его книг, не может  сравниться  с  муками,  причиняемыми  враждебностью
женщины, на которой ты остановил свой  выбор  не  за  ее  ум,  но  разлюбить
которую ты не в силах. Все это мне следовало бы сказать  себе,  но  я  этого
себе не сказал, я был уверен,  что  Бергот  счел  меня  за  дурака  и  вдруг
Жильберта прошептала мне на ухо:
     - Я в восторге: вы покорили Бергота - моего большого друга.  Он  сказал
маме, что вы на редкость умны.
     - А куда мы поедем? - спросил я Жильберту.
     - Да куда угодно! Вы же знаете: туда ли, сюда ли - мне...
     Однако после случая, происшедшего в годовщину смерти ее  деда,  я  стал
задумываться: такой ли характер у Жильберты, каким я его себе представляю; а
что,  если  ее  безразличие  к  тому,  что  затевается,   ее   благоразумие,
спокойствие, неизменно  кроткая  покорность  таят  в  себе  бурные  страсти,
которым она из самолюбия не дает вырываться наружу и которые  проявляются  у
нее лишь во  внезапном  упрямстве,  когда  они  наталкиваются  на  случайное
сопротивление?
     Бергот жил в том же квартале, что и мои родители, и мы  с  ним  поехали
вместе; дорогой он заговорил о моем  здоровье:  "Я  слышал  от  наших  общих
друзей, что вы больны. Я очень вам сочувствую. Впрочем,  я  вам  не  так  уж
сочувствую: я убежден, что у вас есть духовные радости, и, вероятно, они для
вас важнее всего, как для каждого, кто их изведал".
     Увы! Я-то знал, что я совсем не такой, что любая, самая  высокая  мысль
оставляет меня холодным, что я счастлив, когда  я  просто  брожу,  счастлив,
если у меня хорошее самочувствие; я -  то  знал,  что  жду  от  жизни  чисто
физических наслаждений, знал, как легко было бы мне  ни  о  чем  не  думать.
Среди своих радостей я не отличал тех, что проистекали из  иных,  более  или
менее глубоких  и  постоянных  источников,  а  потому,  отвечая  Берготу,  я
подумал,  что  мне  хотелось  бы  познакомиться  c  герцогиней  Германтской,
хотелось бы почаще ощущать, как в  старой  податной  конторе  на  Елисейских
полях, сырость, напоминавшую мне Комбре. Ну,  а  такой  жизненный  идеал,  -
идеал, о котором я не смел заикнуться Берготу, - для духовных радостей места
не оставлял.
     - Нет, духовные радости для  меня  мало  что  значат,  я  к  ним  и  не
стремлюсь, я даже не знаю, испытывал ли я их когда-нибудь.
     - Ну что вы! - воскликнул Бергот. - Да нет, послушайте: все-таки вы  их
ни на что другое не променяете, - иначе я вас себе не представляю, я в  этом
уверен.
     Разумеется, он меня  не  переубедил,  но  дышалось  мне  теперь  легче,
свободнее. После разговора с маркизом де Норпуа  я  стал  смотреть  на  свою
мечтательность,   восторженность,   доверчивость   как   на   нечто    чисто
субъективное, ненастоящее. А из слов  Бергота,  который  как  будто  понимал
меня, вытекало, что мои сомнения, мое недовольство  собой  нельзя  принимать
всерьез. Особенно его мнение о маркизе де Норпуа ослабляло  силу  приговора,
который мне до сих пор представлялся обжалованию не подлежащим.
     "Вы лечитесь? - спросил Бергот. - Кто за вами  наблюдает?"  Я  ответил,
что меня навещал и, наверно, будет навещать Котар. "Это совсем  не  то,  что
вам нужно! - вскричал Бергот. - Я не знаю, какой он врач. Но я его  видел  у
госпожи Сван. Осел! Даже если предположить, что это не мешает  быть  хорошим
врачом, в чем я, однако, сомневаюсь,  то  это  мешает  быть  хорошим  врачом
художников,  врачом  людей  интеллигентных.  Таким  людям,  как  вы,   нужны
необычные врачи, я бы даже сказал, нужен  особый  режим,  особые  лекарства.
Котар вам наскучит, а ничто так не сводит на нет лечение, как скука. Да  вас
и нельзя лечить, как всякого другого. У интеллигентных людей болезнь на  три
четверти проистекает из их интеллигентности. Им, во всяком случае, требуется
врач, разбирающийся в этой болезни. А разве Котар  может  вас  вылечить?  Он
установил, что вы плохо перевариваете соусы, установил, что желудок у вас не
в порядке, но он не установил, что  вы  читали  Шекспира...  Словом,  вы  не
оправдываете  его  построений,  равновесие  нарушено,  чертик   всякий   раз
подскакивает. Котар найдет у вас расширение желудка, - для этого ему не надо
осматривать вас, оно уже у него в  глазах.  Вы  можете  его  увидеть  -  оно
отражается у него в пенcне". Эта манера выражаться очень  меня  утомляла;  с
тупостью, присущей здравому  смыслу,  я  уверял  себя:  "Расширение  желудка
отражается в пенсне профессора! Котара не лучше, чем белый жилет маркиза  де
Норпуа скрывает его глупость". "Я бы вам посоветовал, - продолжал Бергот,  -
обратиться к доктору дю Бульбону - это вполне интеллигентный человек". - "Он
ваш большой поклонник", - заметил я. Я убедился, что Бергот об этом знает, и
пришел к  выводу,  что  родственные  души  сходятся  быстро,  что  настоящих
"неведомых друзей" на свете немного. Мнение Бергота о Котаре поразило меня -
настолько оно было противоположно моему. Меня ничуть не тревожило, будет  ли
мне скучно с моим  врачом;  я  надеялся,  что  благодаря  искусству,  законы
которого мне недоступны, он, подвергнув меня тщательному осмотру, произнесет
неоспоримое суждение о моем здоровье. А предпримет ли он попытку  с  помощью
своего мышления постигнуть мое, быть может более развитое, но  в  котором  я
видел лишь само по  себе  не  представляющее  ценности  средство  постижения
объективной истины, - это для меня значения не имело.  Я  очень  сомневался,
что  умным  людям  нужна  другая  гигиена,  чем   дуракам,   и   готов   был
придерживаться правил гигиены для дураков. "А  вот  кому  необходим  хороший
врач, так это нашему другу Свану", - сказал Бергот. Я спросил, чем он болен.
"Как тут не заболеть? Этот человек женился на шлюхе и каждый день глотает по
полсотне обид от женщин, которые  не  желают  ее  принимать,  и  от  мужчин,
которые с ней спали. У него от этого рот перекосило. Обратите внимание,  как
высоко  взлетает  его   бровь,   когда   он   заглядывает,   кто   у   нее".
Недоброжелательный тон, каким  Бергот  говорил  с  посторонним  человеком  о
людях, с которыми он был дружен на протяжении многих лет, явилось  для  меня
не меньшей неожиданностью,  чем  почти  нежный  тон,  каким  он  говорил  со
Сванами. Такой человек, как, например, моя двоюродная бабушка, никому из нас
никогда, конечно, не наговорила бы любезностей, в каких при  мне  рассыпался
перед Сваном Бергот. Даже тем, кого она любила, она с  особым  удовольствием
говорила вещи неприятные. Но зато у них за спиной она не сказала  бы  ничего
такого, о чем не решилась бы заговорить при  них.  Вообще  наше  общество  в
Комбре никак нельзя было назвать  светским.  Общество  Сванов  уже  являлось
шагом по направлению к свету, к его текучим водам. Это еще не было  открытым
морем - это уже была лагуна. "Все это между нами", - сказал Бергот, прощаясь
со мной у моего подъезда. Несколько лет спустя я бы ему ответил: "Я  никогда
ничего не передаю". Этой лживой готовой  фразой  светские  люди  обыкновенно
успокаивают сплетников. И я бы уже в тот день сказал ее Берготу, -  ведь  не
все, что  говоришь,  особенно  в  такие  минуты,  когда  ты  выступаешь  как
социальная личность, придумал ты сам. Но тогда я еще не знал этой  фразы.  А
моя двоюродная бабушка в подобных обстоятельствах произнесла  бы  вот  какую
фразу:  "Если  вы  не  хотите,  чтобы  я  это  передала,  так  зачем  же  вы
рассказываете?"  Это  отповедь  людей  необщительных,   "вздорных".   Я   не
принадлежал к их числу - я молча поклонился.
     Литераторы, которых я считал выдающимися, годами домогались  знакомства
с Берготом, но их  отношения  с  ним  так  потом  и  оставались  знакомством
замкнутым,  чисто  литературным,  не  выходившим  за  пределы  его  рабочего
кабинета, я же вступил в круг друзей великого писателя сразу и без хлопот, -
вот так  кого-нибудь  проводят  по  коридору,  куда  никого  не  пускают,  и
благодаря этому человек получает хорошее место, а если бы он вместе со всеми
постоял в хвосте, то ему досталось бы плохое. Сван открыл мне Бергота потому
же, почему король находит естественным приглашать приятелей  своих  детей  в
королевскую ложу, на королевскую яхту, - так и родители Жильберты  принимали
друзей своей дочери среди драгоценных  вещей,  которые  им  принадлежали,  в
кругу ближайших друзей, представлявших собой еще большую  драгоценность.  Но
тогда я подозревал, - и, быть может, не без оснований, - что это доброе дело
Сван сделал отчасти для того, чтобы порадовать моих родителей. Я припоминал,
что еще в Комбре Сван, видя, в каком я восторге от Бергота, попросил  у  них
разрешения увести меня как-нибудь к себе пообедать, но они не согласились, -
по их мнению, я был еще слишком мал и слишком впечатлителен, чтобы "выходить
в свет". Разумеется, мои родители для иных людей,  -  именно  для  тех,  кто
приводил меня в наибольшее восхищение, - значили  гораздо  меньше,  чем  для
меня, и поэтому, как в былые времена, когда дама  в  розовом  осыпала  моего
отца похвалами, хотя он их весьма мало заслуживал, мне хотелось,  чтобы  мои
родители  поняли,  какой  неоцененный"  подарок  я   получил,   и   выразили
благодарность доброму и любезному Свану, который  сделал  мне  или  им  этот
подарок, не показывая виду, что отдает себе отчет в  его  ценности,  подобно
очаровательному волхву на фреске Луини, горбоносому и белокурому,  с  кем  у
моего отца когда-то находили большое сходство.
     К сожалению, благодеяние, которое оказал мне Сван и о котором я,  придя
домой и еще не сняв пальто, поведал родителям в надежде, что оно  тронет  их
сердца так же, как мое,  и  подвигнет  их  на  какую-нибудь  чрезвычайную  и
решительную "любезность" по  отношению  к  Свану,  -  это  благодеяние  они,
видимо, оценили не высоко. "Сван познакомил тебя с  Берготом?  Замечательное
знакомство, восхитительная связь! - насмешливо произнес мой  отец.  -  Этого
еще не хватало!" Я имел неосторожность  прибавить,  что  Бергот  терпеть  не
может маркиза де Норпуа.
     - Ну конечно! - воскликнул отец. -  Это  только  доказывает,  какой  он
неискренний и злой человек. Бедный мой сын! У тебя  и  так  насчет  здравого
смысла плоховато, и мне больно видеть, что  ты  еще  попал  в  такую  среду,
которая тебя доконает.
     Уже одно то, что я бывал у Сванов, было  не  по  душе  моим  родителям.
Знакомство с Берготом они расценивали как пагубное, но неизбежное  следствие
первого ложного шага, той слабости, какую они проявили  и  которую  мой  дед
назвал бы "непредусмотрительностью". Я чувствовал,  что  если  б  я  захотел
подлить масла в огонь, мне достаточно сказать, что этот испорченный человек,
не любивший маркиза де Норпуа, нашел, что я на редкость умен. В самом  деле,
если мой отец считал, что кто-нибудь,  допустим  -  мой  товарищ,  стоит  на
неверном пути, как в данном случае я, и если его  вдобавок  хвалит  человек,
которого мой отец не уважал, то  в  этом  положительном  мнении  отец  видел
доказательство правильности своего  неблагоприятного  диагноза.  Заболевание
казалось ему в таком случае еще опаснее. Я уже слышал его возглас: "Да  тут,
я вижу, спетая компания!" - и эти его слова пугали меня неопределенностью  и
неограниченностью реформ, неминуемое введение которых в мою тихую жизнь они,
казалось, предвозвещали. Впрочем, если б я не  передал  мнения  Бергота  обо
мне, этим я,  как  мне  казалось,  все  равно  не  сгладил  бы  впечатления,
сложившегося у моих родителей, - оно только чуть-чуть ухудшилось бы,  а  это
уже большого значения не имело. Притом я считал, что они  в  высшей  степени
несправедливы, что они глубоко ошибаются, а потому у меня не было не  только
надежды, но, в сущности, не было и желания хоть сколько-нибудь  восстановить
в их глазах истину. И все же, предчувствуя, - когда я начал рассказывать,  -
как ужаснутся родители при мысли, что я понравился человеку, который считает
умных людей дураками, которого порядочные люди презирают, чьи похвалы, столь
для меня лестные, до добра меня не доведут,  я  тихо  и  слегка  сконфуженно
преподнес на закуску: "Он сказал  Сванам,  что  я  на  редкость  умен".  Как
отравленная собака инстинктивно  бросается  к  той  полевой  траве,  которая
является наилучшим противоядием, так я, сам  того  не  подозревая,  произнес
единственные слова, способные сломить предубеждение  моих  родителей  против
Бергота - предубеждение, перед которым оказались бы бессильны  самые  веские
мои доказательства, самые высокие мои похвалы. В тот же миг положение  резко
изменилось.
     - Ах!.. Так он находит, что ты умен? - переспросила моя мать. - Мне это
очень приятно. Ведь он талантливый человек?
     - Что, что? Он так и сказал?.. - подхватил отец. -  Я  не  отрицаю  его
достоинств как писателя, перед ними все преклоняются, жаль  только,  что  он
ведет не очень почтенный образ жизни, на это  и  намекал  старик  Норпуа,  -
добавил он, не  понимая,  что  перед  той  высшей  добродетелью,  о  которой
говорили только  что  произнесенные  мной  волшебные  слова,  развращенность
Бергота отступала, так же как и его неверное мнение.
     -  Ах,  мой  друг!  -  перебила  его  мама.  -  Ведь  нет  же   никаких
доказательств! Мало ли что говорят! Маркиз де  Норпуа,  конечно,  прелестный
человек, но не очень благожелательный, особенно к тем, кто не из его круга.
     - Ты права, я тоже это за ним замечал, - согласился отец.
     - И потом, Берготу, в конце концов, многое можно простить за то, что он
похвалил моего малыша, - продолжала мама, ласково теребя мне волосы и вперив
в меня мечтательный взгляд.
     Кстати сказать, мама не дожидалась приговора Бергота,  чтобы  позволить
мне пригласить Жильберту, когда у меня соберутся приятели. Я же  не  решался
звать ее по двум причинам. Во-первых, у Жильберты подавали только чай.  Мама
считала, что нужно угощать еще и шоколадом.  Я  боялся,  что  Жильберте  это
покажется мещанством и она будет относиться к нам с  величайшим  презрением.
Вторая причина состояла в непреодолимых для  меня  трудностях,  связанных  с
церемониалом. Когда я приходил к г-же Сван, она спрашивала:
     - Как поживает ваша матушка?
     Я старался вызнать у мамы, задаст ли она такой  вопрос  Жильберте:  это
было для меня гораздо важнее, чем для придворных - как обращаться к Людовику
XIV. Но мама и слышать ни о чем не хотела.
     - Нет, нет, я же незнакома с госпожой Сван.
     - Да ведь она с тобой тоже незнакома!
     - А я и не говорю, что знакома, но мы не обязаны повторять друг  друга.
Госпожа Сван любезна с тобой  по-своему,  а  я  буду  любезна  с  Жильбертой
по-своему.
     Меня это не убедило, и я предпочел Жильберту не приглашать.
     Я пошел переодеться и, порывшись в карманах, обнаружил конверт, который
мне вручил у входа в гостиную  метрдотель  Сванов.  Теперь  я  был  один.  Я
распечатал конверт - там была карточка с  указанием,  какой  даме  я  должен
предложить руку, чтобы вести ее к столу.
     Как раз в эту пору Блок перевернул мое миросозерцание и  открыл  передо
мной новые пути к счастью (которые, впрочем, впоследствии оказались путями к
страданию), доказав мне, что мысли, возникшие у меня во времена прогулок  по
направлению к Мезеглизу, неверны и что женщины только о любовных похождениях
и мечтают. Он же оказал мне еще одну услугу, которую я оценил много позднее:
сводил меня в веселый дом, где я раньше никогда не был. Правда, он  говорил,
что на свете много красивых и доступных женщин. Но в  моем  воображении  они
все были на одно лицо - дома свиданий придали им черты своеобразия.  Словом,
мне было за что благодарить Блока: за "добрую весть"  о  том,  что  счастье,
обладание красотой возможны и что нам не стоит от  этого  отказываться,  как
есть за что  благодарить  врача  или  философа-оптимиста,  вселяющих  в  нас
надежду на долголетие в этом мире и на неполную разлуку с ним в мире ином, а
посещавшиеся мной несколько лет спустя дома  свиданий,  -  показывавшие  мне
образцы счастья, дававшие возможность дополнить женскую  прелесть  тем,  что
нельзя выдумать, что  являет  собой  не  обобщенный  образ  виденных  прежде
красот, а воистину божественный дар, единственный дар, который мы  не  можем
получить от самих себя, перед  которым  рушатся  все  логические  построения
нашего ума и которого мы вправе требовать только  от  действительности:  дар
индивидуального очарования, - заслуживают того, чтобы я поместил их  в  один
ряд с более поздними, но не менее полезными благодетелями (до  знакомства  с
коими мы можем только понять умом, по ассоциации с  другими  художниками,  с
другими музыкантами, с другими городами, пленительность  Мантеньи,  Вагнера,
Сиены): в один  ряд  с  иллюстрированными  изданиями  по  истории  живописи,
симфоническими концертами и исследованиями о "городах - памятниках старины".
Но там, куда сводил меня Блок и где, впрочем,  он  сам  давно  уже  не  был,
оказался  домом  самого  последнего  разряда,  а  его  персонал   -   весьма
посредственным, и к тому же он весьма редко обновлялся, а потому не  мог  ни
удовлетворить давнее мое любопытство, ни возбудить новое. Хозяйка  не  знала
ни одной из женщин, которых требовали посетители,  и  предлагала  тех,  кого
никто  не  хотел.  Мне  она  особенно  расхваливала  одну  и  ту  же   и   с
многообещающей улыбкой (как будто это уж  такая  редкость  и  такое  лакомое
блюдо) сообщала о ней: "Ведь  она  же  еврейка!  Разве  это  вам  ничего  не
говорит?" (Разумеется,  она  нарочно  называла  ее  Рахилью.)  И  с  глупой,
наигранной восторженностью, - заразительной, как ей казалось,  -  добавляла,
как-то особенно сладострастно хрипя:  "Вы  только  подумайте,  мой  мальчик:
еврейка, - ведь это же с ума можно сойти! Рахиль!" Я видел Рахиль, оставшись
незамеченным: это была некрасивая, но  по  виду  умная  брюнетка;  облизывая
губы, она нагло улыбалась гостям, которых с ней знакомили и  которые  с  ней
заговаривали. На ее худое узкое лицо неровными штрихами, словно  нанесенными
китайской тушью, падали черные завитки волос. Я каждый раз  обещал  хозяйке,
предлагавшей   мне   ее   с   особой   настойчивостью,   расхваливавшей   ее
необыкновенный ум и образованность,  как-нибудь  прийти  нарочно  для  того,
чтобы познакомиться с Рахилью, которую я прозвал "Рахиль, ты мне дана".
     В первый же вечер я услышал, что, уходя, она сказала хозяйке:
     - Стало быть, мы уговорились: завтра я свободна, а если кто придет,  не
забудьте за мной прислать.
     После этого я уже не мог смотреть на нее как на личность, -  я  тут  же
причислил ее к категории  женщин,  которые  каждый  вечер  являются  сюда  в
надежде заработать от двадцати до  сорока  франков.  Она  только  выражалась
по-разному: "Если я вам понадоблюсь", или "Если вам кто понадобится".
     Хозяйка понятия не имела об опере Галеви и  оттого  не  могла  взять  в
толк, почему я прозвал эту девицу "Рахиль, ты мне дана". И тем не менее  моя
шутка казалась ей остроумной, и, всякий раз смеясь от души, она говорила:
     - Стало быть, сегодня мне еще не надо сводить вас  с  "Рахиль,  ты  мне
дана"? Ведь вы ее так называете: "Рахиль, ты мне дана"? Очень остроумно! Вот
я вас поженю. Вы не пожалеете.
     Как-то раз я совсем было решился, но Рахиль оказалась "под прессом",  в
другой  раз  она  попала   к   почтенного   возраста   цирюльнику,   который
довольствовался тем, что лил женщинам масло на распущенные волосы,  а  потом
причесывал их. Мне надоело ждать, хотя  весьма  скромного  вида  женщины  из
числа "постоянных", будто бы работницы, нигде,  однако  же,  не  работавшие,
начали приготовлять мне шипучку и завели со мной долгий разговор, которому -
несмотря на серьезность тем - частичная  и  полная  нагота  моих  собеседниц
придавала соблазняющую простоту. А потом  я  в  знак  хорошего  отношения  к
женщине, содержавшей дом и нуждавшейся в мебели, подарил ей кое-какие  вещи,
- в частности, большой диван, - доставшиеся мне в наследство от тети Леони