сталкивавшиеся:
это было нечто вроде внушения на расстоянии.)
     - Вы имеете в виду кариатиды? - спросил Сван.
     - Нет, нет, - ответил Бергот, - если не считать той  сцены,  где  Берма
признается в своей страсти Эноне и где она делает такое же  движение  рукой,
как Гегесо со стелы на Керамике, она возрождает еще более древнее искусство.
Я подразумевал Коры из древнего Эрехтейона; должен сознаться, что,  пожалуй,
трудно вообразить что-нибудь более далекое от искусства Расина, но ведь  уже
существует столько Федр... одной больше... Да и потом, до  чего  хороша  эта
маленькая Федра шестого века, до чего хороша  вертикальная  линия  ее  руки,
локон "под мрамор", - найти все это было  совсем  не  просто.  Тут,  гораздо
больше античности, чем во многих книгах нынешнего года, которые были названы
"античными".
     В одну из книг Бергота входило знаменитое обращение к древним  статуям,
поэтому сказанное  им  сейчас  было  мне  совершенно  ясно  и  могло  только
подогреть мой интерес к игре Берма. Я  пытался  оживить  ее  в  моей  памяти
такой, какою она была в сцене, где она поднимала руку на высоту плеча.  И  я
говорил себе: "Вот Гесперида Олимпийская; вот сестра одной из  дивных  орант
Акрополя; вот что такое благородное  искусство".  Но  чтобы  эти  мысли  еще
украсили в моих  глазах  жест  Берма,  Берготу  следовало  высказать  их  до
спектакля. Тогда, в то время как эту позу актрисы я видел воочию, в тот миг,
когда это явление  обладало  всей  полнотой  бытия,  я  мог  бы  постараться
составить по нему представление о древней скульптуре. Но  от  Берма  в  этой
сцене у меня сохранилось лишь воспоминание, уже неизменное, худосочное,  как
образ, лишившийся глубокой подпочвы, где можно рыться и откуда на самом деле
можно  извлечь  что-нибудь  новое,  образ,  которому  нельзя  задним  числом
навязать  толкование,  уже   не   поддающееся   проверке,   не   поддающееся
объективному  анализу.  Желая  принять  участие  в  разговоре,   г-жа   Сван
обратилась ко мне с вопросом,  не  забыла  ли  Жильберта  дать  мне  брошюру
Бергота о "Федре". "У моей дочери ветер в голове", - прибавила она.  Бергот,
застенчиво улыбнувшись, заметил, что написанное им не представляет интереса.
"Нет, нет, ваш этюдик, ваш маленький tract {Брошюра (англ.).}  -  это  такая
прелесть!" - возразила г-жа Сван, - ей хотелось показать, какая она  хорошая
хозяйка дома, хотелось, чтобы Бергот знал, что она читала его брошюру, и еще
ей хотелось говорить комплименты Берготу не за  все  подряд,  а  с  выбором,
хотелось руководить им. И она в самом деле вдохновляла  его,  но  только  не
так, как она предполагала. В сущности, между блестящим салоном г-жи  Сван  и
целой гранью творчества Бергота существовала столь  тесная  связь,  что  для
нынешних стариков одно может служить комментарием другому.
     Я стал делиться впечатлениями. Многие  из  них  представлялись  Берготу
неверными, но он не прерывал меня. Я сказал, что мне понравился зеленый свет
в тот момент, когда Федра поднимает руку. "Как будет  рад  декоратор  -  это
настоящий художник! Я ему передам - он очень гордится этим эффектом.  Я,  по
правде сказать, от него не в восторге - как будто все залито морской  водой,
а маленькая Федра - ни дать ни взять коралловая веточка на дне аквариума. Вы
скажете, что это подчеркивает космический смысл драмы. Это верно. И  все  же
это было бы уместней в пьесе, действие которой происходит в царстве Нептуна.
Я прекрасно знаю, что там есть и  мщение  Нептуна.  Боже  мой,  я  вовсе  не
требую, чтобы помнили только о Пор-Ройяль, да  ведь  Расин-то  изображал  не
любовь морских ежей. Но в конце концов то, что задумал  мой  друг,  все-таки
очень сильно и, в сущности, красиво. Ведь вам-то это понравилось, вы-то  это
поняли, правда?  В  сущности,  мы  с  вами  сходимся;  его  эффект  довольно
бессмыслен, но, в конце  концов,  это  очень  неглупо".  Когда  я  бывал  не
согласен с Берготом, я не считал, что  мне  нужно  умолкнуть,  что  мне  ему
нечего ответить, как в разговоре с маркизом де Норпуа. Это  не  значит,  что
суждения Бергота были легковеснее суждений посла,  напротив.  Сильная  мысль
передает частицу своей силы противнику.  Являясь  одной  из  общих  духовных
ценностей, она внедряется, прививается в сознании того, кто ее  опровергает,
среди близких ей мыслей, с помощью которых сознание дополняет ее,  уточняет,
и это дает ему некоторое преимущество, - таким образом,  конечный  вывод  до
известной степени представляет  собою  творчество  обоих  участников  спора.
Только на мысли, которые, собственно говоря, мыслями не являются,  на  мысли
шаткие, не имеющие точки опоры, не пустившие ростка в  сознании  противника,
противник, натыкаясь на полнейшую пустоту, не знает,  что  ответить.  Доводы
маркиза де Норпуа (в спорах об искусстве) не получали отпора, потому что  за
ними не стояла реальность.
     Бергот не отмахнулся от моих суждений, и я ему признался, что маркиз де
Норпуа отнесся к ним с презрением. "А, старый дятел! - воскликнул Бергот.  -
Он  заклевал  вас,  потому  что  все  люди  представляются  ему  мошками   и
букашками". "А вы разве знаете Норпуа?" - спросил меня Сван. "Он скучен, как
осенний дождик, - вмешалась г-жа Сван; она очень  прислушивалась  к  мнениям
Бергота, а потом, конечно, боялась, что маркиз де Норпуа насплетничал нам на
нее. - Я как-то после обеда заговорила с ним, но то ли он уж очень стар,  то
ли осовел, только он промямлил что-то  невразумительное.  По-моему,  маркизу
необходим допинг!" - "Да, пожалуй, - согласился Бергот, - он подолгу молчит,
чтобы  не  исчерпать  до  конца   вечера   запас   глупостей,   от   которых
оттопыривается воротник  его  рубашки  и  надувается  его  белый  жилет".  -
"По-моему, и Бергот, и моя жена чересчур строги, -  заметил  Сван;  дома  он
выступал в "амплуа" резонера. - Я понимаю, что  вам  должно  быть  не  очень
интересно с Норпуа, но если подойти к нему с иной  точки  зрения  (Сван  был
собирателем курьезов), то он  довольно  любопытен,  довольно  любопытен  как
"любовник". Когда Норпуа исполнял обязанности секретаря посольства в Риме, -
убедившись, что Жильберта не слышит, продолжал Сван, - он  был  без  ума  от
своей парижской возлюбленной и находил предлоги два раза в неделю  ездить  в
Париж, чтобы провести с ней два часа. Надо  отдать  ей  справедливость,  это
очень умная женщина, а тогда она была еще и прелестна, - теперь она  богатая
вдовушка. Но таких, как она, в те времена было много. Я бы сошел с ума, если
б моя любимая жила в Париже, а я  торчал  бы  в  Риме.  Нервным  людям  надо
влюбляться в "невеликих птиц", как говорит простой народ, -  чтобы  денежный
расчет ставил любимую женщину в зависимое положение". Тут Сван понял, что  я
могу применить это правиле к нему самому и к Одетте. А  ведь  даже  у  людей
выдающихся, и притом в такие минуты, когда они вместе с вами  как  будто  бы
высоко парят над жизнью, самолюбие остается мелким, - вот почему Сван  вдруг
почувствовал ко мне сильную антипатию. Проявилось это у него  в  беспокойном
взгляде. Не сказал же он мне ничего. Удивляться тут особенно  нечему.  Когда
Расин, - это выдумка, но такие случаи бывают в  Париже  на  каждом  шагу,  -
намекнул при Людовике XIV на Скаррона, то самый могущественный в мире король
в тот вечер ничего не сказал поэту. А на другой день поэт впал в немилость.
     Всякая теория требует, чтобы  ее  изложили  полностью,  а  потому  Сван
поборол минутное раздражение, протер монокль и дополнил свою мысль  словами,
пророческий смысл которых мне был тогда недоступен - он открылся мне  позже:
"Но такая любовь опасна: зависимость женщины на время  успокаивает  ревность
мужчины, но зато потом ревность эта становится все неотвязней. У заключенных
и днем и ночью горит свет, - так легче за  ними  следить,  -  вот  такой  же
тюремный режим в  иных  случаях  создают  женщинам.  Дело  обычно  кончается
драмой".
     Я снова заговорил о маркизе де Норпуа. "Не верьте ему  -  у  него  злой
язык", - сказала г-жа Сван, так подчеркивая эти слова, что мне стал ясен  ее
намек на то, что маркиз де Норпуа говорит гадости именно  про  нее,  а  Сван
взглянул на жену с упреком, точно желая остановить ее.
     Между тем Жильберте уже два раза напоминали, что пора одеваться, а  она
все еще, сидя между матерью и отцом и ластясь к  нему,  слушала,  о  чем  мы
говорим. Казалось, трудно себе представить  большее  несходство,  чем  между
брюнеткой г-жой Сван и этой рыжеволосой  девушкой  с  золотистой  кожей.  Но
мгновение спустя вы узнавали в Жильберте  много  черт  -  например,  нос,  с
внезапной и непреклонной решимостью срезанный незримым скульптором,  который
творит с помощью своего резца для нескольких поколений,  -  много  взглядов,
движений матери; если  взять  сравнение  из  другой  области  искусства,  то
Жильберта напоминала не очень похожий портрет г-жи Сван, которую художник из
колористической  прихоти  заставил   позировать   полуряженой,   в   костюме
венецианки,  как  будто  она  собирается  на  костюмированный  бал.  На  ней
белокурый парик, этого мало: из ее тела изъято все темное, и оттого кажется,
будто на ней, лишенной черных покровов, почти совсем  нагой,  накрытой  лишь
светом внутреннего солнца, грим лежит не только сверху  -  он  въелся  ей  в
кожу; Жильберта словно  изображала  сказочного  зверька  или  мифологическое
существо. Светлая кожа досталась ей от отца - природа,  создавая  Жильберту,
словно поставила перед собой задачу: немножко переделать г-жу Сван,  но  под
руками у нее не оказалось ничего, кроме кожи Свана. И природа отлично сумела
воспользоваться ею, подобно  столяру,  который  старается  уберечь  малейшее
утолщение на дереве, малейший нарост. На лице у Жильберты, около  одного  из
крыльев носа, в точности воспроизводившего нос Одетты, кожа  натянулась  для
того, чтобы сохранить в  неприкосновенности  две  родинки  Свана.  Это  была
разновидность г-жи Сван, выращенная рядом с ней, так  же  как  белую  сирень
выращивают  подле   лиловой.   Не   следует,   однако,   представлять   себе
демаркационную линию между  двумя  подобиями  абсолютно  четкой.  Временами,
когда Жильберта смеялась, на ее лице - лице матери -  можно  было  различить
овал щеки отца, как будто их соединили, чтобы посмотреть, что  получится  из
такой смеси; овал едва намечался, тянулся вкось, округлялся, потом сейчас же
исчезал. Выражение лица Жильберты напоминало добрый, открытый  взгляд  отца;
когда она подарила мне агатовый шарик и сказала: "Это вам на память о  нашей
дружбе", - она смотрела на меня именно так. Но  стоило  спросить  Жильберту,
что она делала, и в тех же самых глазах  мелькали  смущение,  неуверенность,
притворство, тоска - точь-в-точь  как  давным-давно  у  Одетты,  когда  Сван
спрашивал, где она была, и она отвечала  ему  ложью  -  той  ложью,  которая
приводила  в  отчаяние  любовника   и   которая   теперь   заставляла   его,
нелюбопытного  и  благоразумного  мужа,  мгновенно   менять   разговор.   На
Елисейских полях я часто  с  тревогой  ловил  этот  взгляд  у  Жильберты.  В
большинстве случаев -  зря.  У  Жильберты  это  была  черта  чисто  внешнего
сходства с матерью; взгляд ее - по крайней мере, в таких  обстоятельствах  -
ничего не означал. Она была всего-навсего в  школе,  ей  всего-навсего  пора
было на урок, а ее зрачки двигались так  же,  как  некогда  у  Одетты  -  от
страха, как бы не открылось, что днем она принимала любовника  или  что  она
спешит на свидание. Так  две  натуры  -  Свана  и  его  жены  -  колыхались,
отливали, набегали одна на другую в теле этой Мелюзины.
     Общеизвестно, что ребенок  бывает  похож  и  на  отца  и  на  мать.  Но
распределение достоинств и недостатков происходит  очень  странно:  из  двух
достоинств, у кого-нибудь из  родителей  представляющихся  нераздельными,  у
ребенка проявляется только одно, и притом в сочетании с недостатком  другого
родителя - казалось  бы,  несовместимым.  Более  того:  врастание  душевного
качества в противоположный ему физический недостаток часто является  законом
семейного сходства. Одна из  двух  сестер  унаследует  вместе  с  горделивой
осанкой отца мелочную натуру матери; другая, умом вся в отца,  покажет  этот
ум в обличье матери: такой же толстый нос,  бугристый  живот  и  даже  голос
матери превратятся у нее  в  покровы  дарований,  которые  прежде  славились
величественной внешностью.  Таким  образом,  о  каждой  из  сестер  можно  с
достаточным основанием говорить, от кого ей больше передалось - от отца  или
от  матери.  Жильберта  была,  правда,  единственной  дочерью,  и   все   же
существовало, по крайней  мере,  две  Жильберты.  Две  натуры,  отцовская  и
материнская, не слились в ней; они боролись за нее, но и это будет  неточное
выражение: из него можно заключить, будто некая третья Жильберта страдала от
того, что являлась добычей тех двух.  Итак.  Жильберта  бывала  то  той,  то
другой, а в  каждый  определенный  момент  -  какой-нибудь  одной,  например
неспособной, когда она бывала не такой хорошей, от  этого  страдать,  потому
что лучшая Жильберта по причине своего кратковременного отсутствия не  имела
возможности заметить  этот  изъян.  Равным  образом  худшей  из  двух  могли
доставлять удовольствие довольно пошлые развлечения. Когда в одной  говорило
отцовское сердце, у нее появлялась широта взглядов,  и  тогда  вам  хотелось
совершить вместе с ней какое-нибудь благородное, доброе дело, вы говорили ей
об этом, но в тот момент, когда надо было решиться, вступало  в  свои  права
материнское сердце; и отвечало вам оно; и вы были разочарованы и  раздражены
- почти озадачены, как будто человека подменили, - мелочностью соображений и
неспроста отпускаемыми шуточками, забавлявшими Жильберту, ибо  они  исходили
от той, какою она была в настоящий момент. Разрыв  между  двумя  Жильбертами
бывал иногда велик настолько, что вы задавали себе - бессмысленный, впрочем,
- вопрос: что вы ей сделали,  почему  она  так  переменилась?  Она  же  сама
назначила вам свидание и не только не пришла, не только не извинилась, но, -
независимо от того, что помешало ей прийти, - представала перед  вами  потом
настолько другой, что вам могло бы показаться, будто вы - жертва обманчивого
сходства, на  котором  построены  "Близнецы",  будто  это  не  она  с  такою
нежностью в голосе говорила, как ей хочется вас видеть, - могло бы,  если  б
не ее плохое  настроение,  под  которым  таились  сознание  вины  и  желание
избежать объяснений.
     - Да иди же, ты нас задерживаешь, - сказала ей мать.
     - Мне так уютно около папочки! Еще минутку!  -  попросила  Жильберта  и
уткнулась головой в плечо отца, ласково перебиравшего белокурые ее волосы.
     Сван принадлежал к числу людей, которые долго жили  иллюзиями  любви  и
которые убедились, что, позаботившись о благосостоянии многих женщин  и  тем
осчастливив их, они не заслужили  признательности,  не  заслужили  нежности;
зато в своем ребенке они ощущают привязанность,  которая  воплощена  даже  в
фамилии и благодаря которой они будут жить и после смерти.  Шарля  Свана  не
будет, зато будет мадмуазель Сван или мадам X., урожденная Сван, и она будет
любить по-прежнему своего ушедшего из жизни отца. Может быть,  даже  слишком
горячо любить, - наверное, думал Сван, потому что он сказал  Жильберте:  "Ты
хорошая девочка", - растроганно, как говорят люди,  тревожащиеся  за  судьбу
человека, которому суждено пережить нас и который слишком  к  нам  привязан.
Чтобы скрыть волнение, Сван  принял  участие  в  нашем  разговоре  о  Берма.
Обращаясь ко мне, он  заметил,  -  тон  у  него  был,  однако,  равнодушный,
скучающий,  словно  ему  хотелось  дать  понять,  что  это  его   не   очень
затрагивает, - как умно, как неожиданно правдиво прозвучали у актрисы слова,
которые она говорит Эноне: "Ты Это знала!" Он был прав: верность, по крайней
мере, этой интонации была мне в  самом  деле  ясна  и,  казалось  бы,  могла
удовлетворить мое желание подвести  прочный  фундамент  под  мее  восхищение
игрою Берма. Но именно в силу своей понятности она его и  не  удовлетворяла.
Интонация была деланная, заранее придуманная, однозначная, она  существовала
как бы сама по себе, любая умная актриса сумела  бы  ее  найти.  Мысль  была
прекрасная, но кто вполне постигнет ее, тому  она  и  достанется.  За  Берма
сохранялось то преимущество, что она ее нашла, но можно ли употреблять слово
"найти", когда речь идет о нахождении чего-то такого, что не  отличается  от
заимствованного у других, чего-то такого, что  по  существу  принадлежит  не
вам, коль скоро кто-нибудь другой может это воспроизвести вслед за вами?
     "Как вы, однако, своим присутствием умеете повысить уровень  разговора!
- сказал мне,  словно  оправдываясь  перед  Берготом,  Сван,  научившийся  у
Германтов принимать знаменитых художников как хороших  знакомых,  угощая  их
любимыми блюдами, сажая за игру, а в деревне предлагая заняться каким-угодно
спортом. - Если не ошибаюсь, у нас был интересный разговор об искусстве",  -
добавил он. "Очень интересный. Я так это люблю!"  -  подхватила  г-жа  Сван,
бросая на меня  признательный  взгляд  -  во-первых,  из  добрых  чувств,  а
во-вторых, потому,  что  она  сохранила  давнее  свое  пристрастие  к  умным
разговорам. Бергот теперь говорил с другими, главным образом - с Жильбертой.
Я рассказывал ему о всех своих  переживаниях  с  непринужденностью,  которая
удивляла меня самого и которая объяснялась тем, что, приобретя за  несколько
лет (в течение стольких часов, когда я сидел один за книгой и  когда  Бергот
был для меня только лучшей частью  меня  самого)  привычку  быть  искренним,
откровенным, доверчивым, я стеснялся его меньше, чем  кого  бы  то  ни  было
другого, с кем я говорил бы впервые. И тем  не  менее  именно  поэтому  меня
очень беспокоило, какое я на него произвожу впечатление,  -  мысль,  что  он
должен отнестись к моим суждениям презрительно, возникла у меня не теперь, а
в давно прошедшие времена, когда я начал читать его в нашем саду  в  Комбре.
Мне следовало бы сказать себе, что раз я искренне, а не  напоказ,  увлекаюсь
Берготом  и  в  то  же  время  испытываю  непонятное  мне   самому   чувство
неудовлетворенности  в   театре,   то   эти   два   душевных   движения   не
противоборствуют, а, наоборот, подчиняются одним и  тем  же  законам  и  что
образ мыслей Бергота, который я так  люблю  в  его  книгах,  не  может  быть
совершенно  чужд  и  враждебен  моему  разочарованию  и  моей  неспособности
выразить его. Ведь мое мышление должно быть  единым,  и,  может  статься,  в
самом деле существует только одно мышление, с которым все люди сосуществуют,
мышление, на которое каждый из глубины своего особенного существа устремляет
взгляд, как в театре,  где  у  каждого  свое  место,  но  зато  одна  сцена.
Разумеется, мне хотелось разобраться не  в  тех  мыслях,  в  которые  обычно
погружался в своих книгах Бергот. Но если  бы  мышление  было  у  нас  обоих
одинаковое, то Бергот, слушая меня, должен  был  бы  вспомнить  свои  мысли,
полюбить их, улыбнуться им, но, вероятно, вопреки моим предположениям, перед
его умственным взором находилась другая  сторона  мышления,  противоположная
той, срез которой вошел в его  книги  и  по  которой  я  судил  о  всем  его
внутреннем мире. Священники, обладающие широчайшим  душевным  опытом,  легче
всего отпускают грехи, которых они сами не совершают, - вот так же и  гений,
обладающий широчайшим  мыслительный  опытом,  легче  всего  постигает  идеи,
наиболее противоположные тем, что составляют основу  его  произведений.  Все
это мне следовало сказать себе, хотя в этом нет ничего  особенно  приятного,
так как благосклонность высоких умов неизбежно влечет за собой непонимание и
враждебность  со  стороны  посредственностей;   радость   же,   доставляемая
благожелательностью великого писателя, которую в конце концов можно вычитать
и из