рече  в
гостях с элегантной еврейкой. Эти  новые  перемещения  в  калейдоскопе  были
вызваны тем, что философ назвал бы изменением критерия. Дело Дрейфуса  ввело
новый критерий немного позднее, уже после того как я  начал  бывать  у  г-жи
Сван, и калейдоскоп еще раз повернул цветные  свои  ромбики.  Все  еврейское
опустилось   вниз,   хотя   бы   это   была   элегантная   дама,   поднялись
обскуранты-националисты.   Самым   блестящим   салоном    Парижа    считался
ультракатолический салон австрийского принца. Если бы вместо  дела  Дрейфуса
вспыхнула война с Германией, калейдоскоп повернулся бы иначе. Если бы евреи,
ко всеобщему изумлению, проявили патриотизм, они сохранили бы то  положение,
какое  они  занимали,  и  не  нашлось  бы  человека,  который  пошел  бы   к
австрийскому  принцу  и  который  не  постеснялся  бы  признаться,  что   он
когда-нибудь у него был. Это не мешает членам общества, пока в  нем  застой,
воображать, что никаких перемен не будет, подобно тому как,  впервые  увидев
телефон, они отказываются верить в возможность появления аэроплана.  Это  не
мешает философствующим журналистам бранить недавнее прошлое  и  осуждать  не
только тогдашние развлечения, которые представляются им верхом разврата,  но
даже труды художников и мыслителей, которые не имеют  в  их  глазах  никакой
ценности, словно эти труды неразрывными узами связаны с будто бы  сменявшими
одна другую разновидностями светской суеты. Единственно,  что  не  меняется,
это мысль, что "кое-что во Франции изменилось". Когда я стал бывать  у  г-жи
Сваи,  дело  Дрейфуса  еще  не  разгорелось,  и  кое-кто  из  видных  евреев
пользовался большим весом. По силе влияния никто из них не мог сравниться  с
сэром Руфусом Израэльсом, жена которого,  леди  Израэльс,  доводилась  Свану
теткой. У нее не было таких элегантных друзей, как у ее племянника, который,
кстати сказать, не любил ее и встречался с  ней  не  часто,  хотя,  по  всей
вероятности, именно он должен был получить от нее наследство. Но только  она
одна из всех родственниц Свана имела понятие о том, какое положение занимает
он в свете, между тем прочие  оставались  насчет  этого  в  точно  таком  же
неведении,  в  каком  долго  находились  мы.  Когда  один  из  членов  семьи
переселяется в высшее общество, - он уверен, что это  явление  единичное,  и
только через десять лет убеждается, что разными способами и благодаря другим
стечениям обстоятельств того  же  самого  достиг  кое-кто  из  его  школьных
товарищей, - он попадает в темное пространство, на terra  incognita,  и  эта
земля, вся, до последней складочки, видна ее обитателям, но  для  тех,  кому
туда не проникнуть, кто  огибает  землю,  не  догадываясь  об  ее  -  совсем
тутошнем - существовании, она есть мрак, полнейшее небытие. Агентство  Гавас
не поставило в  известность  кузин  Свана  о  том,  где  он  бывает,  и  они
(разумеется,  до  его   ужасной   Женитьбы)   со   снисходительной   улыбкой
рассказывали за семейным обедом, как "добродетельно" провели они  воскресный
день, а именно - побывали у "кузена Шарля", на которого они смотрели как  на
слегка завистливого бедного родственника, и острили,  что  у  Бальзака  есть
кузина по имени Бетта, а он - кузен Бет, "глупый кузен". А  вот  леди  Руфус
Израэльс отлично знала, ктона зависть ей - удостаивает Свана своей  дружбой.
Семья ее мужа, которую можно было поставить почти рядом с Ротшильдами,  была
издавна связана деловыми отношениями с принцами Орлеанскими. Леди  Израэльс,
сказочно богатая, употребила свое большое влияние на то, чтобы никто  из  ее
знакомых не принимал  Одетту.  Только  одна  знакомая  не  послушалась  леди
Израэльс, но-втайне от нее. Это была графиня де Марсант. И вот надо же  было
случиться такому несчастью, чтобы, когда  Одетта  отправилась  с  визитом  к
графине де Марсант, почти следом за ней явилась леди  Израэльс.  Графиня  де
Марсант сидела как на иголках. Эта низкая душонка, полагавшая, что  она  все
может себе позволить, ни разу не обратилась к Одетте, так что у той  пропала
охота продолжать дальше свое вторжение в свет, куда она, впрочем, особенно и
не стремилась. В полнейшем  этом  равнодушии  к  Сен-Жерменскому  предместью
сказывалась все та же неграмотная кокотка,  резко  отличавшаяся  от  буржуа,
изучивших генеалогию до мельчайших подробностей и утоляющих жажду общения  с
аристократией чтением мемуаров, так как жизнь отказывает им в этом  общении.
А Сван, вне всякого сомнения, продолжал быть все тем же любовником, которому
нравятся или кажутся безобидными свойства давней  его  любовницы,  -  Одетта
часто говорила при мне самую настоящую, с точки зрения света,  ересь,  а  он
(то ли у него не совсем прошла любовь к ней, то ли он ее не  уважал,  то  ли
ему лень было ее перевоспитывать) не  останавливал  ее.  Пожалуй,  это  было
своего рода простодушие, которое так долго обманывало нас в Комбре и в  силу
которого Сван, не порывая личных связей с высшей знатью, не заботился о том,
чтобы в салоне его жены говорилось о знати с известным  почтением.  Он  и  в
самом деле меньше, чем когда-либо, придавал этим связям  значение,  -  центр
тяжести в его жизни переместился. Так или иначе, в области познания  высшего
света  Одетта  была  совершеннейшей  невеждой:  если  принцессу  Германтскую
называли после  ее  двоюродной  сестры,  герцогини,  Одетта  говорила:  "Раз
принцы, стало быть, они  чином  повыше".  Если  кто-нибудь  называл  герцога
Шартрского принцем, она поправляла:
     "Герцог; он - герцог Шартрский, а не принц". Когда  при  ней  упоминали
герцога Орлеанского, сына графа Парижского, она выражала удивление:  "Чудно!
Сын выше отца, - и, будучи англоманкой,  добавляла:  -  Запутаешься  в  этих
royalties"; {Королевских особах (англ.).} на  чей-то  вопрос:  откуда  родом
Германты, она ответила: "Из Эны".
     Впрочем, Сван вообще проявлял слепоту, когда дело касалось  Одетты:  он
не только не замечал пробелов в ее образовании, но  и  того,  что  она  была
неумна. Более того:  всякий  раз,  когда  Одетта  рассказывала  какую-нибудь
глупую  историю,  Сван  слушал  жену   снисходительно,   весело,   почти   с
восхищением, которое, вероятно, питалось остатками былой страсти; а вот если
ему в том же разговоре  удавалось  вставить  какое-нибудь  остроумное,  даже
глубокое замечание, Одетта обыкновенно слушала  его  без  всякого  интереса,
невнимательно, нетерпеливо, подчас же резко ему  возражала.  Если  вспомнить
случаи противоположные, если вспомнить  многих  выдающихся  женщин,  которые
увлекаются тупицами, строгими  критиками  их  наиболее  тонких  суждений  и,
движимые любовью, снисходительность которой  не  имеет  границ,  приходят  в
восторг  от  их  самых  плоских  шуток,  то  невольно  напрашивается  вывод:
порабощение лучших из лучших пошляками - это закон многих семей. Задумываясь
же  над  тем,  что  помешало  тогда  Одетте  проникнуть   в   Сен-Жерменское
предместье,  я  должен  заметить,  что  как  раз  к  тому  времени  светский
калейдоскоп повернулся из-за ряда скандалов. Дамы, у которых бывали, питая к
ним  полное  доверие,  теперь  считались  продажными  девками,   английскими
шпионками. В течение некоторого времени от людей требовалась прежде всего, -
во всяком случае, с такой  точки  зрения  они  расценивались,  -  прочность,
надежность занимаемого ими положения... Одетта являла собой именно то, с чем
только что порвали и с чем, впрочем, тут же возобновили связи (ведь люди  не
меняются ежедневно, и от нового режима они ждут лишь  продолжения  старого),
но под другим флагом, который давал людям возможность обманывать самих  себя
и верить, что это общество - не такое, каким оно было  до  кризиса.  Словом,
Одетта была очень похожа на дам с "подмоченной  репутацией".  Светские  люди
чрезвычайно близоруки; порвав всякие отношения с еврейками, они ищут, чем бы
заполнить пустоту, и вдруг видят как бы случайно прибившуюся к ним во  время
ночной грозы незнакомую женщину, тоже еврейку;  в  силу  того,  что  она  им
незнакома, они не связывают ее, - как связывали ее предшественниц, - с  тем,
что должно бы вызывать у них чувство брезгливости. Она же не требует,  чтобы
они воздавали почести ее богу. Они принимают ее в свой круг. Когда  я  начал
бывать у Одетты,  антисемитизмом  не  пахло.  Но  она  напоминала  то,  чего
некоторое время старались избегать.
     Зато Сван часто бывал кое у кого из прежних знакомых, то есть у  людей,
принадлежавших к высшему свету. И все же, когда Сван говорил с нами о тех, у
кого он недавно был, я замечал,  что  он  делал  выбор  среди  старых  своих
знакомых,  руководствуясь  вкусом  отчасти  художника,   отчасти   историка,
выработавшим из него коллекционера. Заметив, что  его  может  заинтересовать
какая-нибудь знатная, хотя бы и деклассированная дама, потому что  она  была
любовницей Листа или потому что один из романов Бальзака посвящен ее бабушке
(он  и  рисунки  покупал,  потому  что  их  описывает  Шатобриан),  я  начал
подозревать, что мы  ошибались  в  Комбре,  принимая  Свана  за  буржуа,  не
имеющего доступа в свет, и продолжаем ошибаться, принимая Свана за одного из
самых элегантных людей в Париже. Быть другом  графа  Парижского  -  это  еще
ничего не значит. Скольких "друзей принцев" не станут  принимать  в  салоне,
открытом для узкого круга! Принцы знают, что они - принцы, они -  не  снобы,
они считают, что они бесконечно выше всех, в чьих жилах течет иная кровь,  -
вот почему вельможи и буржуа представляются  им  стоящими  внизу,  почти  на
одном уровне.
     Впрочем, Свану, отыскивавшему  в  обществе,  таком,  каково  оно  есть,
имена, вписанные в него минувшим и  еще  поддающиеся  прочтению,  было  мало
наслаждения,  испытываемого  литератором  или  художником,  -   он   находил
удовольствие в пошловатом развлечении:  составлять  своего  рода  социальные
букеты,  группируя  разнородные  элементы,  набирая  людей   отовсюду.   Над
приятельницами  жены  Сван  проделывал  неодинаковые   опыты   занимательной
социологии (или того, что он принимал  за  таковую),  -  во  всяком  случае,
длительность подобных опытов была различна. "Я собираюсь пригласить  Котаров
вместе  с  герцогиней  Вандомской",  -  смеясь,  говорил  он  г-же   Бонтан,
предвкушая наслаждение, какое испытывает чревоугодник при мысли о  том,  что
получится, если в соус вместо гвоздики положить кайеннского  перцу.  Котарам
такая затея и в самом деле показалась бы забавной в старинном  смысле  этого
слова,  а  г-жу  Бонтан  должна  была  рассердить.  Как  раз  недавно  Сваны
представили ее герцогине Вандомской, - ей это было приятно, и вместе  с  тем
она считала, что это в порядке вещей.  Сообщать  о  своем  новом  знакомстве
Котарач, похвастаться перед  ними  -  в  этом  заключалось  для  нее  особое
удовольствие. Подобно людям, которые, получив орден, желали бы, чтобы  поток
наград был тотчас же остановлен, г-же Бонтан хотелось, чтобы никто больше не
был представлен герцогине. Мысленно она проклинала  Свана  за  дурной  вкус,
заставлявший его ради жалкой эстетической причуды мигом стряхнуть всю  пыль,
какую она пустила в глаза Котарам, повествуя о геоцогине Вандомской. Как она
скажет мужу, что профессор и его жена тоже получают свою долю наслаждения  а
между тем она уже похвалилась, что удостоилась его она  одна?  Если  бы  еще
Котары знали, что их приглашают не всерьез, а только  ради  забавы!  Правда,
ради забавы приглашались и Бонтаны, но Сван,  переняв  у  аристократии  этот
вечный донжуанизм, убеждающий каждую из двух неинтересных женщин, что только
ее любят по-настоящему,  втолковывал  г-же  Бонтан,  что  ей  самой  судьбой
предуказано  пообедать  вместе  с  герцогиней  Вандомской.  "Да,  мы  думаем
пригласить герцогиню вместе с Котарами; моему  мужу  кажется,  что  в  такой
конъюнкции может быть нечто забавное", -  несколько  недель  спустя  заявила
г-жа Сван: взяв от "ядрышка" некоторые замашки, свойственные г-же  Вердюрен,
например, кричать так, чтобы  все  верные  ее  слышали,  она  вместе  с  тем
употребляла выражения вроде "конъюнкции", принятые у  Германтов,  к  которым
она не приближалась, но к которым она, как море к луне, испытывала невольное
влечение на расстоянии. "Да, Котары и герцогиня Вандомская, -  ведь  это  же
умора, правда?" - спрашивал Сван. "По-моему, ничего  хорошего  из  этого  не
выйдет, а вы потом не оберетесь  неприятностей,  -  с  огнем  не  шутят!"  -
воскликнула взбешенная г-жа Бонтан. Тем не менее она и ее муж, равно  как  и
принц Агригентский, были приглашены к обеду, о котором г-жи Бонтан  и  Котар
рассказывали по-разному, в зависимости от того, кто был их слушателем. Одним
г-жи Бонтан и Котар на вопрос, кто еще обедал в тот день, отвечали небрежно:
     "Принц Агригентский, - была  только  своя  компания".  Другим  хотелось
знать больше (кто-то даже осмелился спросить Котара: "А  разве  Бонтанов  не
было" - "Я  о  них  и  забыл",  -  покраснев,  ответил  Котар  неделикатному
субъекту, которого он с тех пор причислил к категории  "злых  языков").  Для
таких людей Бонтаны и Котары,  не  сговариваясь,  придумали  иную  версию  с
одинаковым обрамлением, но с перестановкой имен. Котар говорил: "Ну так вот,
были  только  хозяева,  герцог  и  герцогиня  Вандомские  (с   самодовольной
улыбкой), профессор Котар и его супруга и, черт знает, зачем, точно волосы в
супе, господин и госпожа Бонтан". Г-жа Бонтан  рассказывала  совершенно  так
же, как Котар, с тою лишь разницей, что имена г-на и г-жи Бонтан упоминались
между  герцогиней  Вандомской  и   принцем   Агригентским   с   подчеркнутым
удовлетворением; что же касается Котаров, то из ее слов явствовало, что  они
сами напросились и были на этом обеде лишними, всем мозолили глаза.
     От своих знакомых Сван часто возвращался незадолго до обеда.  Теперь  в
шесть часов вечера, в  ту  пору,  когда  он  прежде  чувствовал  себя  таким
несчастным, он уже не задавал себе вопроса, чем  занята  Одетта,  и  его  не
очень занимало, нет ли у нее гостей и дома ли она. Иной раз Сван  вспоминал,
как много лет назад он  однажды  пытался  прочитать  сквозь  конверт  письмо
Одетты Форшвилю. Это воспоминание было ему  неприятно,  но  он  старался  не
усиливать в себе чувство стыда, - у него только появлялась  складка  в  углу
рта, а кое-когда он еще вскидывал голову, что означало: "Какое мне до  этого
дело?" Теперь он, конечно, понимал, что гипотеза, на которой  он  так  часто
останавливался  прежде  и  которая  сводилась  к  тому,  что  его   ревнивое
воображение чернило образ жизни неповинной на самом деле Одетты, -  что  эта
гипотеза (в основе своей благодетельная, так как, пока продолжалась  болезнь
его влюбленности, она смягчала его страдания, внушая ему, что он их выдумал)
не верна, что у его ревности был зоркий глаз и что хотя  Одетта  любила  его
сильнее, чем ему казалось, зато и обманывала его хитрее. В тяжелое для  него
время Сван дал себе клятву, что когда разлюбит  Одетту,  когда  ему  уже  не
страшно будет рассердить ее или дать ей почувствовать, как  страстно  он  ее
любит, он доставит себе удовольствие и выяснит с ней, - просто  из  любви  к
истине, как некий исторический факт, - спал ли с ней Форшвиль  в  тот  день,
когда он, Сван, звонил и стучал в окно, а ему  не  отворяли,  а  она  писала
потом Форшвилю, что к ней приходил  ее  дядя.  Но  столь  важный  для  Свана
вопрос, выяснение которого он  откладывал  только  до  того  времени,  когда
пройдет его ревность, утратил в глазах Свана всю свою важность,  как  только
он перестал ревновать. Утратил,  впрочем,  не  сразу.  Он  уже  не  ревновал
Одетту, но тот день, когда он напрасно стучал в  дверь  особнячка  на  улице
Лаперуза, все еще возбуждал в нем  ревность.  В  силу  того,  что  ревность,
пожалуй, отчасти напоминает заразные  болезни,  очагом,  источником  которых
является, по-видимому, в большей мере местность, дома, чем  люди,  предметом
ревности Свана была не столько  сама  Одетта,  сколько  тот  день,  тот  час
утраченного прошлого, когда он стучался к ней  в  дом.  С  известным  правом
можно сказать, что  этот  день  и  этот  час  сохраняли  последние  черточки
влюбленного человека, каким Сван когда-то был и которого он обретал  в  себе
вновь лишь благодаря им. Его уже давно перестала тревожить мысль, обманывала
ли его Одетта, обманывает ли она его теперь. И все же несколько  лет  подряд
он разыскивал прежних слуг Одетуы  _  таким  упорным  было  его  болезненное
любопытство к тому, спала ли Одетта с Форшвилем в шесть часов, в тот,  такой
уже давний, день. Потом  и  любопытство  прошло,  а  расследование  все-таки
продолжалось.  Сван  по-прежнему  пытался  выяснить  то,  что  его  уже   не
интересовало, ибо его прежнее  "я",  пришедшее  в  полный  упадок,  все  еще
действовало машинально, под влиянием тревог, до  такой  степени  обветшалых,
что Свану уже не удавалось вызвать в воображении  тоску,  когда-то,  однако,
настолько сильную, что, казалось, она не пройдет  никогда  и  только  смерть
любимой женщины (хотя, как это будет видно из дальнейшего, смерть,  жестокая
повторная  проверка,  нисколько  не  уменьшает   мук   ревности)   расчистит
прегражденную дорогу его жизни.
     Однако выяснить когда-нибудь случаи из жизни Одетты, из-за которых Сван
так страдал, - это не было единственным его желанием, он  держал  про  запас
другое - отомстить за эти муки, отомстить, как только, разлюбив  Одетту,  он
перестанет бояться ее; и вот наконец  ему  представился  случай  осуществить
второе желание: Сван любил другую, женщину, которая не  давала  ему  поводов
для ревности и которую он все же ревновал, оттого что не способен был любить
по-иному, и как любил он Одетту, так любил и другую. Этой женщине  не  нужно
было изменить Свану для того, чтобы возродить в нем ревность,  -  достаточно
было, чтобы по какой-нибудь причине она оказалась вдали от него - ну хотя бы
на вечеринке, - и чтобы, по-видимому, ей было весело. Этого  было  довольно,
чтобы в душе его ожила тоска, этот жалкий, сам себе мешающий нарост  на  его
любви,  -  тоска,  удалявшая  Свана  от  того,  что  она  в  себе  заключала
(потребность в истинном чувстве, которое эта молодая женщина питала к  нему,
сокровенное  желание  наполнить  собой  ее  дни,  желание  проникнуть  в  ее
сердечные тайны), ибо между Сваном и той, которую он любил, тоска  набросала
несдвигающуюся груду былых подозрений,  относившихся  к  Одетте,  или,  быть
может,  к  какой-нибудь  предшественнице  Одетты,  и  дававших   возможность
постаревшему любовнику познавать нынешнюю возлюбленную не иначе  как  сквозь
прежний, собирательный фантом "женщины, возбуждающей ревность", в который он
произвольно воплотил новую свою  любовь.  Впрочем,  Сван  часто  считал  эту
ревность виновницей того, что он верил в измены воображаемые;  но  тогда  он
вспоминал, что ведь и Одетту он выгораживал таким же образом -  и  зря.  Вот
почему, что бы любимая женщина ни делала без него,  все  перестало  казаться
ему невинным. Но когда-то Сван дал себе клятву: если  он  перестанет  любить
ту, которой впоследствии суждено было стать его женой, что ему  тогда  и  во
сне не снилось, то со всей беспощадностью выкажет ей равнодушие,  наконец-то
искреннее, и отомстит за беспрестанные удары по самолюбию, теперь же в  этом
орудии мести, которое он мог применить без всякого риска (что ему  от  того,
что его поймают на слове и лишат свиданий с Одеттой, без которых  он  прежде
не мог жить!), - в этом орудии мести он уже не нуждался:  вместе  с  любовью
исчезло и желание дать почувствовать, что  он  разлюбил.  Когда  он  мучился
из-за Одетты, ему так хотелось дать ей понять,  что  он  увлечен  другой,  а
теперь  у  него  появилась  такая  возможность,  однако   он   пускался   на
всевозможные ухищрения, чтобы жена не догадалась о его новой любви.

     Я не только бывал на угощениях,  прежде  огорчавших  меня,  потому  что
из-за них Жильберта спешила домой, - т