ды?
   - Лучше пива, - попросил я.
   Пока она доставала пиво и стаканы,  я  отыскал  за  диванной  спинкой
часы. 04:16. Через час с небольшим - рассвет. Я дотянулся до телефона  и
позвонил домой. Самому себе я звонил впервые, и номер вспомнил не сразу.
Мне никто не ответил. После десятого гудка я  положил  трубку,  позвонил
снова, опять выждал десять гудков. Тот же результат. Никого.
   Дождался ли Профессор своей внучки в Подземелье? А может, кракеры или
агенты Системы схватили ее прямо в моей квартире? Да нет, сказал я себе.
У этой девочки все получится. Раз в десять лучше, чем у меня.  Зря,  что
ли, она вдвое моложе? Положив трубку,  я  подумал,  что  никогда  ее  не
увижу. Грустно. Как в старом разорившемся отеле, из которого выносят  на
улицу диваны и канделябры, запирают окна и опускают тяжелые шторы.
   Глядя на мерцающий череп, мы сидели рядышком на диване и пили пиво.
   - Он пытается тебе что-то сказать?
   - Точно не знаю, - ответил я.  -  Может,  и  не  мне  -  но,  похоже,
передает какое-то Послание.
   Я вылил остатки пива в стакан и медленно  выпил.  Перед  рассветом  в
мире тихо, как в глухом лесу. По всему полу разбросаны веши. Мои пиджак,
рубашка, галстук и брюки, ее платье, чулки и комбинация. Одежда валялась
вокруг как попало, словно итог тридцати пяти лет моей жизни.
   - Ты что там разглядываешь? - спросила она.
   - Одежду.
   - А чего на нее смотреть?
   - Недавно она была мной. А твоя одежда - тобой. Теперь  все  не  так.
Как будто все теперь чужое, и мы уже тут ни при чем.
   - Может, из-за секса? - предположила она. - Все-таки после секса люди
склонны к самокопанию.
   - Да нет, дело не в этом, - покачал я головой. - Я не копаюсь в себе.
Просто подмечаю какие-то мелочи, из которых состоит  этот  мир.  Улиток,
дождинки, витрины скобяных лавок... То и дело что-нибудь глаз цепляет.
   - Может, я приберу?
   - Да нет, и так хорошо. Успокаивает...
   - Расскажи про улитку?
   - Да встретил тут одну возле прачечной. Никогда не знал,  что  бывают
осенние улитки.
   - Улитки бывают круглый год.
   - Похоже...
   - В Европе есть мифическое толкование улитки, -  сказала  она.  -  Ее
раковина символизирует Царство Тьмы. А когда она оттуда выглядывает,  на
небе появляется солнце. Поэтому люди во все времена  любили  щелкать  по
раковине ногтем, вызывая улитку наружу. Пробовал когда-нибудь?
   - Нет, - ответил я. - Ты столько всего знаешь...
   - Поработай в библиотеке с мое - узнаешь еще не то.
   Я взял со стола пачку "Севен старз", прикурил от спичек  из  бара.  И
снова оглядел одежду на полу. Рукав моей рубашки прикорнул на ее голубом
чулке. Бархатное  платье  дремало,  кокетливо  изогнувшись  в  талии,  а
тоненькая комбинация стыдливо притулилась рядом, как спущенный флаг. Две
серебряные цепочки и часики заблудились в складках одеяла на  диване,  а
сумочка из черной кожи притаилась на кофейном столике в дальнем углу.
   - А почему ты вообще пошла в библиотеку? - спросил я.
   - Мне там всегда нравилось, - ответила она. - Тихо  и  книжек  много.
Столько всяких знаний в одном месте собрано. Ни в банк,  ни  в  торговлю
идти не хотелось, а детей в школе мучить я бы все равно не смогла.
   Я выдул в потолок струйку дыма и проследил,  как  он  растворяется  в
воздухе над головой.
   - Может, ты хочешь узнать обо мне побольше? -  спросила  она.  -  Где
родилась, какой была в детстве, в каком институте училась, кем  был  мой
первый мужчина, любимый цвет и прочее?
   - Да нет, - сказал я. - Пока и так сойдет. Лучше я буду тебя узнавать
понемногу.
   - Но я тоже хочу узнать о тебе. Пусть даже и понемногу...
   - Я родился у  моря,  -  сказал  я.  -  После  каждого  тайфуна  море
выбрасывает  на  берег  разные  вещи.   Много   вещей   -   невозможных,
неописуемых. Бутылки, старую обувь, шляпы, футляры от очков и даже столы
со стульями... Как это все попадало в море, даже не знаю. Но  я  страшно
любил во всем этом копаться, выискивать  что-нибудь  необычное.  Каждого
тайфуна ждал с нетерпением. И всегда представлял, как на чужом побережье
кто-то выкидывает вещи,  а  потом  приходит  волна,  слизывает  их  -  и
выкидывает уже на моем берегу... Я затушил сигарету и  отодвинул  пустой
стакан.
   - Любая вещь, попавшая в море, становится удивительной.  Даже  старый
хлам морская вода  отмывает  до  девственной  чистоты.  Отстирывает  всю
грязь. До такой чистоты, что потрогать страшно. Море - очень специальная
штука. Когда приходится в жизни что-то сильно менять, я всегда вспоминаю
берег моря и хлам на песке. Вся моя жизнь - как это море. Собираю  чужой
хлам, отстирываю его как могу - и тоже выбрасываю. Все равно в хозяйстве
не пригодится. Просто истлеет в чулане.
   - Но для хорошей стирки нужен свой почерк, разве нет?
   - Почерк? Кому нужен свой почерк в очистке хлама?  Я  понимаю,  когда
улитки друг от  друга  отличаются.  А  меня  просто  болтает  от  одного
побережья к другому, потом обратно, и так все время.  Все,  что  в  этой
болтанке со мной происходит, я, конечно, запоминаю. Но память эта  никак
не действует на мой сегодняшний день. Я просто зачем-то все помню. Очень
чистое - но в хозяйстве не пригодится...
   Она погладила меня по плечу, поднялась с  дивана  и  ушла  на  кухню.
Достала из холодильника вино, налила и с новой бутылкой пива принесла  в
комнату.
   - Люблю это время перед рассветом, - сказала она. - Очень чистое. И в
хозяйстве уж точно не пригодится.
   - Оно очень  скоро  закончится.  Наступит  рассвет,  вокруг  забегают
почтальоны и молочники, загудят электрички...
   Она завернулась  в  одеяло  и  отпила  вино.  Я  налил  себе  пива  и
засмотрелся на еще не совсем  погасшее  сияние.  Оно  играло  на  пивной
бутылке, на пепельнице и спичках. Ее рука лежала на моем плече.
   - Я смотрел на тебя, когда ты выходила из кухни.
   - Ну и как?
   - У тебя удивительно красивые ноги.
   - Правда понравились?
   - Очень.
   Она поставила стакан и поцеловала меня в шею.
   - Знаешь, - сказала она, - я ужасно люблю комплименты.
   Когда солнце  задело  череп  своими  лучами,  сияние  исчезло,  и  он
превратился в самую обычную кость.  Мы  лежали  обнявшись  на  диване  и
смотрели, как утренний свет крадет у мира за окном предрассветную  мглу.
Ее горячее и влажное дыхание согревало мое  плечо,  а  теплая  и  мягкая
грудь утыкалась в ребра.
   Девушка допила  вино  и,  не  успел  разгореться  рассвет,  ненадолго
уснула. Солнце уже  вылизывало  остатки  ночи  с  соседних  крыш.  Птицы
прилетали в садик под окном и  вновь  улетали  куда-то.  Где-то  вдалеке
забубнили телевизоры. Кто-то заводил машину. Я не понял,  сколько  часов
проспал, но и сон, и хмель как рукой сняло. Осторожно  переложив  голову
девушки на подушку, я встал с дивана, вышел на кухню  и  закурил.  Потом
закрыл дверь в комнату, включил радиолу и пошарил  по  коротким  волнам.
Захотелось послушать Боба Дилана , но его, к сожалению, не передавали, и
я утешился "Осенними листьями"  Роджера  Уильямса.  Все  осень,  как  ни
крути.
   Ее кухня очень похожа на мою.  Те  же  мойка,  вытяжка,  двухкамерный
холодильник, газовый титан. Примерно то же сочетание техники, пустоты  и
возможностей.  Ну,  разве  что  плита  у  меня  газовая,  а  у   нее   -
микроволновка. Да кофе она варит в кофеварке,  а  я  в  турке.  Неплохой
набор ножей, но все заточены небрежно. Очень мало женщин на свете  умеет
точить ножи. Все тарелки - из тугоплавкого стекла: вот уж действительно,
ни шагу без микроволновки. Донышки сковородок аккуратно протерты маслом.
И даже на ситечке в мойке - ни соринки, ни пятнышка.
   С чего это меня вдруг озаботило устройство чьей-то кухни, я и сам  не
понял. Я вовсе не из тех,  кто  сует  нос  в  чужой  быт.  Но  почему-то
буквально все в этой кухне притягивало  к  себе.  Роджер  Уильяме  допел
"Осенние  листья",  и  оркестр  Фрэнка  Чексфилда   заиграл   "Осень   в
Нью-Йорке". Я стоял в квадрате осеннего солнца  и  разглядывал  все  эти
кастрюльки, горшочки и склянки с приправами на  полках.  Святая  правда:
кухня - это мир. Самостоятельный, как афоризм Шекспира. Весь мир -  лишь
кухня...
   Как только музыка закончилась, девица-диджей прощебетала: "Ну, вот  и
осень!" И рассказала, что первый свитер осени пахнет особенно. Прямо как
в романе Джона Апдай-ка . Вуди  Херман  зачастил  синкопами  из  "Ранней
осени". Кухонный таймер на столе показывал 07:25. Третье  октября,  семь
двадцать  пять  утра.  Понедельник.  Небо  такое  глубокое,  словно  его
выдолбили очень острым ножом. Неплохой день для прощания с жизнью.
   Я вскипятил воду в кастрюле, достал из холодильника  помидоры,  обдал
кипятком, порезал, смешал с  чесноком  и,  состряпав  простенький  соус,
обжарил в нем страсбургские сосиски. Потом приготовил салат из капусты и
сладкого перца, зарядил кофеварку и,  чуть  спрыснув  водой  французские
булочки, обернул их фольгой и разогрел в  микроволновке.  Когда  завтрак
был готов, я разбудил библиотекаршу и убрал из гостиной пустые бутылки и
стаканы.
   - Какие запахи! - сказала она.
   - Можно одеться? - спросил я. Мой старый пунктик -  не  одеваться  до
того, как оденется женщина. Возможно, один  из  остатков  галантности  в
нашем цивилизованном обществе.
   - Давай, конечно, -  сказала  она  и  стянула  майку.  Утренний  свет
очертил ее грудь и бедра легкой тенью,  высветив  бархатистый  пушок  на
коже. На несколько секунд она замерла, оглядывая свое тело.
   - Здорово, да? - улыбнулась она.
   - Здорово, - согласился я.
   - Ни лишнего жира, ни складок на животе, и кожа  упругая...  Пока,  -
добавила она и посмотрела на меня. - Но когда-нибудь все  это  исчезнет,
правда? Все оборвется, как струна, и ничего уже не вернешь. Хотя  думать
об этом сейчас никакого смысла нет.
   - Давай поедим, - сказал я.
   Она вышла  в  соседнюю  комнату,  переоделась  в  желтую  футболку  и
потертые джинсы. Я натянул свои зеленые брюки и рубашку. Мы  уселись  за
стол на кухне, съели поджаренный хлеб, салат, сосиски и выпили кофе.
   - Ты в любой кухне так быстро осваиваешься? - поинтересовалась она.
   - Все кухни на свете похожи, - сказал я. - Там готовят, а потом едят.
Больших различий при этом не наблюдается.
   - И тебе никогда не надоедало жить одному?
   - Не знаю. Никогда об этом не думал.  Прожил  с  женой  пять  лет,  а
сейчас даже не помню, какая была жизнь. Теперь кажется, что я все  время
был один.
   - И больше не хочешь жениться?
   - Теперь уже все равно, - сказал  я.  -  Что  так,  что  эдак...  Как
собачья конура, у которой с одной стороны вход, с другой  выход.  Откуда
ни вползай - все едино.
   Она засмеялась и салфеткой стерла с губ остатки томатного соуса.
   - Первый раз вижу  человека,  который  сравнивает  семейную  жизнь  с
собачьей конурой.
   Доев, я подогрел оставшийся кофе и разлил по чашкам.
   - Отличный соус, - похвалила она.
   - Был бы лавровый лист и орегано, вкуснее б вышло, - сказал я. - Да и
недотушил минут десять.
   - Все равно очень вкусно. Давно так не завтракала... Какие на сегодня
планы?
   Я посмотрел на часы. Полдевятого.
   - В девять выйдем, - сказал я. - Поедем в какой-нибудь парк, сядем на
солнышке, выпьем пива. В пол-одиннадцатого я тебя куда-нибудь отвезу,  а
сам пойду по делам. Дальше ты как?
   - Вернусь домой, постираю, уберу квартиру,  а  потом  буду  лежать  и
вспоминать секс с тобой. Как звучит?
   - Неплохо, - кивнул я. Действительно, звучало неплохо.
   - Имей в виду: я с кем попало в постель не ложусь, - добавила она.
   - Знаю, - сказал я.
   Пока я мыл посуду,  она,  что-то  напевая,  принимала  душ.  Странной
травяной эссенцией, которая почти не давала  пены,  я  вымыл  тарелки  и
кастрюли, вытер полотенцем и  поставил  на  стол.  Затем  вымыл  руки  и
почистил зубы разовой щеткой для гостей, которую обнаружил тут же  возле
мойки. Потом заглянул к библиотекарше и  спросил,  не  найдется  ли  чем
побриться.
   - Открой верхний шкафчик справа, - отозвалась она.  -  Там,  кажется,
оставалась его бритва.
   В шкафчике действительно оказались "шиковский" станок  с  лезвиями  и
"жилеттовский" лимонный крем для бритья. На  тюбике  с  кремом  каменели
белые хлопья. Смерть застала тюбик полупустым.
   - Нашел?
   - Нашел.
   Прихватив чистое полотенце, я вернулся на  кухню,  вскипятил  воды  и
побрился. Закончив, тщательно промыл лезвие. Мои волоски перемешались  в
мойке с волосками покойника и исчезли в канализации.
   Пока она одевалась, я читал на диване  утренние  газеты.  У  водителя
такси случился сердечный приступ, отчего он на полном  ходу  врезался  в
опору моста и скончался на месте. Пассажиры, женщина тридцати двух лет и
ее четырехлетняя дочь, получили тяжелые увечья. В мэрии какого-то города
на банкете подали протухшие устрицы, и двое гостей отравились. Летальный
исход. Японский МИД выражает глубокое сожаление по  поводу  американской
политики высоких процентов.  Бюджетный  комитет  Конгресса  США  обещает
рассмотреть вопрос о кредитах Центральной Америке, министр финансов Перу
критикует экономическую диверсию Штатов, а МИД  ФРГ  настойчиво  требует
выправления торгового дисбаланса с Японией. Сибирь недовольна  Израилем,
а  Израиль  Сибирью.   После   избиения   восемнадцатилетним   отпрыском
собственного отца одна из газет открыла "линию психологической  помощи".
Ничего, абсолютно ничего, что могло бы хоть  как-то  мне  пригодиться  в
последние часы жизни.
   Она встала перед зеркалом -  бежевые  брючки,  коричневая  рубашка  в
клетку - оглядела себя с головы до ног и  расчесала  длинные  волосы.  Я
повязал галстук и надел пиджак.
   - А куда ты денешь череп? - спросила она.
   - Оставлю тебе на память, -  ответил  я.  -  Укрась  им  какую-нибудь
каминную полку.
   - А может, просто на телевизор поставить?
   Она взяла череп, перенесла в дальний угол и водрузила на телевизор.
   - Ну как?
   - Очень даже неплохо, - одобрил я.
   - Интересно, он еще будет светиться?
   - Обязательно, - сказал я. И снова  обняв  ее,  постарался  запомнить
навсегда.
 
38 
КОНЕЦ СВЕТА 
Побег 
 
   Когда   в   окошко   под   самым   потолком   хранилища   пробивается
пепельно-серый  рассвет,  сияние  черепов   тускнеет.   Древняя   память
возвращается в Лету,  и  стены  вокруг  меня  вновь  заливает  холодный,
безжизненный полумрак.
   Но последний лучик этого сияния не исчез, и я  кладу  пальцы  на  лоб
следующего черепа и погружаюсь в новые волны тепла. Не зная, куда в меня
проникнет сияние, которое я сейчас  прочту.  Черепов  слишком  много,  а
времени почти не остается. Но я стараюсь не думать  о  Времени,  а  лишь
ощупываю все новые и новые  черепа.  Миг  за  мигом  считываю  кончиками
пальцев знание о том,  что  она  существует.  Этого  сейчас  достаточно.
Сколько уже прочел, сколько еще осталось - не важно. Все равно, как  тут
ни старайся, человеческие мысли до конца не прочесть никогда. Пальцами я
слышу ее память. Чего мне еще желать?
   Возвратив последний череп на полку, я опускаюсь на пол  и  прижимаюсь
спиной к стене.  По  зыбкому  отблеску  рассвета  в  окошке  я  не  могу
разобрать, что за погода снаружи. Лишь понимаю, что  пасмурно.  Утренние
сумерки беззвучно расплываются по хранилищу мягкой светящейся  жидкостью
-  и  черепа  скрываются  в  глубинах  своего  вечного,   лишь   однажды
потревоженного сна. Я закрываю глаза и освобождаю голову от каких бы  то
ни было мыслей. Холодно. Коснувшись пальцами щеки, я вдруг понимаю,  что
сияние на них еще не погасло.
   Я сижу на полу и жду, когда спадет напряжение, скопившееся во мне  за
ночь в холодном и тихом хранилище. У времени моего нет  ни  направления,
ни границ. Падающий из окошка свет никогда не  меняет  оттенков,  а  моя
тень всегда остается там, где она сейчас.  Память  девушки  проникает  в
меня, заполняет каждую  частичку  моего  тела.  Я  знаю:  пройдет  много
времени, и лишь тогда я пойму, что со мною происходит. И  еще  больше  -
прежде чем передам это знание ей. Но  я  могу  это  сделать,  даже  если
придется ждать, даже если чувства мои изуродованы. И когда  у  меня  это
получится, она сама сможет построить свое "я" - взамен того, что  у  нее
отобрали.
   Я встаю с пола и выхожу из хранилища. Она  сидит  за  столом  и  ждет
меня, совсем одна в читальном зале. Из-за тусклого ли рассвета  в  окне,
но ее силуэт кажется мне призрачнее и неуловимее, чем обычно.  Ночь  для
нас обоих была очень долгой. Вот она молча  поднимается  из-за  стола  и
ставит на печку кофейник. Пока греется кофе, я мою руки под умывальником
в углу, вытираю их свежим  полотенцем  и  сажусь  перед  печкой  немного
согреться.
   - Устал? - спрашивает она.
   Я киваю и молчу. Все тело тяжелое, точно  ком  засохшей  грязи:  даже
руку поднимаю с трудом. Шутка ли - я читал старые сны  двенадцать  часов
подряд. И все-таки  голова  на  удивление  ясная.  Как  библиотекарша  и
советовала, когда я  прочел  самый  первый  сон:  я  позволил  усталости
овладеть моим телом, но не мной.
   - Лучше б выспалась дома, - говорю я. - Ждать меня  до  утра  никакой
нужды не было.
   Налив кофе, она протягивает мне чашку. - Пока ты здесь, я всегда буду
рядом.
   - Потому что так положено?
   - Потому что я сама так решила, - улыбается она. - Да и ты  всю  ночь
искал не кого-нибудь, а меня. Как же я могла куда-нибудь деться?
   Я киваю и отхлебываю горячий кофе. Часы на  стене  показывают  восемь
пятнадцать.
   - Завтрак готовить?
   - Не стоит.
   - Но ты же со вчерашнего дня ничего не ел.
   - Я не хочу есть. Лучше посплю. Разбуди меня через  два  с  половиной
часа. А пока буду спать, посиди со мной. Можешь?
   - Я смогу все, что ты захочешь, - снова улыбается она.
   - Сейчас я хочу именно этого.
   Она выносит из соседней  комнаты  два  одеяла  и  укутывает  меня.  Я
чувствую щекой ее волосы, и  мне  чудится,  что  когда-то  все  это  уже
случалось со мной. Закрыв глаза,  прислушиваюсь:  в  печке  потрескивают
угли. Ее ладонь лежит у меня на плече.
   - Когда же кончится Зима? - спрашиваю я.
   - Не знаю. Сколько длиться Зиме - не знает никто. Но,  видно,  теперь
уже скоро. Этот снегопад, наверно, последний.
   Я протягиваю руку и касаюсь пальцами ее щеки. Она закрывает  глаза  и
прижимается к моей ладони.
   - Так вот оно какое - тепло моей памяти... - шепчет она.
   - И что ты чувствуешь?
   - Будто пришла весна.
   - Я смогу подарить ее тебе навсегда, - говорю я. - Хотя и  не  сразу.
Но если ты будешь верить - все получится обязательно.
   - Я знаю, - шепчет она. И накрывает ладонью мои глаза. - Засыпай...
   И я засыпаю.
   Ровно через два с половиной часа она будит меня, и я  встаю.  Надеваю
пальто, шарф, перчатки и шапку. Она молча пьет кофе. Пальто, провисев  у
печки всю ночь, отлично высохло и нагрелось.
   - Присмотришь за аккордеоном? - прошу я.
   Она кивает. Берет со стола аккордеон, несколько секунд держит на весу
и ставит обратно.
   - Не волнуйся, - говорит она. - Конечно, с ним ничего не случится.
   Я выхожу на улицу.  Снег  почти  стих,  ветер  унялся.  Ночная  вьюга
отбушевала, но мрачные тучи таять не  собираются,  и  я  понимаю,  очень
скоро все опять заметет. Это всего лишь пауза перед новой бурей.
   Я перехожу по Западному  Мосту  на  север  и  вижу,  как  над  Стеной
поднимается неизменный пепельный дым. Поначалу слабая струйка уже  через
пару минут превращается в жирные клубы.  На  том  костре  жгут  огромное
количество мяса. Значит, Страж сейчас в Яблоневом Лесу. Увязая  в  снегу
по колени, я тороплюсь к Сторожке. Город всосал в себя  весь  окружающий
звук. Ветер исчез, даже птицы умолкли. И только шипы  на  моих  ботинках
скрежещут по снегу пронзительнее обычного.
   В Сторожке ни души. Лишь хозяйская вонь висит в застоявшемся воздухе,
да от печки  немного  веет  теплом.  Стол  завален  грязными  тарелками,
трубками и горками табачного пепла. До  блеска  заточенные  косы,  ножи,
топоры на стенах  лучатся  тускло  и  бело,