астера  об  Октябрьской  революции,  и  навалились  на  мой
попкорн. Мы с голубями хрустели попкорном, и я думал, что уже тысячу лет
не ел ничего вкуснее.
   Симпатичная мамаша -  примерно  моего  возраста  -  показывала  дочке
фонтан. Я снова вспомнил свою  одноклассницу,  которая  вышла  замуж  за
революционера, родила ему двойню и убежала от них бог  весть  куда.  Она
уже никогда не покажет своим детям фонтана. Что бы с ней ни случилось  -
ее жизнь кончилась, и в этом мы с ней похожи. Хоть я и не знаю,  что  бы
на это сказала она сама. Может, и не нашла бы между нами ничего  общего.
Все-таки мы не виделись уже двадцать лет. Чего  только  не  случилось  с
нами за это время. У каждого свои обстоятельства и взгляды  на  мир.  Но
главное - она исчезла из этой жизни по собственной воле. А  из-под  меня
просто выдернули простыни, пока я спал.
   Так что, скорее всего, она раскритикует меня в пух и прах. "В чем  же
твой выбор?" - спросит она меня. И будет права. Во всей этой каше  я  не
принял ни одного решения.
   Все, что я действительно выбрал, сводится к двум вещам. Во-первых,  в
душе я простил Профессора, а во-вторых - не  стал  лишать  девственности
его внучку. Но разве это хоть как-нибудь мне помогло? "Что сделал ты сам
для того, чтобы не исчезнуть?" - спросит она. Разве такие мелочи  убедят
ее, что я и правда пытался выжить?
   Не знаю. Все-таки нас разделяет уже двадцать лет. Как бы она  оценила
меня при встрече, не могу себе даже представить.
   Говоря  строго,  я  уже  ничего  не  могу  представить.   Воображение
выключилось. Просто сижу и смотрю на голубей, на фонтан и  на  мамашу  с
ребенком. И впервые за несколько суток осознаю, как  сильно  я  не  хочу
покидать этот мир. Какие бы миры ни ждали меня  еще  где-то  -  к  черту
другие миры! Даже если бы я прожил уже 93 процента отмеренного мне срока
- в оставшиеся пару лет я благодарил бы этот мир за  каждую  возможность
любоваться тем, что в нем происходит. Именно в этом был бы  мой  долг  и
мое назначение. Сам не знаю, почему, но  я  чувствовал:  какая-то  самая
главная пружина только что завелась во мне - и вот теперь я смог бы жить
по-настоящему. Потому что узнал, зачем. Даже если бы меня не понимала ни
одна живая душа, жить по-старому я бы уже не смог.
   И  что  же  -  именно  теперь,  когда  эта  пружина  завелась,   меня
выталкивают вон из жизни? Теперь, когда я знаю, что должен делать? А кто
будет разгребать мой бардак? Кто за меня доживет эту жизнь до конца?
   Если от моего исчезновения никто  не  заплачет,  ни  одно  сердце  не
опустеет, если вообще никто не заметит, что меня больше нет -  это  лишь
моя проблема. Я слишком много  всего  потерял.  Дальше  осталось  терять
только себя самого. И только смутные отблески сияния, угольки того,  что
никогда не вернется ко мне, еще наполняли мое тело жизнью и дарили  хоть
какие-то силы.
   Я не хочу покидать этот мир! Я закрываю глаза -  и  черная,  страшная
дрожь  сотрясает  меня  изнутри.  Глубже  самой  унылой  тоски,   глубже
вселенского одиночества, эта жуткая дрожь забирается  ко  мне  внутрь  и
выворачивает  корни  всего   моего   существа.   Так   продолжается   до
бесконечности. Упершись локтями в спинку скамейки, я пытаюсь  удержаться
и не упасть. Ни одна живая душа не спасет меня. Точно так же, как я  уже
никого не спасу.
   Я хочу разрыдаться в  голос,  но  ничего  не  получается.  Я  слишком
постарел, чтобы плакать, слишком многое пережил.  Есть  на  свете  такая
тоска - от неспособности плакать.  По-прежнему  бесформенная,  никак  не
выраженная,  она  просто  копится  на  сердце  всю  жизнь,  как  снег  в
безветренной ночи.
   Когда я был помоложе, я пытался подобрать для нее слова.  Но  сколько
ни пробовал, так и не смог объяснить ее ни другим, ни себе самому. Тогда
я решил, что это невозможно в принципе и перестал  пытаться.  Мои  слова
высохли, сердце захлопнулось, а тоска эта стала еще неизбывнее.
   Захотелось курить, но сигареты куда-то пропали.  В  кармане  я  нашел
только спички. Да и тех оставалось  три.  Я  сжег  их  одну  за  другой,
выкинул на землю и снова закрыл  глаза.  Проклятая  дрожь  отпустила.  В
голове белым перышком зависла  бесстрастная  тишина.  Я  долго  сидел  и
разглядывал его. Она не падало, но и не поднималась -  просто  висело  в
пустоте. Я сложил губы трубочкой и подул на него, но оно не шелохнулось.
Это странное перышко не своротил бы и ураган.
   Затем я подумал о длинноволосой библиотекарше, с которой  только  что
расстался.  А  также  о  ее  бархатном  платье,  чулках  и   комбинации.
Интересно, они  так  и  валяются  на  полу,  не  прибранные  с  утра?  И
справедливо ли я, вообще говоря, с ней поступил?..
   Погодите, полковник. Кто тут говорит  о  справедливости?  От  вас  ее
никто и не требовал! В справедливость здесь играете только  вы.  А  чего
будет стоить ваша справедливость, когда ваше благородие откинет  копыта?
Признаюсь, я хотел эту  женщину  так,  что  заодно  желал  ее  платья  и
трусиков с лифчиком. И это вы тоже называете справедливостью?
   Что  ни  говори,  а  справедливость  применима   только   в   страшно
ограниченном мире. Но зато - ко всей жизни сразу. От улитки  и  скобяной
лавки - до супружества. И даже если моя справедливость никому не  нужна,
ничего другого я предложить все равно не могу. В этом смысле она  сродни
любви. Но то, что хочешь отдать, далеко не всегда совпадает с  тем,  что
от тебя ожидают. Вот почему в моей жизни - и рядом со мной, и через меня
- столько всего прошло и, не задерживаясь, кануло в Лету...
   Наверное, мне есть за что ненавидеть жизнь. Подобная ненависть - тоже
какой-никакой,  а  призыв  к  справедливости.  Но  ненавидеть  что-то  в
собственной жизни у меня не получается, хоть убей. Ведь  даже  если  всю
мою жизнь уносит случайным ветром - значит, так хочу я сам. И лишь белое
перышко зависает навсегда в моей голове.
   Покупая  в   ларьке   сигареты   со   спичками,   я   заметил   рядом
телефон-автомат и решил на всякий случай еще  раз  позвонить  домой.  Не
думал, что трубку кто-то снимет,  просто  показалось  вдруг,  что  перед
уходом из жизни неплохо бы позвонить самому себе. И представить, как  на
том конце мелодично звонит телефон.
   Но моим ожиданиям вопреки на третьем гудке трубку сняли. И сказали:
   - Алло!
   Толстушка в розовом.
   - Ты еще не ушла? - удивился я.
   - Ты с ума сошел? - ответила она. - Я уже вернулась! Чего  бы  я  тут
рассиживала? А вернулась, потому что книжку хотелось дочитать.
   - Бальзака?
   - Ага. Очень интересная. Чувствуется корень жизни.
   - Ну, и как ты? - спросил я. - Деда вытащила?
   - Еще бы! Это раз плюнуть. Вода ушла, да  и  второй  раз  по  той  же
дороге идти легче. Ну и пару билетов в метро купила заранее. Дед веселый
и здоровый. Тебе кланялся.
   - Спасибо, - сказал я. - И где он сейчас?
   - В Финляндии. Сказал, что в Японии ему работать спокойно  не  дадут,
поэтому надо строить новую лабораторию в Финляндии. Нашел  там  какое-то
тихое местечко. Даже олени есть.
   - А ты чего не поехала?
   - А я решила здесь пожить.
   - В моей квартире?
   - Ну да. Мне у тебя сразу понравилось. Дверь починю,  а  холодильник,
видео и все остальное схожу и куплю одним махом. А покрывало и  простыни
розовые постелю. Не возражаешь?
   - Не возражаю...
   - А  газеты  твои  можно  забирать?  Мне  программа  понадобится  для
телевизора.
   - Да забирай, конечно, - разрешил я.  -  А  ты  знаешь,  что  у  меня
опасно? И кракеры, и системщики могут заявиться в любую секунду.
   - Да ну! Этих я не боюсь, - сказала она. - Им нужен дед или ты.  Я-то
здесь при чем? Тут, кстати, приходили уже двое, большой и мелкий, так  я
их прогнала.
   - Как - прогнала?
   - Отстрелила дылде ухо из пистолета.  Барабанная  перепонка  лопнула,
гарантирую. Так что все ерунда.
   - Наверно, весь дом на уши подняла своей пальбой?
   - Да нет,  зачем?  Когда  один  раз  стреляешь,  все  думают,  что  в
автомобиле взорвался карбюратор.
   - Хм-м... - только и протянул я.
   - Да, кстати... - Она будто о чем-то вспомнила. - Когда твое сознание
пропадет, я тебя заморожу. Не возражаешь?
   - Делай что хочешь, - пожал я плечами. - Я все равно  уже  ничего  не
почувствую. Я буду где-нибудь на причалах Харуми ,  можешь  меня  оттуда
забрать. Белая машина,  "кари-на-1800"  называется.  С  турбонаддувом  и
двумя распредвала-ми. Как выглядит - я объяснять не умею. В  магнитофоне
будет играть Боб Дилан.
   - А что такое Боб Дилан?
   - Это когда дождь за окном, а ты... -  Я  хотел  было  объяснить,  но
раздумал. - В общем, такой певец гнусавый.
   - Сначала я тебя заморожу, а там, глядишь, дед  придумает,  как  тебя
обратно оживить. Ты, конечно, не очень надейся, но шансы есть.
   - Когда нет сознания, надеяться нечем, - одернул ее я. - А ты что же,
меня сама замораживать собираешься?
   - Да ты не волнуйся, я  замораживаю  хорошо.  Дед  меня  на  животных
тренировал. Знаешь, сколько я кошек и собак уже заморозила?  Все  сделаю
так, что пальчики оближешь. А потом спрячу тебя туда, где никто-никто не
найдет... - Она помолчала. - А потом, если все будет хорошо, ты со  мной
переспишь?
   - Даже не сомневайся, - твердо ответил я. - Если,  конечно,  тебе  не
расхочется.
   - И сделаешь все как положено?
   - Насколько позволят технические возможности, - сказал я. - Кто ж его
знает, сколько лет пройдет.
   - В любом случае, мне уже будет не семнадцать, - заметила она.
   - Все мы стареем, - согласился я. - Даже замороженными.
   - Удачи тебе, - сказала она.
   - И тебе, - отозвался я. - Поговорил с тобой - точно  камень  с  души
свалился.
   -  Потому,  что  надежда  появилась,  да?  Но  ты  учти,  она  совсем
небольшая. Я не знаю, чем все кончится, так что...
   - Да нет, не поэтому. Хотя, конечно, за  надежду  спасибо.  Просто  -
здорово было с тобой поболтать. Услышать твой голос.  И  узнать,  что  у
тебя все в порядке.
   - Может, поболтаем еще?
   - Да нет, этого хватит. Времени почти не осталось.
   - Эй, - спохватилась она. - Ты только не бойся  ничего,  ладно?  Даже
если ты насовсем  пропадешь,  я  тебя  до  самой  смерти  помнить  буду,
слышишь? Из моей памяти ты  не  исчезнешь  никогда.  Не  забывай  этого,
ладно?
   - Не забуду, - пообещал я. И повесил трубку.
   Ровно в одиннадцать я отлил в ближайшем туалете  и  вышел  из  парка.
Затем сел в машину и, представляя в красках  и  лицах,  как  меня  будут
замораживать и куда денут дальше, погнал  машину  к  порту.  Всю  Гиндзу
заполонили одинаковые мужчины в темных деловых костюмах. Задержавшись  у
светофора, я машинально поискал глазами  библиотекаршу  -  не  снует  ли
между универмагами. Но, к сожалению, не нашел. В плотной толпе  мелькали
сплошь незнакомые лица.
   В порту я проехал за какой-то безлюдный  склад,  остановил  машину  у
самого края причала, закурил и поставил Боб Дилана на автоповтор.  Потом
отодвинул сиденье до упора назад, закинул  ноги  на  руль  и  постарался
выровнять дыхание. Хотелось пива, но пиво кончилось. Все шесть банок  мы
выдули  с  библиотекаршей  в  парке.  Полуденное  солнце  заглядывало  в
ветровое стекло, словно обнимая меня. Я закрыл глаза и почувствовал, как
его лучи ласкают мне веки.  Я  чуть  не  прослезился:  подумать  только,
проделав такой долгий путь, лучики эти прилетели  на  мою  планету  лишь
затем, чтобы согреть мне веки... Провидение Космоса не обошло  вниманием
даже мои усталые глаза. Возможно, ты и прав, Алеша Карамазов.  Наверное,
даже ограниченным жизням Провидение  дарит  пускай  и  ограниченное,  но
счастье.
   И я, как мог,  поделился  этим  счастьем  жизни  с  Профессором,  его
внучкой-толстушкой и  библиотекаршей.  Не  знаю,  насколько  ограниченно
число людей, с которыми можно вообще поделиться счастьем. А поскольку  я
сейчас исчезну, за меня этого все равно больше никто  не  сделает.  И  я
добавил в список счастливых  молодого  таксиста  -  фанатика  "Полис"  и
регги. Просто за то, что подобрал нас, грязных и страшных, под дождем на
дороге. Одного этого хватит, чтобы мой список  стал  длиннее.  Наверняка
таксист и сейчас мотается  по  городу  со  своей  магнитолой,  выискивая
молодых пассажиров, которые слушали бы с ним рок-н-ролл.
   Передо мной было  море.  Старенькая  баржа,  разгрузившись  до  самой
ватерлинии, отчаливала  неподалеку  от  пирса.  Над  причальной  стенкой
мелькали белыми мазками чайки. Боб Дилан  запел  "Знает  только  ветер".
Слушая эту песню, я вспоминал улитку, кусачки  для  ногтей,  карпов  под
сливочным соусом и крем для бритья.  Воистину  мир  полон  самых  разных
откровений.
   Блики  осеннего  солнца  дрожали  на  мелких  волнах,  словно  кто-то
раздробил огромное зеркало на мириады осколков. Собрать  и  склеить  эти
осколки уже не получится. Пригони ты сюда хоть всю королевскую рать.
   Я подумал о Дилане - и сразу вспомнил девчонку из автопроката. Да-да!
И ее немедленно осчастливить! Такая славная, как же без нее...
   Я вспомнил, как она выглядела.  Жакетик  цвета  бейсбольного  поля  в
начале  сезона,  белая  блузка  и   черный   галстук-бабочка.   Униформа
автопрокатчиков, не иначе.  Кто  же  станет  по  своей  воле  повязывать
бабочку под ядовито-зеленый жакетик? Да  кто  угодно.  Но  не  девчонка,
которая слушает старого Дилана и думает о дожде.
   Я тоже подумал о дожде. Дождь в моей памяти то ли идет, то ли нет. Но
дождь, что падает с неба, всегда достигает земли. И приходит ко  всем  и
каждому - к улиткам, оградам, коровам... Настоящий дождь  не  остановить
никому.  И  никому  не  избежать  его.  Дождь  всегда  раздает  всем  по
справедливости.
   Постепенно дождь в моих мыслях превратился в полупрозрачный занавес -
и накрыл меня с головой.
   Мой сон настигал меня.
   Теперь я смогу найти то, что  потерял,  подумал  я  напоследок.  Ведь
потерять - еще не значит пропасть...  Я  закрыл  глаза  и  позволил  сну
овладеть моим телом. И только Дилан  все  пел  "Вот-вот  польет  тяжелый
дождь".
 
40 
КОНЕЦ СВЕТА 
Птица 
 
   Когда мы добираемся до Омута, снег уже валит так,  что  перехватывает
дыхание. Кажется, само небо, растрескавшись, вываливает  на  землю  все,
что  скопилось  у  него  в  закромах.  Попадая  в  Омут,  снег  тут   же
растворяется  в  бездонной  синеве.  Из-под  белого  савана,  в  который
укутался мир, эта круглая  омерзительная  дыра  глядит  на  нас  зрачком
огромной неведомой твари.
   Мы стоим с моей тенью, остолбенев, и долго не можем сказать ни слова.
Как и раньше, когда я приходил сюда, из-под воды несутся душераздирающие
стенания, но на этот раз -  возможно,  под  снегом  -  они  кажутся  еще
сдавленнее и безысходней. Я смотрю на небо -  слишком  низкое,  такое  и
небом назвать нельзя, - и на  проступающий  даже  в  снежной  круговерти
угрюмый контур Стены. Как ни странно,  Стена,  кажется,  уже  ничего  не
пытается мне внушить.
   Стылый, угрюмый пейзаж - словно иллюстрация к Концу Света.
   Очень скоро снег наметает сугробы у меня на пальто и на шапке.  Можно
даже не сомневаться - Страж давно потерял наш след. Я  гляжу,  как  тень
подходит чуть ближе к Омуту и, прищурившись, разглядывает  жуткую  синюю
воду.
   - Вот он, выход, - говорит моя тень. -  Это  ясно,  как  божий  день.
Городу больше нечем нас удержать. Мы свободны, как птицы...
   Моя тень закрывает глаза, запрокидывает  голову  и  подставляет  лицо
снежинкам, как дождю в летний зной.
   - Чудесная погода, а? - смеется она. - На небе ни  облачка!  А  ветер
какой теплый - просто мечта!
   Точно узник, сбросивший кандалы, моя тень распрямляет спину  и  будто
становится выше. Силы возвращаются к ней с каждым  мгновеньем.  Она  уже
свободно передвигается без моей помощи.
   - Я чувствую, - говорит она. - По ту сторону Омута - внешний мир. Наш
с тобой мир! Ну как? Ты все еще боишься прыгать?
   Я качаю головой.
   Моя тень нагибается и развязывает шнурки на ботинках.
   - Будем здесь ворон считать - в ледышки  превратимся.  Давай  прыгать
скорей. Снимай ботинки. Еще нужно ремнями сцепиться,  чтобы  в  воде  не
раскидало. Не дай бог, выплывем в том мире по отдельности  -  век  потом
друг дружку не найдем...
   Я  снимаю  шапку,  которую  одолжил  мне  Полковник,  сбиваю  ладонью
налипший тяжелый  снег.  Старая  солдатская  шапка.  Ткань  на  складках
вытерлась и побелела. Наверно, старик носил ее  лет  тридцать,  если  не
больше... Я еще раз отряхиваю шапку - и снова надеваю на голову.
   - Я остаюсь, - говорю я.
   Моя тень замирает, уставившись на меня. Ее глаза будто разъезжаются в
разные стороны.
   - Я много думал, - говорю  я  своей  тени.  -  Извини,  что  тебе  не
рассказывал. Но обдумал все очень крепко. Я отлично понимаю, что  значит
остаться здесь одному. И, в общем, с тобой согласен. Да,  мне  бы  лучше
жить там, где я родился. Я знаю, что там - моя настоящая реальность.  Из
которой я убежал, скорее всего, по  глупости  или  по  ошибке.  Но  уйти
отсюда я не могу.
   Моя тень сует руки в карманы и медленно качает головой:
   - Какая муха тебя укусила? Ты же обещал, что мы убежим вдвоем! Потому
мне и пришлось придумывать весь этот план, а тебе - тащить меня сюда  на
закорках! Из-за чего ж ты посылаешь все к чертовой матери? Баба?
   - И она тоже, - киваю я. -  Но  не  только.  Понимаешь...  Я  кое-что
узнал. Очень важное для себя. Потому и решил остаться.
   - Ты раскопал в черепах ее память? И теперь собираешься  жить  с  ней
вдвоем в Лесу, а меня сплавить куда подальше?
   - Повторяю. Дело не только в  этом,  -  говорю  я.  -  Я  узнал,  кто
построил Город. У меня появился свой  долг  и  свое  назначение.  Ты  не
хочешь знать, кто это сделал?
   - Не хочу, - кривится  моя  тень.  -  Потому  что  знаю.  Этот  город
построил ты сам. Стена, Река, Лес, Библиотека, Ворота, Зима - твоих  рук
дело. И этот Омут, и этот снег... Я давным-давно это знаю.
   - И ты молчал?
   - А зачем  говорить?  Чтобы  ты  распустил  сопли,  как  сейчас?  Мне
следовало  тебя  отсюда  вытащить.  Больше  всего  на  свете  мне  этого
хотелось. Мир, в котором ты должен жить - там, а не здесь!
   Моя тень садится на снег и горестно качает головой.
   - Но теперь, когда тебе все известно, ты и слушать меня не станешь...
   - Ты можешь понять, что такое долг? -  говорю  я.  -  Не  могу  же  я
бросить мир, который  я  создал,  и  людей,  которых  породил,  даже  не
спрашивая их согласия... Прости меня, если  можешь.  Я  тебя  подвел.  И
расставаться с тобой мне очень нелегко. Но  я  правда  должен  остаться.
Здесь тоже мой мир. Эта Стена окружает меня самого,  эта  Река  течет  у
меня внутри, а дым валит оттого, что я сжигаю себя своими руками...
   Моя тень встает и, отвернувшись, глядит на воду. Мне чудится, будто в
густом снегу она тончает и снова становится плоской, как  раньше.  Очень
долго мы оба молчим. Белый пар одинаковыми облачками  вырывается  у  нас
изо рта и растворяется в крошеве снегопада.
   - Я вижу, тебя уже не остановить, - говорит наконец моя  тень.  -  Но
все равно скажу. Жить в Лесу гораздо страшнее, чем ты думаешь.  Город  и
Лес отличаются, как небо и земля. Для  того,  чтобы  выжить,  ты  будешь
работать, как проклятый. Про Зиму в Лесу я просто не говорю. Поселившись
в Лесу, ты уже никогда оттуда не выйдешь. Ты готов там остаться навечно?
   - Об этом я тоже думал, - отвечаю я.
   - И что? Сердце все равно не изменишь?
   - Да, - киваю я. - Сердце не изменишь. Тебя я уже никогда не  забуду.
А в Лесу ко мне постепенно вернется и наш с тобой старый мир. Я  вспомню
все, что должен был знать. Разных людей, разные города,  разные  огни  и
разные песни...
   Моя тень сцепляет пальцы и разминает окоченевшие руки. Я гляжу на нее
сквозь снегопад - и мне мерещится, будто по комьям снега, прилипшим к ее
фигуре, ползут снизу вверх какие-то серые пятна. Тень  машет  руками,  а
эти пятна  постепенно  собираются  в  темное  дрожащее  облачко  над  ее
головой. У тени появилась