зма.
   - Как это?
   - Ну, Система и Фабрика технически делают одно и то же.
   - Технически - может быть. Только мы информацию охраняем,  а  кракеры
воруют. Цели-то разные.
   - А ты представь: что если Система и  Фабрика  -  порождение  чьей-то
единой воли? Левая рука крадет, правая охраняет...
   Не переставая грести, я задумался над ее  словами.  А  что?  Поверить
трудно, но и совсем исключать  нельзя.  В  самом  деле:  если  бы  меня,
конвертора Системы, спросили, как моя фирма организована - я бы не знал,
что ответить.  Слишком  уж  огромна  эта  организация  и  слишком  много
информации  держит  в  тайне.  А  я  -  лишь  маленький  муравей,   тупо
выполняющий указания. И что творится там, наверху - понятия не имею.
   - Но тогда это же просто фантастический бизнес,  -  восхитился  я.  -
Заставь обе стороны бегать наперегонки,  и  можешь  задирать  планку  до
бесконечности. Держи между ними баланс - и цены никогда не обвалятся...
   - Именно это и заметил дед, пока двигал проект Системы. Ведь  Система
- это частный капитал, сросшийся с государством.  А у частного  капитала
только одно на уме. Ради прибыли он готов на все. Даже если на вывеске у
него "защита информации" - это все слова. Постепенно дед понял, что если
он там останется, все будет еще ужаснее. Технологии по  улучшению  мозга
превратят жизнь людей в кошмар.  Нужно,  чтобы  их  сдерживали  какие-то
тормоза. Но никаких тормозов ни у Системы, ни у Фабрики нет. Потому он и
ушел из Проекта. Как ни жалко тебя и  других  конверторов  -  продолжать
исследования нельзя. Иначе появятся новые жертвы.
   - И ты все это знала с самого начала? - спросил я ее.
   - Да, - ответила она, немного поколебавшись.
   - Что же ты сразу не сказала? Мы бы и в этой  каше  не  очутились,  и
время бы сэкономили.
   - Но я хотела, чтобы дед объяснил тебе все  как  следует,  -  сказала
она. - Мне бы ты не поверил.
   - Да уж... - согласился я. Расскажи мне семнадцатилетняя пигалица про
Третью Цепь и бессмертие - я бы точно принял ее за сумасшедшую.
   И тут моя рука наткнулась на что-то твердое. Занятый своими  мыслями,
я не сразу понял, что это значит. И лишь через  пару  секунд  сообразил:
стена. С грехом пополам мы наконец-то переплыли бездонное озеро.
   - Прибыли, - сообщил я.
   Она подплыла ко мне и тоже уперлась в стену. Свет фонарика  за  нашей
спиной напоминал крохотную звездочку в черном небе. Мы  отследили,  куда
он светит, и переместились метров на десять вправо.
   - Это здесь! - сказала она. - В полуметре над водой должна быть дыра.
   - А ее не затопило?
   - Не может быть. Уровень воды всегда одинаковый. Не знаю, почему,  но
это так. Ни на сантиметр не меняется.
   Осторожно, стараясь не уронить в воду вещи, я достал из узелка фонарь
и, держась рукою  за  стену,  осветил  скалу  над  собой.  Стену  залило
ослепительным желтым светом, и пришлось подождать, пока привыкнут глаза.
   - Нет здесь никакой дыры...
   - Попробуй правее, - предложила она.
   Задрав фонарик над  головой,  я  обшарил  стену  лучом,  но  дыры  не
обнаружил.
   - Точно правее? - засомневался я.
   С момента, когда мы остановились,  холод  начал  пробирать  до  мозга
костей. Мышцы одеревенели, губы шевелились с трудом.
   - Точно. Попробуй еще.
   Весь дрожа, я двинулся вправо. И вдруг мои пальцы  нащупали  странный
предмет. Нечто плоское и круглое. Словно кто-то впаял в  скалу  огромную
грампластинку. Уже на ощупь было понятно, что это  не  просто  выступ  в
скале. Я посветил фонариком.
   - Барельеф! - воскликнула толстушка.
   Говорить я уже не мог, и поэтому просто кивнул. Действительно,  прямо
в скале был выбит барельеф - точно такой же, как у  входа  в  Святилище.
Две мерзкие рыбы с когтями вместо плавников  обнимают  мир,  кусая  друг
друга за хвосты. Диск с барельефом на две трети выступал над водой. Этот
барельеф, как и прежний, был изготовлен очень  искусно.  Не  сомневаюсь:
кто-то угрохал кучу времени и сил, чтобы выполнить столь тонкую работу в
таких нечеловеческих условиях.
   - Это выход, - объявила толстушка. - Похоже, такая  картинка  есть  у
каждого входа и выхода. Смотри выше!
   Я посветил вверх, но скала утопала  во  тьме.  Обнаружив  над  диском
небольшой выступ, я ухватился за него и,  подтянувшись  на  одной  руке,
пригляделся. Ничего не увидел, зато лицо обдало воздухом. Из  невидимого
отверстия вырывался слабый ветер с запахом гнили.  Упершись  коленями  в
скалу, я подтянулся еще выше и забрался на выступ.
   - Нашел! - крикнул я, морщась от боли в животе.
   - Слава богу! - обрадовалась она. Забрав у нее фонарик, я схватил  ее
за руку и вытащил из воды.
   Мы сидели у входа в нору,  дрожа  от  холода.  Наши  мокрые  штаны  и
рубашки  были  такими  холодными,  будто  их  только   что   вынули   из
морозильника. Теперь я понимал, каково  человеку,  которого  искупали  в
огромном стакане виски со льдом.
   Отдышавшись, мы развязали тюки с вещами и переоделись. Мокрые  куртки
с рубашками выкинули в темноту. Я уступил  ей  свитер.  Ниже  пояса  все
оставалось мокрым, но ни запасных штанов, ни белья мы не захватили, и  с
этим пришлось смириться.
   Пока она возилась с излучателем, я посигналил  фонариком  Профессору:
все в порядке, доплыли нормально. Тусклая звездочка вдалеке  замигала  в
ответ - два раза, потом еще три -  и  погасла.  Вокруг  не  осталось  ни
пятнышка света. Категории глубины, высоты, ширины и длины  прекратили  в
этом мире свое никчемное существование.
   - Идем! - сказала толстушка. Я посветил на  часы.  Семь  восемнадцать
утра. Новости по телевизору в самом разгаре. Люди садятся  завтракать  и
запихивают в еще не проснувшиеся мозги прогноз погоды, рекламу  таблеток
от головной боли и проблемы экспорта  японских  велосипедов  в  США.  Ни
одной душе  невдомек,  что  я  проскитался  всю  ночь  в  этих  чертовых
катакомбах. Никто не знает, что значит плыть в ледяных чернилах с  дырой
в животе и ссадинами от пиявок. Никому и в голову не приходит,  что  мне
осталось жить в этом мире двадцать восемь часов и еще сорок две  минуты.
Такие новости по телевизору не показывают.
 
*** 
 
   По сравнению с  тоннелем,  которым  мы  попали  в  пещеру,  эта  нора
оказалась гораздо у?же. Ползти приходилось на четвереньках.  Мало  того:
она еще и извивалась кишкой во все  четыре  стороны  поочередно.  Иногда
дорога ухала вниз, а порой приходилось  карабкаться  вверх.  Мы  крутили
замысловатые петли, как на американских горках, продвигаясь вперед очень
медленно и  с  огромным  трудом.  Скорее  всего,  эти  жуткие  катакомбы
породила естественная эрозия почвы. Даже для жаббервогов специально рыть
такие запутанные ходы не имело бы ни малейшего смысла.
   Через полчаса мы сменили излучатель. Еще  через  десять  минут  узкий
проход оборвался, и мы оказались в коридоре с высоким  потолком.  Как  в
вестибюле старого дома, здесь было тихо, темно  и  воняло  плесенью.  Мы
уперлись в развилку: дорога расходилась буквой  Т.  Странный  ветер  при
этом дул справа налево. Толстушка посветила по сторонам. Что влево,  что
вправо луч фонарика убегал, не встречая препятствий, и терялся во тьме.
   - И куда же теперь идти? - поинтересовался я.
   - Направо, - уверенно сказала она. - Ветер оттуда. По словам деда, мы
сейчас под кварталами Сэндагая. А нам нужно направо, к стадиону Дзингу.
   Я представил себе карту города. Если так - сейчас над нашими головами
две китайских лапшевни, книжный магазин "Кавадэ?", студия  "Викто?р",  а
также парикмахерская, куда я хожу вот уже десять лет.
   - Там, наверху, моя любимая парикмахерская, - сказал я.
   - А-а, - отозвалась она без особого интереса.
   Я подумал, что  накануне  конца  света  было  бы  неплохо  сходить  в
парикмахерскую. Все равно за двадцать четыре часа я  ничего  важного  не
совершу. А сходить в баню, переодеться во  все  свежее  и  постричься  -
поступки, за которые никогда не стыдно перед собой.
   - Берегись, - сказала она. - Гнездо жаббервогов уже совсем близко.  Я
слышу их запах и голоса. Не отставай от меня ни на шаг.
   Я напряг слух  и  принюхался,  но  ничего  не  уловил.  Лишь  немного
свербело в ушах, но никаких голосов я не слышал.
   - А они знают, что мы приближаемся?
   - Еще бы. Здесь - империя жаббервогов. Они знают все, что  происходит
на  многие  километры  вокруг.  Сейчас  они  в  ярости.  Потому  что  мы
осквернили их святыню, а теперь выходим прямо на  их  гнездо.  Если  нас
поймают - мало не покажется. Поэтому не вздумай от меня отходить.  Иначе
они тебя сцапают - и поминай как звали.
   Мы подтянули веревку так, чтобы нас разделяло не более  полуметра,  и
двинулись дальше.
   - Осторожно! Тут стена обрывается! - вдруг закричала она и  посветила
налево.
   И  действительно:  стена  слева  исчезла.  Вместо  нее  зияла  черная
пустота.  Луч  фонаря  проваливался  в  бездонную  мглу  и   терялся   в
пространстве. Темнота перед нами дышала, словно  живая.  Черное  кишащее
месиво - омерзительное, точно раскисший студень.
   - Слышишь? - спросила она.
   - Слышу, - ответил я.
   Наконец я понял, как звучат голоса жаббервогов. Хотя если  точно,  не
голоса, а пронзительный скрежет, впивающийся  в  мозги.  Словно  полчища
насекомых сверлили мне голову своими жалами. Яростный скрежет  отражался
от стены за  спиной  и  ввинчивался  в  барабанные  перепонки.  Хотелось
отшвырнуть фонарик, сесть на корточки и закрыть уши руками. Каждый  нерв
моего тела с ненавистью шлифовали напильником.
   Это  была  идеальная  ненависть.  Не  сравнимая  ни  с  каким  другим
чувством. Свирепый ветер вырывался из дыр преисподней, стремясь повалить
нас  на  землю  и  расплющить  в  лепешку.  Все  самые  гнусные  помыслы
Подземелья слились с перекрученным временем в  один  кошмарный  сгусток,
чтобы размазать наши  тела  по  земле.  Я  никогда  не  подозревал,  что
ненависть может давить на человека такой реальной физической тяжестью.
   - Не останавливайся! - заорала мне в ухо толстушка. Ее  голос  звучал
очень звонко, но не дрожал. Никогда раньше она так  на  меня  не  орала.
Возможно, поэтому я наконец заметил, что остановился.
   Она с силой натянула веревку.
   - Вперед! Иначе нам крышка!
   Но мои ноги не двигались. Чужая ненависть буквально пригвоздила  меня
к земле.  Время  потекло  вспять,  унося  мои  мозги  к  древней  памяти
человечества. Мне больше некуда было идти.
   И тут она влепила мне затрещину. Такой силы, что я на секунду оглох.
   - Правой! - орала она. - Правой! Слышишь меня?! Двигай правой  ногой,
осел!!!
   Моя правая нога, скрипя и  вибрируя,  медленно  сдвинулась  с  места.
Натужный визг достиг  апогея,  разочарованно  дернулся  -  и  как  будто
немного стих.
   - Левой! - заорала она. И я передвинул левую ногу.  -  Вот  так!  Еще
шаг! Еще! Живой?
   - Живой, - вроде  бы  сказал  я,  но  так  и  не  понял,  удалось  ли
произнести это вслух. Проклятые твари затягивали нас в самую  сердцевину
кишащей тьмы. Вливая в  уши  животный  ужас,  который  отключал  ноги  и
медленно подбирался к рукам.
   Худо ли бедно, я сделал шаг - и мне тут же  захотелось  бежать  сломя
голову. Я готов был на что угодно, лишь бы вырваться  отсюда  как  можно
скорее. Но она крепко стиснула мою руку.
   - Свети себе под ноги! - приказала она. - Прижмись к стене и двигайся
боком! Понял?
   - Понял, - ответил я.
   - Свети только вниз!
   - Почему?
   - Потому что они перед носом! - уже прошептала она. - На  жаббервогов
смотреть нельзя. Кто их увидит - больше не сможет пошевелиться.
   Светя под ноги, мы двинулись  боком  по  коридору.  Мою  правую  щеку
обжигала вонь тухлой рыбы. Я чувствовал, что провонял ею  насквозь.  Нас
засасывало в желудок  огромной  червивой  гадины.  Визг  жаббервогов  не
утихал. Неестественный визг, который выдавливали оттуда,  где  звука  не
бывает вообще. Барабанные перепонки вывернулись наизнанку и  окостенели.
Едкая, с привкусом желчи слюна застоялась  во  рту  и  никак  не  хотела
сглатываться.
   И все-таки я шел вперед. Не думая ни о чем,  кроме  собственных  ног.
Толстушка что-то кричала мне, но я не слышал. Я  был  абсолютно  уверен,
что уже не переживу этот отвратительный визг. как бы я ни старался,  мне
уже не уйти. прямо сейчас ко мне  протянутся  омерзительные  конечности,
схватят за пятки и утащат в свою темноту.
   Сколько мы уже двигались  в  этом  кошмаре  -  я  понимать  перестал.
Зеленая лампочка на излучателе еще горела. Значит, не  очень  долго.  Но
мне казалось, прошло два или три часа.
   Неожиданно воздух переменился. Мерзкая вонь отступила, и давление  на
перепонки схлынуло, точно в море отлив. Отвратительный визг  стал  похож
на шум далекого прибоя. Самое страшное было позади.
   Она подняла луч фонарика и осветила  гладкую  скалу  перед  нами.  Не
отрывая от стены лопаток, я перевел дух и вытер холодный пот со лба.
   Очень долго мы не говорили ни слова. Визг жаббервогов стих, и  вокруг
повисла  гнетущая  тишина.  Только  откуда-то  издалека  доносилось  эхо
капающей воды.
   - На что же они так злятся? - спросил я.
   - На все, что обитает под солнцем.
   - Как-то не вериться, чтобы кракеры сумели с ними договориться.  Даже
ради очень большой выгоды...
   Она ничего не ответила. Только крепче стиснула мою руку.
   - Знаешь, о чем я думаю? - спросила она.
   - О чем?
   - Как было бы здорово, если б я могла перейти с тобою в тот мир.
   - Бросив этот?
   - Ну да, - ответила она.  -  Он  такой  скучный.  По-моему,  в  твоем
сознании жить куда интереснее.
   Я молча покачал головой. Не знаю, кто как, но  я  бы  не  хотел  жить
только в своем сознании. Как, впрочем, и в чьем-либо другом.
   - Ладно, пойдем! Здесь нельзя  задерживаться.  Нужно  найти  выход  в
канализацию.
   Я осветил фонариком часы. Пальцы дрожали. Я чувствовал, что успокоюсь
еще не скоро.
   - Восемь двадцать, - сообщил я.
   - Я поменяю излучатель.
   Она включила новый  аппарат,  а  старый  поставила  на  подзарядку  и
заткнула за пояс под рубашкой.
   С тех пор, как мы залезли в  нору,  прошел  ровно  час.  Если  верить
Профессору, через несколько минут мы свернем под  картинную  галерею.  А
там и до подземки рукой подать. Все-таки метро - это уже часть наземного
мира. Мира, где пока еще нет жаббервогов.
   Вскоре, как и ожидалось, дорога свернула влево. Мы вышли под  бульвар
Итие. Сейчас, в начале осени, весь бульвар шелестит зеленой  листвой.  Я
вспомнил первый осенний ветер, запах листьев и согретые солнцем  газоны.
Упасть бы сейчас на траву и разглядывать небо. Сходить в парикмахерскую,
постричься, а потом завалиться на газон где-нибудь в Гайэнмаэ  и  часами
разглядывать небо. И потягивать холодное пиво, пока не кончится мир.
   - Интересно, небо сейчас голубое? - произнес я.
   - Небо? Откуда я знаю?
   - Ты что, не смотрела прогноз погоды?
   - Конечно, нет. Я весь день искала, где ты живешь.
   Я  попробовал  вспомнить,  видел  ли  я  вчера  на  небе  звезды.  Не
получилось. Перед глазами все маячила молодая парочка, слушавшую  "Дюран
Дюран" в своем пижонском "скайлайне". Звезд в  памяти  не  всплывало.  Я
вдруг понял, что за последние месяцы ни разу не подумал о звездах.  Если
бы звезды исчезли с неба месяца три назад, я бы и глазом не  моргнул.  В
памяти остались только серебряные браслеты на женской руке -  да палочки
от мороженого под фикусом  у  подъезда.  Вся  моя  жизнь  была  какой-то
недоделанной и никчемной. А ведь я запросто мог родиться в  какой-нибудь
югославской деревне, всю жизнь разводить овец и каждый вечер  любоваться
Большой Медведицей. "Скайлайны", "дюран  дюраны",  серебряные  браслеты,
шаффлинги и синие твидовые костюмы казались бредовым  сном  из  далекого
прошлого. Мою память раздавили в лепешку пневматическим  прессом,  точно
старый автомобиль. Она, моя память, стала похожа на банальную  кредитную
карточку.  Взгляни  на   нее   спереди   -   выглядит   лишь   чуть-чуть
неестественно. А посмотри сбоку  -  просто  бессмысленная  пластинка.  С
одной стороны, в ней хранится вся моя жизнь. С другой - просто кредитка.
И пока не считаешь ее специальной машиной, от нее нет никакого проку.
   Я чувствовал: моя Первая  Цепь  растворяется.  Память  об  этом  мире
становится плоской и какой-то  чужой.  Сознание  угасает.  Удостоверение
личности становится  тоньше,  превращается  в  лист  бумаги  и  исчезает
совсем.
   Я шел за толстушкой, машинально передвигая ноги, и вспоминал  молодую
парочку в "скайлайне". Сам не пойму, чем зацепили меня те двое, но ни  о
чем другом я  почему-то  думать  не  мог.  Чем  они,  интересно,  сейчас
занимаются? Однако представить, чем молодые мужчина и женщина  могли  бы
заняться в половине девятого утра, я так и  не  смог.  Может,  спят  как
сурки. А может, едут на  работу  в  переполненных  электричках.  Кто  их
знает. То, как вертится  этот  мир,  крайне  плохо  соединялось  с  моим
воображением.
   Будь я сценаристом,  сочинил  бы  для  них  неплохой  сериал.  Она  -
студентка, уезжает на стажировку в Париж  и  выходит  за  француза.  Муж
попадает в автокатастрофу и превращается  в  растение.  Устав  от  такой
жизни, она бросает мужа, возвращается в  Токио  и  начинает  работать  в
посольстве  Бельгии  или  Швейцарии.  На  руке  серебряные  браслеты   -
единственная память о замужестве.  Ретроспектива:  зимняя  Ницца,  берег
моря. Она никогда не снимает браслетов, даже в постели с мужчиной. А  ее
мужчина - участник обороны Ясуда-холла , вылитый герой фильма  "Пепел  и
алмазы" - никогда не снимает темных очков. Модный телережиссер, которому
до сих пор снятся вояки, разгоняющие толпу слезоточивым газом. Его  жена
пять  лет  назад  вскрыла  себе   вены.   Снова   ретроспектива.   Такая
ностальгическая драма, где много возвратов в  прошлое.  Он  разглядывает
браслеты на ее левой руке,  вспоминает  окровавленное  запястье  жены  и
просит героиню надеть браслеты на правую руку. "Ни за  что!  -  отвечает
она. - Я не ношу браслеты на правой руке!"
   Можно еще ввести в сценарий пианиста, как в  "Касабланке"  .  Эдакого
талантливого алкоголика. На его рояле - вечный стакан  с  неразбавленным
джином, в который он выдавливает лимон. Близкий друг  героя  и  героини,
посвящен во все их секреты. Когда-то  гениально  играл  джаз,  но  потом
утопил свой гений в стакане.
   Мой  сценарий  становился  все  нелепее,  и  я  бросил  это  безумное
сочинительство.  К  реальности  такой  сюжет  не  имеет   ни   малейшего
отношения. Но как только я задумался,  что  такое  реальность  на  самом
деле, в голове начался еще больший бардак. Моя же реальность была  тупой
и тяжелой, как картонный ящик, набитый песком и расползающийся по  швам.
Уже несколько месяцев я не смотрел на звезды.
   - Все, - сказал я. - Больше не могу.
   - Чего ты не можешь? - спросила она.
   - Не могу больше это выносить.  Темноту,  вонь,  жаббервогов.  Мокрые
штаны, дырку на животе. Я даже не знаю, что за погода  на  улице.  Какой
сегодня день?
   - Еще немного, - сказала она. - Еще немного - и все кончится.
   - В голове каша, - продолжал я. - Я не помню, что там, наверху. О чем
ни подумаю - все в какую-то ерунду превращается.
   - А о чем ты думаешь?
   - О Масатоми Кондо, Реко Накано и Цутому Ямадзаки .
   - Забудь, - сказала она. - Не думай ни о чем. Еще немного - и я  тебя
отсюда вытащу.
   И я решил ни о чем не думать. И как  только  перестал  думать,  сразу
понял, что на мне - холодные мокрые штаны. Все тело била  мелкая  дрожь,
в рану на животе вернулась тупая боль. Но  несмотря  на  озноб,  мочевой
пузырь, как ни странно, меня совсем  не  тревожил.  Когда  я  мочился  в
последний раз? Я обшарил память до последнего  уголка,  но  не  вспомнил
даже этого.
   По крайней мере, после того как  я  спустился  под  землю,  этого  не
случалось ни разу. А до того? До того  я  вел  машину.  Съел  гамбургер,
потом разглядывал парочку в "скайлайне". А до  того?  До  того  я  спал.
Пришла толстушка и разбу