м, 9 данном случае я бы о всех ее подругах, в чьих глазах
я вскоре утратил бы всякое очарование, бессознательно тосковал бы, тоскуя  о
ней,  и  признался  бы  им  в  той  необычной,  собирательной  любви,  какою
политический деятель или актер любит публику и не может утешиться, если она,
преклонявшаяся перед ним, неожиданно к  нему  остынет.  У  меня  даже  вдруг
появлялись надежды на то, что раз Альбертина не стала моей поклонницей, то я
найду себе поклонницу в лице другой - той, что, прощаясь  со  мною  вечером,
сказала что-нибудь  многозначительное,  бросила  на  меня  многозначительный
взгляд, устремлявший на другой день все мои мечты к ней.
     Мои мечты с особым сладострастием летали теперь между ними, ибо на этих
живых лицах уже достаточно закрепились характерные их черты, так  что  можно
было уловить, хотя бы он потом и менялся, их  пластичный,  воздушный  образ.
Различиям между ними, конечно,  еще  далеко  не  соответствовали  одинаковые
различия в длине и ширине  черт,  которые,  несмотря  на  всю  их  кажущуюся
непохожесть, можно было, пожалуй, придать почти любой девушке. Но мы познаем
лица не математическим путем. Оно, это познание, начинается не  с  измерения
отдельных линий, - оно исходит из выражения, из целого. У  Андре,  например,
зоркость ласковых глаз как бы соотносилась  с  узким  носом,  таким  тонким,
точно это была единая кривая линия, проведенная только для  того,  чтобы  ею
одной продолжить склонность к мягкости, членившейся над нею в двойной улыбке
взглядов-близнецов. Такая же тонкая линия шла у  нее  в  волосах,  неровная,
глубокая, напоминавшая борозду, проведенную ветром в песке. И это,  наверно,
было у нее наследственное: совершенно седые  волосы  матери  Андре,  взбитые
точно так же, образовывали то бугорки, то впадины, подобные снежным сугробам
и ухабам, зависящим от неровностей почвы.  Конечно,  по  сравнению  с  тонко
очерченным  носом  Андре  у  носа  Розамунды  были  гораздо  более   широкие
плоскости, он напоминал высокую башню на  прочнейшем  фундаменте.  Выражение
лица способно убедить  в  том,  что  отделенное  чем-либо  бесконечно  малым
решительно ни на что не похоже, - а  бесконечно  малое  может  само  создать
выражение совершенно особенное, целую индивидуальность, - и все же не только
бесконечно  малое,  содержавшееся  в  какой-нибудь  линии,   и   не   только
своеобразие выражения способствовали тому, что лица девушек не  сливались  в
одно. Лица моих подружек еще  резче  обособляла  окраска,  -  и  не  столько
переливчатой красотой тонов, до того разных, что я испытывал  и  стоя  перед
Розамундой, облитой  изжелта-розовым  светом,  в  котором  еще  отблескивали
зеленоватым блеском глаза, и стоя перед Андре,  белые  щеки  которой  строго
оттенялись чернотою волос, такое же наслаждение, как если бы я глядел то  на
герань, растущую у осиянного солнцем моря, то -  в  ночи  -  на  камелию,  -
сколько в силу того, что бесконечно малые различия  в  линиях  вырастали  до
невероятности, соотношения плоскостей изменялись до неузнаваемости благодаря
новому элементу, элементу краски, великому искуснику по части  распределения
отливов, равно как и по части восстановления или, по крайней мере, изменения
размеров. Таким образом, лица, быть может, не очень  разнившиеся  по  своему
строению, в зависимости от того,  чем  они  заливались:  пламенем  рыжих,  с
розовым отливом, волос, белым ли светом матовой бледности, вытягивались  или
же расширялись, превращались  во  что-то  иное,  вроде  аксессуаров  русских
балетов,  иные  из  которых  при  дневном  свете  представляют  собой  самые
обыкновенные бумажные кружочки, а когда гений Бакста погружает  декорацию  в
бледноалое или же затопляет ее лунным светом, то они накрепко врезываются  в
нее, точно бирюза на фасаде дворца, или томно распускаются бенгальской розой
в саду. Итак; занявшись изучением лиц, мы их измеряем, но как  художники,  а
не как землемеры. С Альбертиной все было так же, как и  с  се  подругами.  В
иные  дни,  осунувшаяся,  с  серым  лицом,  хмурая;  с  косячками  фиалковой
прозрачности на дне глаз, как это бывает на море, она,  казалось,  тосковала
тоскою изгнанницы. В другие дни желания  вязли  на  лощеной  поверхности  ее
разгладившегося лица, и оно не пускало их  дальше;  если  же  мне  удавалось
бросить на нее взгляд сбоку, то  я  видел,  что  на  ее  щеках,  матовых  на
поверхности, как белый воск, проступало розовое,  и  это  рождало  страстное
желание поцеловать их, поймать этот иной,  ускользавший  оттенок.  Временами
счастье озаряло ее таким неверным светом, что кожа на  ее  лице  становилась
текучей, неясной и пропускала как  бы  таившиеся  под  нею  взгляды,  и  они
окрашивали ее в другой цвет, но сама кожа была из того же  вещества,  что  и
глаза; иногда, вперив бездумный взгляд в ее усеянное  коричневыми  точечками
лицо, на котором мерцали два голубых пятна, я принимал его  за  яйцо  щегла,
часто - за опаловый агат,  отшлифованный  и  отполированный  только  в  двух
местах, где на буром камне прозрачными крылышками  голубого  мотылька  сияли
глаза, в которых плоть становится зеркалом  и  создает  иллюзию,  что  глаза
ближе, чем что-либо другое, подпускают нас к душе. Однако чаще всего цвет ее
лица был ярче, и тогда вся она оживлялась; кое-когда розовым на  белом  лице
был только самый кончик носа, тоненький, как у хитренькой кошечки, с которой
хочется поиграть; иногда щеки у нее были до того гладкие, что взгляд по  ним
скользил, как по миниатюре из розовой эмали, и эта эмаль ее щек казалась еще
нежнее, еще интимнее благодаря приподнятой  над  нею  крышке  черных  волос;
случалось, ее щеки принимали лилово-розовый цвет цикламена; а бывало даже  и
так, что когда Альбертина разрумянивалась или  когда  у  нее  был  жар,  то,
напоминая о ее болезненности, которая примешивала  к  моему  чувству  что-то
нечистое и которая придавала ее лицу порочное, нездоровое выражение, ее щеки
заливал темный пурпур некоторых видов роз, и они черно краснели; и каждая из
этих Альбертин была  иная,  как  иной  при  каждом  своем  появлении  бывает
танцовщица, ибо ее цвета, формы, нрав меняются в зависимости  от  бесконечно
разнообразной игры света, исходящего от направленного на  нее  софита.  Быть
может, именно потому,  что  такими  разными  были  существа,  которые  тогда
виделись мне в ней, со временем я и сам привык быть, в зависимости от  того,
какую  Альбертину  я,  себе   представлял,   разным   человеком:   ревнивым,
равнодушным, сладострастным, печальным, буйным, и я вновь становился то тем,
то другим не только по воле воскресшего воспоминания, но и в зависимости  от
того, сильнее или слабее была сегодня моя вера в одно и то же  воспоминание,
от того, много или мало оно сегодня - для меня значило. Ведь  нам  постоянно
приходится возвращаться к этому, к этой вере, которая почти всегда наполняет
нам душу, так что мы об этом не подозреваем, но которая все-таки важнее  для
нашего счастья, чем тот человек, который нам виден, потому что видим мы  его
сквозь нее, это она временно возвеличивает человека, на которого мы  глядим.
Чтобы быть точным, я должен был бы дать  особое  имя  каждому  из  тех  "я",
которое потом думало об Альбертине; и уж, во всяком случае, я должен был  бы
дать особое имя каждой из тех  Альбертин,  какие  представали  передо  мной,
всегда разные, как, - я только для удобства море называю морем, -  те  моря,
что сменялись одно другим и на фоне которых  новоявленной  нимфой  выступала
она. Но, самое главное, точь-в-точь как, только с  гораздо  большей  пользой
для дела, сообщают в рассказе о том, какая  в  тот  день  стояла  погода,  я
должен был бы всякий раз давать новое имя вере,  которая  в  такой-то  день,
когда я видел Альбертину, царила в  моей  душе,  создавая  атмосферу,  творя
внешний облик  людей,  как  творится  облик  моря  в  зависимости  от  почти
незаметных облачков, меняющих окраску любого  предмета  своею  скученностью,
своею подвижностью, своею рассеянностью,  своею  плавучестью  -  вроде  того
облачка, которое однажды вечером разорвал  Эльстир,  не  познакомив  меня  с
девушками, с которыми он остановился и чьи образы вдруг показались  мне  еще
прекраснее,  когда  они  начали  удаляться,  -  облачка,  снова   наплывшего
несколько дней спустя, когда я с ними  познакомился,  застившего  их  блеск,
заслонявшего их, непроницаемого и тихого, как вергилиева Левкотея.
     Разумеется, лицо каждой из них приобрело для меня совершенно иной смысл
после того, как способ их прочтения мне  был  в  известной  мере  указан  их
словами, словами, которым я мог приписывать тем большую  ценность,  что  сам
вызывал их на разговор своими вопросами, заставлял их разнообразить  ответы,
словно я был экспериментатором, ожидавшим от повторных опытов  подтверждения
своим догадкам. И, в сущности, это вполне законный способ  решать  вопрос  о
смысле жизни - настолько приближаться к предметам и к людям, которые  издали
казались нам прекрасными и таинственными, чтобы иметь возможность убедиться,
что в них нет ни J" таинственности, ни красоты; это одна из гигиен,  которую
человек  волен  предпочесть  другим,   гигиена,   быть   может,   не   очень
рекомендуемая, но с нею легче жить и - поскольку она помогает нам ни  о  чем
не жалеть, помогает  тем,  что  уверяет  нас,  что  мы  достигли  наивысшего
счастья, но что и наивысшее-то счастье стоит дешево, - легче  примириться  с
мыслью о смерти.
     Я заменил в душе девушек безнравственность, воспоминания об  ежедневных
интрижках основами порядочности, способными, быть может, подаваться,  но  до
сих пор предохранявшими  от  всяких  заблуждений  тех,  в  ком  их  заложила
буржуазная среда. Однако если вы допускаете неточность в самом начале,  даже
в какой-нибудь  мелочи,  если  ошибочное  предположение  или  ошибка  памяти
направляют вас на ложный след в поисках злостного сплетника или  места,  где
вы что-нибудь потеряли,  то  может  случиться,  что,  обнаружив  ошибку,  вы
замените ее не истиной, а еще одной ошибкой. Думая над  образом  жизни  моих
приятельниц и над тем, как надо с ними себя вести, я сделал  все  выводы  из
слова "невинность", которое я прочел во время задушевных бесед с ними на  их
лицах. Но читал-то я, быть может,  не  вдумываясь,  и  допустил  ошибку  при
слишком беглом чтении с листа, а слово это не было написано на их лицах, как
не было написано имя Жюля Ферри на программе того утреннего спектакля, когда
я в первый раз смотрел Берма, что не помешало мне уверять маркиза де Норпуа,
что Жюль Ферри пишет  одноактные  пьесы  и  что  это  никакому  сомнению  не
подлежит.
     О какой бы моей приятельнице из  стайки  ни  шла  речь,  мог  ли  бы  я
запомнить не только то лицо, которое я видел  при  последней  встрече,  коль
скоро из наших воспоминаний, связанных с кем-либо,  сознание  отметает  все,
что не непосредственно  необходимо  для  наших  ежедневных  встреч  (и  даже
особенно если эти  отношения  пронизывает  любовь,  а  ведь  любовь,  всегда
ненасытная, живет в грядущем)? Цепь минувших дней бежит мимо сознания, и оно
цепляется уже за конец цепи, а  конец  цепи  часто  бывает  не  из  того  же
металла, что и звенья, - "исчезающие в ночи, и в нашем странствии  по  жизни
оно признает действительно существующим только тот край, где мы находимся  в
настоящее время. Но все впечатления, уже такие далекие, не находили в борьбе
против повседневного их искажения опоры в  моей  памяти;  в  течение  долгих
часов я разговаривал, закусывал, играл с девушками и уже не помнил, что ведь
это они - те жестокие  и  сластолюбивые  девы,  которые,  будто  на  фреске,
шествовали мимо меня у самого ' моря.
     Географы, археологи  действительно  приводят  нас  на  остров  Калипсо,
действительно  откапывают  дворец  Миноса.  Вот  только  Калипсо   для   них
обыкновенная женщина, а Минос - царь, в  котором  нет  ничего  божественного
Даже достоинства и недостатки, которые, - о чем мы теперь узнаем из истории,
- были свойственны этим вполне реальным лицам,  часто  очень  отличаются  от
тех, коими мы  наделяем  сказочные  существа,  носившие  те  же  имена.  Так
рассеялась вся чарующая океаническая мифология, которую я  создал  в  первые
дни. Но для нас не совсем безразлично то, что мы хоть изредка проводим время
в тесном общении с людьми, которые раньше  казались  нам  недоступными  и  к
которым нас влекло, f? В отношениях с теми, кто  с  самого  начала  был  нам
неприятен, неизменно присутствует, даже если мы получаем от общения с  этими
людьми мнимое удовольствие, привкус ненатурального, привкус их  недостатков,
которые им удалось скрыть. Но в таких отношениях, как мои с Альбертиной и ее
подругами, истинное наслаждение, лежавшее в их основе, оставляет после  себя
запах, которого никакие ухищрения не придадут тепличным  плодам,  винограду,
созревшему не на солнце. Первое время я  смотрел  на  них  как  на  существа
сверхъестественные, но и теперь они все еще незаметно для меня вносили нечто
волшебное в банальную сторону наших отношений, точнее - они предохраняли  их
от всякой банальности. Моя мечта так страстно желала разгадать смысл,  какой
таили в себе их глаза, уже знавшие меня и улыбавшиеся  мне,  но  при  первой
встрече скрестившие свои взгляды с моими, будто лучи из иного мира, она  так
щедро и так кропотливо распределяла краски и запахи  между  телами  девушек,
лежавших на скале и без  всяких  церемоний  протягивавших  мне  сандвич  или
игравших в загадки, что часто днем, как художник, ищущий античного величия в
современности  и  наделяющий  женщину,  которая  обрезает  на  ноге  ноготь,
благородством "Юноши с занозой", или, подобно Рубенсу,  творящий  богинь  из
своих знакомых женщин ради того, чтобы написать  картину  на  мифологический
сюжет, я окидывал взглядом эти прекрасные тела, бронзовые  и  белые,  такого
разного сложения, раскинувшиеся вокруг меня на траве, окидывал взглядом,  не
вычерпывая из них, быть может, всей  той  заурядности,  какою  их  наполнила
повседневность, не напоминая себе сознательно о небесном их происхождении, и
вместе с тем чувствовал себя кем-то вроде Геракла или  Телемака,  затеявшего
игру с нимфами.
     Затем концерты прекратились, настало ненастье, мои приятельницы  уехали
из Бальбека, не все сразу, как улетают  ласточки,  но  на  одной  и  той  же
неделе. Альбертина покинула Бальбек первая, неожиданно, так что ни  одна  из
ее подруг не могла понять, ни тогда,  ни  потом,  почему  она  так  внезапно
вернулась в Париж, куда ее не призывали ни работа, ни увеселения "Не сказала
ни что, ни как, и укатила", - ворчала Франсуаза, которой, однако,  хотелось,
чтобы так же стремительно выкатились и мы.  Она  считала,  что  мы  нехорошо
поступаем по отношению к тем, правда уже немногочисленным, служащим, которых
задерживало несколько постояльцев, и по отношению к директору, который  "зря
расходовался". И правда, из отеля, который должен был скоро закрыться, давно
уже  выехали  почти  все;  только  теперь  в  нем  стало   уютно.   Директор
придерживался,  однако,  другого  мнения;  мимо  гостиных,  где  можно  было
замерзнуть и у дверей которых уже не стояли на часах грумы, он расхаживал по
коридорам, одетый в  новый  сюртук,  по-видимому  только  что  побывавший  у
парикмахера, который сделал из его испитого лица  смесь,  на  одну  четверть
состоявшую из кожи, а на  три  четверти  -  из  косметики,  всегда  в  новом
галстуке  (такое  щегольство  обходится  дешевле  отопления   и   содержания
персонала; кто уже не в  состоянии  пожертвовать  десять  тысяч  франков  на
благотворительность, тому еще легко сделать широкий жест и дать пять франков
рассыльному, который принес телеграмму). Он словно производил смотр небытию,
ему словно хотелось своим  безукоризненным  видом  показать,  что  оскудение
отеля в связи с неудачным сезоном -  явление  временное,  и  походил  он  на
призрак монарха, возвращающийся на развалины своего дворца.
     Особенно его возмущало, что из-за отсутствия пассажиров местные  поезда
перестали ходить до весны. "Чего здесь не хватает, - говорил директор, - так
это  средств  передвижения".  Подсчитанные  убытки  не  мешали  ему  строить
грандиозные планы на годы вперед. Он обладал способностью  точно  запоминать
изящные обороты речи, если их можно было применить к отелю и если они  могли
придать ему блеску. "Мне не хватало подсобников, хотя в столовой у меня была
бравая команда, - говорил директор, - но посыльные оставляли желать лучшего;
вот увидите, какую фалангу я подберу на будущий год". А пока из-за того, что
не ходили местные поезда, он посылал за почтой, да и людей  иногда  возил  в
двуколке. Я часто просил, чтобы мне позволили примоститься рядом с  кучером,
и это давало мне возможность совершать прогулки, не считаясь с погодой,  как
в ту зиму, которую я прожил в Комбре.
     И все-таки иной раз из-за проливного  дождя  мы  с  бабушкой,  так  как
казино закрылось, оставались в почти пустом отеле;  и  тогда  нам  казалось,
будто мы в трюме корабля в  ветреный  день,  а  для  довершения  сходства  с
морским путешествием к нам каждый день подходил кто-нибудь из тех, с кем  мы
прожили три месяца бок о  бок,  не  познакомившись:  председатель  реннского
суда, канский старшина, американка с дочерьми,  заговаривали,  совещались  о
том, как убить время, обнаруживали таланты, обучали  нас  играм,  приглашали
выпить чаю или послушать музыку, собраться в таком-то часу, чтобы  совместно
придумать одно  из  развлечений,  обладающих  секретом  доставлять  истинное
удовольствие, причем весь его секрет состоит в том, что оно, вовсе не  ставя
своей задачей развлекать нас, заботится  лишь  о  том,  чтобы  нам  не  было
скучно, -  словом,  завязывали  с  нами  к  концу  нашей  бальбекской  жизни
дружеские отношения, каждый день  с  кем-либо  прерывавшиеся,  так  как  все
постепенно разъезжались. Я даже познакомился с богатым юношей,  с  одним  из
его знатных друзей и с актрисой, опять приехавшей  в  Бальбек  на  несколько
дней; теперь этот кружок состоял из трех человек, потому что еще  один  друг
богача уехал в Париж. Они пригласили меня пообедать в их любимом  ресторане.
По-моему, они были  довольны,  что  я  отказался.  Но  приглашали  они  меня
чрезвычайно любезно, и хотя звал меня, собственно, богатый юноша,  а  другие
были его  гостями,  но  так  как  друг  богача,  маркиз  Морис  де  Водемон,
происходил из высшей знати, то у желавшей  мне  польстить  актрисы  невольно
вырвалось:
     - Вы этим доставите большое удовольствие Морису.
     Когда же я встретил всех трех в вестибюле, то именно маркиз де Водемон,
а не юноша из богатой семьи, обратился ко  мне:  "Не  доставите  ли  вы  нам
удовольствие пообедать с нами?"
     В сущности, я  как  следует  не  насладился  Бальбеком,  и  это  только
усиливало во мне желание приехать сюда еще  раз.  Я  не  мог  отделаться  от
ощущения, что я пробыл здесь недолго. А у моих друзей было другое  ощущение,
и они писали мне, что, как видно, я решил здесь поселиться. На конвертах они
писали: "Бальбек", мое окно выходило не в поле и не на улицу,  а  на  водную
равнину, по ночам до  меня  долетал  ее  шум,  которому  я,  перед  тем  как
забыться, вверял свой сон, точно ладью, и все это вместе взятое поддерживало
во мне иллюзию, что благодаря соседству с волнами, хочу я этого или не хочу,
в меня, спящего, проникает их  очарование,  подобно  тому  как  в  наш  слух
проникают уроки, которые мы учим во сне.
     Директор предлагал мне на будущий год любую  из  лучших  комнат,  но  я
привязался к своей, куда я теперь входил, уже не обоняя запаха ветиверии,  и
где моя мысль, вначале с таким трудом поднимавшаяся на ее  высоту,  в  конце
концов точно  укладывалась  в  ее  размеры,  так  что  потом  мне  пришлось,
наоборот, опускать ее в Париже, когда я ложился спать в моей прежней комнате
с низким потолком.
     Пора  было  и  впрямь  уезжать  из  Бальб