пронзила такая дикая боль, что я увидел, как распахивается дверь  в
преисподнюю.
   - Скорее! - не унималась она. - Вставай, или наступит конец света!
 
16 
КОНЕЦ СВЕТА 
Зима приходит 
 
   Проснувшись, я  понимаю,  что  лежу  в  комнате  на  кровати.  Вдыхаю
знакомый запах простыней. Это моя постель. И моя  комната.  Но  кажется,
что-то не совсем так, как прежде. Словно то, что я  вижу,  восстановлено
из моей памяти. До пятен на потолке и царапин на штукатурке.
   Я вижу, как за окном идет дождь. Резкие, почти ледяные  струи  хлещут
по стылой земле. Я слышу грохот дождя по крыше,  и  пространство  словно
искривляется: иногда кажется, будто гремит прямо над ухом,  а  иногда  -
чуть не за километр от меня.
   У окна я вижу Полковника. Держа  осанку,  старик  недвижно  сидит  на
стуле и смотрит на дождь за окном. Уж не знаю, что он там  разглядывает.
Дождь - это просто дождь. Стучит по крыше, падает на землю  и  наполняет
водою Реку.
   Я хочу потрогать лицо, но руки не слушаются. Все тело будто  налилась
свинцом. Хочу сказать об этом  Полковнику,  но  не  могу  произнести  ни
слова. Воздух в легких  сгустился  и  не  выходит  наружу.  Меня  словно
парализовало. И только глаза еще различают дождь на улице  и  старика  у
окна. Я не помню, что случилось  и  что  со  мной.  Как  только  пытаюсь
вспомнить, голова раскалывается от боли.
   - Зима, - говорит старик. И постукивает пальцем по стеклу. - Вот  она
и пришла. Теперь ты понял, как это страшно?
   Я чуть заметно киваю.
   Да, все верно. Зимняя Стена повредила мои рассудок и тело. Я выбрался
из Леса, дополз до Библиотеки. И чьи-то волосы коснулись моей щеки.
   - Домой тебя притащила Библиотекарша. Страж ей помог. Ты весь  горел.
Пота с тебя сошло, наверное, целое ведро. Позавчера это было...
   - Позавчера?
   - Ну да. Ты двое суток проспал, как  убитый.  Я  боялся,  ты  уже  не
проснешься. Где ты был? Опять по Лесу шатался?
   - Простите меня, - только и говорю я.
   Из кастрюли на печке он наливает горячего супа. Помогает мне сесть  в
постели и опереться . Деревянная спинка скрипит подо  мною,  как  чьи-то
старые кости.
   - Сначала поешь, - говорит старик. - Думать и каяться  потом  будешь.
Аппетит есть?
   - Нет, - отвечаю я. Даже воздух глотать неохота.
   - Но это нужно выпить обязательно. Хотя бы три глотка. можешь сделать
три глотка?
   Я киваю.
   Суп с целебными травами - горький до тошноты, но я кое-как  умудряюсь
сделать обещанные три глотка и, обессиленный, откидываюсь на подушку.
   - Вот и хорошо, - говорит старик, убирая тарелку  с  ложкой.  -  Суп,
конечно, горький, но дурной пот из тела вытягивает. Еще  разок  поспишь,
проснешься - и тебе станет легче. Поспи, ни о чем не волнуйся. Я с тобой
посижу.
 
*** 
 
   Когда я просыпаюсь снова,  за  окном  темно.  Ветер  с  силой  хлещет
дождинками по стеклу. Старик сидит рядом.
   - Ну, как? Полегчало?
   - Теперь уже лучше, - отвечаю я. - Который час?
   - Восемь вечера.
   Я пытаюсь встать. Тело еще немного мотает из стороны в сторону.
   - Ты куда это собрался? - удивляется старик.
   - В Библиотеку. Нужно читать старые сны.
   - Не болтай ерунды. В таком состоянии ты и пяти метров не проползешь.
   - Но нельзя же валяться, когда все работают...
   Старик качает головой.
   - Старые сны подождут. И Страж, и Библиотекарша знают,  что  ты  пока
двигаться не в состоянии. Да и Библиотека, скорее всего, закрыта.
   Вздохнув, он подходит к печке, наливает себе  чаю  и  возвращается  к
кровати. Ветер с дождем то стихают, то снова стучат в окно.
   - Похоже, тебе нравится эта девушка, - говорит старик. - Я  не  хотел
подслушивать, но так уж вышло. Все время рядом с тобой сидел. А  люди  в
бреду чего только не выбалтывают... Но стесняться тут нечего. На то  она
и молодость, чтобы влюбляться. Так или нет?
   Я молча киваю.
   - Она славная девушка. И за тебя очень переживает, -  продолжает  он,
прихлебывая чай. - Однако  ты  не  должен  позволить  этой  любви