, что он ничего не мог с ней поделать, точно
это было физическое состояние, не зависящее от нашей воли; он покраснел, как
ребенок, которого наказали,  и  бабушка  была  гораздо  больше  тронута  его
усилиями (усилиями тщетными) сдержать радость, потрясавшую его,  чем  любыми
выражениями  признательности.  А  он,   боясь,   что   недостаточно   горячо
поблагодарил бабушку, уже на другой  день,  высунувшись  из  окна  вагончика
пригородной железной дороги, по которой он уезжал в свой гарнизон,  все  еще
просил меня перед ней извиниться. Его гарнизон стоял совсем  близко.  Сен-Лу
рассчитывал поехать в экипаже - так он часто возвращался туда по вечерам. Но
на этот раз ему надо было отправить поездом свой большой багаж. И он  решил,
что проще будет и ему ехать поездом  п6  совету  директора  отеля,  который,
когда Сен-Лу заговорил с ним об этом,  ответил,  что  экипаж  и  узкоколейка
"приблизительно единоравны". Он хотел сказать, что это  "приблизительно  все
равно" (Франсуаза выразилась бы иначе: "то же да на то же").
     - Ну ладно, - заключил Сен-Лу, - я поеду на "кукушке".
     Если б не усталость, я проводил бы моего друга до Донсьера;  но  я  ему
все время, пока мы сидели на Бальбекском вокзале, - то  есть  пока  машинист
ждал своих запаздывавших приятелей, без которых он не  желал  ехать,  и  пил
прохладительные напитки, - твердил, что буду навещать его  несколько  раз  в
неделю. Блок тоже пришел на вокзал - к большому неудовольствию Сен-Лу, а так
как наш приятель не  мог  не  слышать,  что  Сен-Лу  зовет  меня  в  Донсьер
завтракать, обедать, пожить у него, то Сен-Лу в конце  концов  до  крайности
холодным  тоном,  который  должен  был  служить  поправкой   к   вынужденной
любезности приглашения и дать понять Блоку, что  приглашают  его  только  из
вежливости, сказал ему: "Если вы когда-нибудь проедете через Донсьер  в  тот
день, когда я свободен, то спросите меня в полку, хотя я  почти  никогда  не
бываю свободен". Может быть, Робер боялся еще и того, что один я не  приеду,
а он считал, что я очень дружен с Блоком, но только стараюсь особенно  этого
не показывать, и ему хотелось, чтобы он был моим спутником, проводником.
     Я боялся, как бы тон Сен-Лу и его манера приглашать  человека,  советуя
не приезжать, не обидели Блока, - лучше уж Сен-Лу ничего бы ему не  говорил.
Но я ошибся, - после отхода поезда, пока мы шли вдвоем до  перекрестка,  где
должны были проститься, так как одна улица вела к отелю, а другая - к  вилле
Блока, он все приставал ко мне, когда же мы поедем в  Донсьер:  Сен-Лу  "так
любезно его приглашал", что было бы невежливо не приехать к нему. Я был рад,
что Блок или ничего не заметил, или это его почти не задело и  он  предпочел
сделать  вид,  будто  не  заметил,  что  Сен-Лу  приглашал  его  отнюдь   не
настойчиво, что это с его Стороны  была  не  более  чем  простая  учтивость.
Все-таки мне хотелось, чтобы Блок не ставил себя в смешное  положение  и  не
спешил в Донсьер. Но у меня не хватало решимости дать ему совет, ибо он  мог
показаться Блоку обидным: ему стало бы ясно, что он к Сен-Лу навязывается, а
тот хочет от него отвязаться. Блок был чересчур  уж  навязчив,  и  хотя  все
проистекавшие отсюда  недостатки  искупались  в  нем  прекрасными  душевными
Качествами, которых могло и не быть у людей  более  тактичных,  все  же  его
бесцеремонность раздражала. Он утверждал, что мы не  должны  откладывать  на
следующую неделю поездку в Донсьер (он говорил "мы", по-видимому считая, что
удобнее приехать не одному, а со мной). Всю  дорогу,  около  гимнастического
зала, прятавшегося за деревьями, около теннисной площадки,  у  своего  дома,
подле торговца раковинами он останавливал меня и умолял назначить день, но я
так и не назначил, и он на прощанье сказал мне сердито: "Как хочешь, мессир.
А я непременно поеду, раз он меня позвал".
     Сен-Лу было  очень  неприятно,  что  он  не  поблагодарил  как  следует
бабушку, и через день опять попросил меня выразить  ей  признательность,  но
уже в письме, которое я получил от него из города, где  он  нес  гарнизонную
службу, и которое, судя по штемпелю на конверте,  мигом  долетело  до  меня,
чтобы сообщить, что и в стенах этого города, в кавалерийской казарме  времен
Людовика XVI, Сен-Лу думает обо мне. На бумаге был герб Марсантов, в гербе я
различил льва, а на льве в виде короны была шапка пэра Франции.
     "Доехал я  вполне  благополучно,  -  писал  он  мне,  -  дорогой  читал
купленную на вокзале книгу Арведа Барина (по-моему,  это  русский  писатель,
для иностранца это, на мой взгляд, замечательно написано, но вы сообщите мне
свое мнение, - вы наверное знаете эту книгу, вы же кладезь  премудрости,  вы
все на свете читали), и вот я опять в этой грубой обстановке, где -  увы!  -
чувствую себя изгнанником, так  как  здесь  я  лишен  того,  что  оставил  в
Бальбеке; в обстановке, с которой у  меня  не  связано  ни  одного  светлого
воспоминания,  никаких  духовных  радостей;  в  обстановке,  к  которой  вы,
конечно, отнеслись бы с презрением и в которой есть, однако, своя  прелесть.
Мне кажется, что все здесь изменилось с тех пор, как я отсюда уехал,  оттого
что в этот промежуток времени для меня началась одна из важнейших эр в  моей
жизни - эра нашей с вами дружбы. Надеюсь, что она  не  кончится  никогда.  О
ней, о вас я рассказал  только  одному  человеку  -  моей  подруге,  которая
неожиданно приехала ко мне на часок. Она мечтает познакомиться с вами,  и  я
думаю, что вы сблизитесь,  -  она,  как  и  вы,  обожает  литературу.  Чтобы
воссоздать в памяти наши беседы, чтобы вновь пережить незабвенные  для  меня
часы, я отъединился от моих товарищей - они чудные ребята, но совершенно  не
способны это понять. В первый день моего пребывания здесь я  даже  предпочел
воскресить для себя одно воспоминание о минутах, проведенных с  вами,  и  не
писать вам. Но я побоялся, что вы с вашей  тонкой  душевной  организацией  и
сверхчувствительным сердцем всполошитесь, не получив от  меня  письма,  если
только ваши мысли уже не отвлеклись от лихого кавалериста, над  которым  вам
еще предстоит как следует потрудиться, чтобы обтесать  его,  чтобы  он  стал
тоньше и достойнее вас".
     В сущности, это письмо  очень  напоминало  своей  ласковостью  те,  что
Сен-Лу писал мне в моем воображении, когда я еще с ним не был знаком, в  том
мире грез, откуда меня вывела первая наша с ним встреча, поставив меня перед
лицом леденящей действительности, в которой должна была,  однако,  произойти
перемена. После первого  письма  я  каждый  раз,  когда  во  время  завтрака
приносили почту, мгновенно узнавал его письма, потому что у них всегда  было
то второе лицо, которое человек  показывает,  когда  его  нет,  и  в  чертах
которого (в почерке) нам  так  же  легко  уловить  индивидуальность,  как  в
строении носа или в переливах голоса.
     Я теперь с удовольствием засиживался за столом пока убирали  посуду,  и
если это было не в то время, когда могла пройти стайка девушек,  смотрел  не
только на море. После того, как  Эльстир  показал  мне  свои  акварели,  мой
взгляд начали притягивать к себе те же явления и в  живой  жизни;  я  увидел
поэзию в прерванном мелькании ножей, все  еще  косо  лежавших  на  столе,  в
выпуклой округлости  брошенной  салфетки,  в  которую  солнце  вшивает  клин
желтого бархата, в стакане, в котором именно потому, что он не допит,  яснее
видно изящество, с каким он расширяется кверху, а на дне его, за  прозрачным
стеклом, словно за  сгустком  дневного  света,  немного  вина,  темного,  но
искрящегося, в смещении объемов, в жидкостях, отблескивающих  в  зависимости
от того, как падает  на  них  свет,  в  сливах,  остававшихся  в  полупустой
компотнице, с их переходами из цвета в цвет:  из  зеленого  в  синий,  а  из
синего  в  золотой,  в  прогуливании  стареньких  стульев,  дважды  в   день
расставлявшихся вокруг скатерти, покрывавшей стол, словно алтарь, на котором
приносились жертвы в праздники чревоугодия и на котором, в глубине устричных
раковин,  оставались  капли  святой  воды,  точно   в   маленьких   каменных
кропильницах; я старался найти красоту там, где раньше мне  и  в  голову  не
пришло бы ее искать, - в обиходных предметах, в глубине "натюрмортов".
     Несколько дней спустя после отъезда Сен-Лу я упросил  Эльстира  позвать
днем гостей, в  том  числе  -  Альбертину,  и  вдруг  мне  стало  жаль,  что
привлекательностью и элегантностью,  которые  кое-кому  бросились  в  глаза,
когда я выходил из Гранд-отеля (и которых я достиг благодаря тому, что долго
отдыхал и потратился на туалет), я не могу воспользоваться (как  и  влиянием
Эльстира) для победы над более интересной особой; мне было жаль, что все это
я промотаю только ради удовольствия познакомиться с Альбертиной. С тех  пор,
как я убедился, что это удовольствие от  меня  не  уйдет,  мое  благоразумие
давало ему не очень высокую цену. Но зато моя воля ни  на  одну  секунду  не
поддавалась самообману, ибо  воля  -  это  назойливый  и  несменяемый  слуга
чередующихся в нас личностей, держащийся  в  тени,  презираемый,  бесконечно
преданный, не считающийся с изменениями нашего "я" и работающий без  устали,
чтобы наше "я" не терпело недостатка в необходимом.  Если  в  то  мгновенье,
когда мы собираемся пуститься  в  долгожданное  путешествие,  ум  и  чувство
задают себе вопрос: а стоит ли его предпринимать? - воля, знающая,  что  эти
бездельники сейчас же начнут расхваливать путешествие, как только вообразят,
что оно не состоится, воля не препятствует  им  совещаться  у  вокзала,  все
больше и больше сомневаться, - она в  это  время  покупает  билеты  и  перед
отходом поезда сажает нас  в  вагон.  Она  настолько  же  тверда,  насколько
изменчивы ум и чувство, но так как она  молчалива  и  не  любит  вступать  в
споры,  то  кажется,  что  ее  как  бы  и  нет;  ее  бесповоротным  решениям
подчиняются другие части нашего "я", но подчиняются незаметно  для  себя,  а
вот их колебания им видны отчетливо. Итак,  мое  чувство  и  ум  вступили  в
пререкания  относительно  ценности  удовольствия,  какое   может   доставить
знакомство с Альбертиной, а тем временем я рассматривал в зеркале тщеславные
и непрочные прикрасы, которые уму и чувству хотелось приберечь  для  другого
случая. Но моя воля не пропустила часа, когда надо было  ехать,  и  сообщила
кучеру адрес Эльстира. Жребий был  брошен,  и  теперь  ум  и  чувство  могли
сколько угодно жалеть о случившемся. Если бы моя воля дала другой адрес, они
остались бы в дураках.
     Когда я вошел к Эльстиру, мне сначала показалось, что мадмуазель Симоне
в мастерской нет. Здесь сидела девушка в  шелковом  платье,  без  шляпы,  но
чудные волосы, нос, цвет лица - все  это  было  мне  незнакомо  и  никак  не
связывалось в моем представлении с юной велосипедисткой в шапочке, которую я
встречал на взморье. И все-таки это была Альбертина.  Но  даже  когда  я  ее
узнал, я не обращал на нее внимания. В молодости мы, попадая  в  многолюдное
общество, перестаем жить для себя, мы становимся другими, оттого  что  любой
салон  есть  некая  новая  вселенная,  где,  по   законам   иной   моральной
перспективы, мы разглядываем людей, смотрим на танцы,  следим  за  карточной
игрой так, словно во всем этом заключается смысл нашей жизни, а между тем мы
завтра же все это забудем. Путь к разговору с Альбертиной, намеченный совсем
не мной, привел меня сначала  к  Эльстиру,  потом  протянулся  мимо  гостей,
которым меня представили, затем прошел через  буфет,  где  я  ел  пирожки  с
земляничным вареньем и, стоя, слушал музыку, и  эти  эпизоды  оказались  для
меня не менее важными, чем мое знакомство с мадмуазель Симоне, на которое  я
теперь смотрел только как на один из эпизодов, а ведь всего  лишь  несколько
минут назад это составляло единственную цель моего* приезда  к  Эльстиру,  о
чем я теперь начисто забыл. А  впрочем,  не  то  же  ли  случается  в  жизни
активной с нашим подлинным счастьем, с нашим большим несчастьем? Мы получаем
при  ком-нибудь  ответ  от  нашей  любимой   -   ответ   благоприятный   или
смертоносный, которого мы ждали целый год. А нам нельзя прерывать  разговор,
мысли наплывают одна на другую, постепенно образуя плоскость,  которой  лишь
время от времени едва касается мысль более глубокая, но очень узкая -  мысль
о постигшем нас несчастье. Если ж на  нашу  долю  выпадет  не  несчастье,  а
счастье, то лишь несколько лет  спустя  нам  может  прийти  на  память,  что
величайшее событие в нашей внутренней жизни произошло  в  такой  обстановке,
где мы даже не успели остановить на нем внимание, почти не успели  осмыслить
его - например, в гостях,  куда  мы  пошли  в  надежде,  что  там-то  оно  и
случится.
     Когда Эльстир позвал меня, чтобы познакомить  с  Альбертиной,  сидевшей
поодаль, я доел кофейный эклер,  а  затем  с  неподдельным  интересом  начал
расспрашивать о нормандских ярмарках господина почтенных лет,  с  которым  я
только что познакомился и который любовался розой у меня в петлице, почему я
и счел  долгом  подарить  эту  розу  ему.  Затем  последовало  знакомство  с
Альбертиной, и оно доставило мне известное удовольствие и  повысило  меня  в
моих глазах. Удовольствие я, конечно,  испытал  позднее,  когда  вернулся  в
отель и опять стал самим собой. Удовольствия - это все равно что фотографии.
То, что мы воспринимаем в присутствии любимого существа, -  это  всего  лишь
негатив, проявляем же мы его потом, у себя дома, когда  обретаем  внутреннюю
темную комнату, куда при посторонних "вход воспрещен".
     Сознание удовольствия запоздало на несколько часов, зато  важность  для
меня этого знакомства я ощутил тотчас же.  В  самый  момент  знакомства  мы,
конечно, чувствуем  себя  так,  как  будто  нас  наградили,  чувствуем  себя
обладателями чека на будущие удовольствия, которого мы добивались  давно,  и
вместе с тем мы понимаем, что получение чека означает для нас конец не одним
лишь тягостным поискам, - это могло бы нас только обрадовать, - но  и  конец
жизни существа, того,  которое  наше  воображение  исказило,  того,  которое
возвысил наш мучительный страх, что это существо так нас и не узнает. В  тот
момент, когда представляющий нас произносит наше имя, -  особенно  если  он,
подобно Эльстиру, расхваливает нас, - в этот волшебный миг,  сходный  с  тем
мгновеньем из  феерии,  когда  дух  повелевает  одному  из  действующих  лиц
внезапно преобразиться в другое, та,  к  которой  мы  жаждали  приблизиться,
исчезает; да и может ли она остаться прежней, коль скоро - из-за  того,  что
незнакомке приходится обратить внимание на наше имя и на нас самих, -  в  ее
бесконечно далеких глазах (а мы-то думали, что наши  глаза,  блуждающие,  не
слушающиеся  нас,  полные  отчаяния,  разбегающиеся,  никогда  с   ними   не
встретятся!) сознательный взгляд, непознаваемая мысль, которых мы  искали  в
них,  чудесным  образом  и  очень  просто  заменяются  нашим   изображением,
нарисованным словно в глубине улыбающегося нам зеркала!  Наше  воплощение  в
то, что представлялось нам резко от нас отличающимся, больше всего  изменяет
сущность той, с кем нас сейчас познакомили, и только внешний ее  облик  пока
остается  довольно  туманным;  и  мы  вправе  спросить  себя,  во  что   она
превратится: в божество, в стол  или  в  таз.  Но,  такие  же  быстрые,  как
восколеи, у нас на глазах в пять минут вылепливающие бюст, слова,  сказанные
нам незнакомкой, обрисуют ее облик и придадут ему законченный  вид,  который
поставит крест на всевозможных  догадках,  еще  накануне  строившихся  нашим
влечением  и  нашей  фантазией.  Конечно,  еще  до  этой  утренней   встречи
Альбертина  не  была  для  меня  только  способным  занять  все  наши  мысли
призраком, каким остается для нас случайно встретившаяся женщина, о. которой
мы ничего не знаем, которую мы даже  как  следует  не  рассмотрели.  Уже  ее
родство с г-жой Бонтан сузило баснословные эти  догадки,  затемнив  одно  из
направлений, в каких они могли бы развиваться. По мере того как я  сближался
с этой  девушкой  и  узнавал  ее,  познание  ее  осуществлялось  посредством
исключения: то, что было сотворено моей фантазией  и  влечением,  заменялось
понятием гораздо меньшей ценности, впрочем, пополнявшимся в действительности
чем-то вроде того,  что  выплачивают  акционерные  общества  после  внесения
паевого взноса и что они называют процентами.  Ее  фамилия,  ее  родственные
связи - вот что прежде всего ввело в рамки  мои  предположения.  Любезность,
проявлявшаяся ею, между тем как я рассматривал  вблизи  родинку  у  нее  под
глазом, поставила им  еще  один  предел;  наконец,  меня  удивило,  что  она
употребляет наречие "вполне"  вместо  "совершенно":  так,  говоря  об  одной
женщине, Альбертина сказала:
     "Она вполне сумасшедшая, но все-таки очень  мила",  а  о  мужчине:  "Он
вполне зауряден и вполне несносен". Хотя такое  употребление  "вполне"  мало
приятно для слуха, все  же  оно  свидетельствует  об  уровне  цивилизации  и
культуры, какого я не ожидал встретить у вакханки с велосипедом, у  оргийной
музы гольфа. За этой первой метаморфозой  последовал,  однако,  ряд  других.
Достоинства и недостатки человека, размещенные на переднем плане  его  лица,
располагаются в совершенно ином порядке, если мы подойдем к  нему  с  другой
стороны, - так, если  взглянуть  с  другой  точки  на  выстроившиеся  в  ряд
городские здания, то они эшелонируются и меняют свою относительную величину.
Вначале  мне  показалось,  что  Альбертина  не  самонадеянна,  а,  наоборот,
довольно   застенчива;   она   произвела   на   меня   впечатление    скорее
благовоспитанной - о всех девушках, о  которых  я  с  ней  заговаривал,  она
отзывалась так: "У нее скверный пошиб", "у  нее  странный  пошиб";  наконец,
сейчас в ее лице притягивал к  себе  внимание  висок,  багровый  и  довольно
неприятный, а не тот особенный взгляд, который  я  все  время  вспоминал  до
сегодняшней встречи. Но это мне показался второй ее лик, и только, а  потом,
конечно, должны были открыться другие. Таким образом, лишь обнаружив  чутьем
ошибки в нашем первом зрительном впечатлении, можно  составить  себе  точное
представление о каком-нибудь существе, если только, впрочем, это  достижимо.
Но это не достижимо; пока мы вносим поправки в  наше  восприятие,  существо,
поскольку это не бездействующая мишень, само, в свою очередь,  меняется,  мы
пытаемся за ним угнаться, оно перебегает  с  места  на  место,  и  когда  мы
наконец видим его  яснее,  это  значит,  что  мы  вернулись  к  прежним  его
изображениям, которые нам удалось прояснить,  но  которые  уже  на  него  не
похожи.
     И тем не менее, какие бы неизбежные разочарования ни приносил нам поход
на то, что только промелькнуло мимо нас, что потом на досуге  воспроизводило
наше воображение, только этот поход целителен для наших чувств, только он не
дает их  порыву  утихнуть.  До  чего  тускла  и  скучна  жизнь  ленивых  или
застенчивых людей, которые едут в экипаже прямо к своим друзьям, о  ком  они
до  знакомства  с  ними  никогда  и  не  думали,  и  ни  разу  не  осмелятся
остановиться по дороге возле того, что их манит!
     На возвратном пути я вспоминал утро у Эльстира и  снова  видел,  как  я
доедаю эклер и только потом иду к Эльстиру, а он подводит меня к Альбертине,
как я дарю розу господину почтенных  лет,  видел  все  подробности,  которые
отбираются помимо нас, в силу известных обстоятельств,  и  которые,  образуя
неповторимое, безыскусственное сочетание, вместе составляют  картину  первой
встречи. Но у меня создалось впечатление, что на эту же картину я смотрю под
другим углом зрения, издалека-издалека, - создалось в тот  момент,  когда  я
убедился, что она существовала не для меня одного, убедился же я в  этом,  к
великому моему  изумлению,  несколько  месяцев  спустя,  когда  заговорил  с
Альбертиной о том, как состоялось наше знакомство, и она  напомни