поклонения  и  славословия,   какую
средневековье  сложило  в  честь  Мадонны.  Если  б  вы   знали,   с   какой
добросовестной точностью передан здесь текст Священного писания, и вместе  с
тем какую неожиданную тонкость выказал старый ваятель, какая глубина мысли и
     какая дивная поэзия! Ангелы несут тело Девы на большом покрове, и  этот
покров - такая святыня, к которой они не смеют непосредственно прикоснуться.
(Я  сказал  Эльстиру,  что  роспись  на  этот  же  сюжет   есть   в   Андрее
Первозванном-в-полях;  он  видел  снимки  его  портала,  но   заметил,   что
ревностность мужичков,  бегущих  вокруг  Девы,  -  это  совсем  не  то,  что
степенность двух высоких ангелов, почти итальянских, таких  стройных,  таких
нежных.)  Ангел,  уносящий  душу  Девы,  чтобы  воссоединить  ее  с   телом.
Елисавета, при встрече с Девой дотрагивающаяся до  Марии  и  дивящаяся,  что
груди у нее набухли. Повивальная  бабка  с  обвязанной  рукой,  не  желавшая
верить в непорочное зачатие, покуда не прикоснется. Дева, бросающая апостолу
Фоме пояс в доказательство  воскресения.  Дева,  срывающая  со  своей  груди
покров, чтобы прикрыть им наготу сына,  по  одну  сторону  которого  церковь
собирает его кровь, влагу евхаристии, а  по  другую  синагога,  чье  царство
кончалось, с завязанными глазами, держит надломанный скипетр и роняет вместе
с венцом, падающим с ее головы, скрижали Ветхого завета. А  муж,  помогающий
на Страшном суде молодой жене своей выйти из могилы, прикладывающий ее  руку
к своему сердцу, чтобы  успокоить  ее  и  доказать,  что  оно  действительно
бьется, - разве это не замечательно по замыслу,  разве  это  не  находка?  А
вспомните ангела, уносящего солнце и луну,  которые  теперь  не  нужны,  ибо
сказано, что свет от Креста будет в семь раз ярче, нежели сиянье светил; или
ангела, который опускает руку в купель Иисуса, чтобы попробовать,  тепла  ли
вода; или ангела, вылетающего из облаков, чтобы возложить  венец  на  голову
Девы, и всех ангелов, которые  смотрят  с  небес,  свесившись  через  ограду
небесного Иерусалима, и поднимают руки  от  ужаса  и  от  радости  при  виде
мучений злых и блаженства избранных! Ведь здесь перед вами все  круги  неба,
целая огромная богословская, символическая поэма. Это бред,  это  прозрение,
это в тысячу раз выше всего, что вы увидите в Италии, хотя как раз в  Италии
этот тимпан был точно скопирован куда менее  талантливыми  скульпторами.  Не
было такого времени, когда все были талантливы, это  чепуха,  тогда  бы  это
было похлеще золотого века. Тот, чьи изваяния находятся на  этом  фасаде,  -
поверьте мне, - так же силен в своем деле и такие же у него глубокие  мысли,
как и у теперешних скульпторов, которыми вы особенно восхищаетесь. Если мы с
вами туда сходим, я вам это  покажу.  Некоторые  слова  из  чина  службы  на
Успение переданы до того тонко, что никакому Редону с этим не сравниться.
     И все же мой жадный взгляд, когда перед ним вновь открылся фасад храма,
так и не увидел широчайшего божественного откровения, о котором толковал мне
Эльстир, огромной  богословской  поэмы,  которая,  как  я  понял,  была  там
начертана. Я заговорил  с  Эльстиром  о  стоящих  на  постаментах  изваяниях
святых, образующих нечто вроде аллеи.
     - Эта аллея тянется из глубины веков и  приводит  к  Иисусу  Христу,  -
сказал Эльстир. - С одной стороны - его предки по  духу,  с  другой  -  цари
Иудеи, его предки по плоти. Здесь  представлены  все  века.  И  если  бы  вы
присмотрелись к тому, что вы приняли за постаменты, вы могли бы  назвать  по
именам тех, что на них взобрались.  У  ног  Моисея  вы  узнали  бы  золотого
тельца, у ног Авраама  -  агнца,  у  ног  Иосифа  -  беса,  наущающего  жену
Пентефрия.
     Еще я сказал Эльстиру, что надеялся увидеть памятник почти  персидского
искусства и что, наверно, потому-то я и  разочаровался.  "Ну  и  что  же,  -
возразил он, - в сущности, вы  не  обманулись.  Некоторые  части  совершенно
восточные; одна из капителей с такой точностью воссоздает персидский  сюжет,
что одной жизнестойкостью восточных традиций этого  не  объяснишь.  По  всей
вероятности,   ваятель   скопировал    какой-нибудь    ларец,    привезенный
мореплавателями". И точно: позднее Эльстир показал мне снимок с капители, на
которой я увидел чуть что не китайских драконов, пожиравших друг друга, но в
Бальбеке эту скульптурную деталь я не заметил в ансамбле памятника,  ибо  не
обнаружил в нем сходства с тем, что виделось мне в словах: "почти персидская
церковь".
     Духовные наслаждения, какие я испытывал в мастерской  Эльстира,  ничуть
не мешали мне чувствовать, хотя все это  существовало  как  бы  помимо  нас,
теплую лессировку, мерцающий полумрак комнаты, а за  обрамленным  жимолостью
окошком, на  совершенно  деревенской  улице,  -  твердую  сухость  выжженной
солнцем земли, задернутой лишь прозрачностью дали  и  тенью  деревьев.  Быть
может, то неосознанное ощущение счастья, какое вызывал во мне  летний  день,
мощным потоком вливалось в радость любования "Гаванью Каркетюи".
     Я думал, что Эльстир - скромный человек, но понял свою ошибку, заметив,
что в выражении его лица появился оттенок грусти, когда, благодаря его, я не
удержался  от  того,  чтобы  не  сказать  о  славе.  Те,  кто  считает  свои
произведения  долговечными,  -  Эльстир  принадлежал  к  числу  таковых,   -
обыкновенно переносят их в такие времена, когда они сами превратятся в прах.
я, Погружая их в раздумье о небытии, мысль о славе наводит  на  них  грусть,
оттого  что  она  неотделима  от  мысли  о  смерти.  Чтобы  рассеять  облако
честолюбивой печали помимо моего желания омрачившей чело Эльстира, переменил
разговор. "Мне советовали, - сказал  я,  вспомнив  беседу  с  Легранденом  в
Комбре, о которой мне хотелось знать мнение Эльстира, - не ездить в Бретань,
потому что это вредно для человека, и без того склонного к  мечтательности".
- "Да нет, - возразил он, - если человек склонен к мечтательности, не  нужно
удалять его от мечтаний, не надо нормировать их. До  тех  пор,  пока  вы  не
перестанете отводить свой ум от мечтаний, он так их и не узнает;  вы  будете
игрушкой множества видимостей, потому что вы  не  постигли  их  сущности.  В
небольшом количестве мечтания опасны,  излечивает  же  от  этого  недуга  не
уменьшение мечтаний, а увеличение мечтаний, мечтание -  и  только  мечтание.
Надо знать все свои мечты до одной, и  тогда  не  будешь  от  них  страдать;
существует отрыв мечты от действительности, и пользоваться этим полезно, так
что я даже задаю себе вопрос: а нельзя ли прибегать к нему на всякий случай,
как к предохранительному средству? Ведь утверждают же некоторые хирурги, что
во избежание аппендицита всем  детям  хорошо  бы  вырезать  отросток  слепой
кишки".
     Мы с Эльстиром прошли в глубь мастерской к окну, в  которое  был  виден
сад, а за ним - узенький переулок, напоминавший проселочную дорогу. К вечеру
стало прохладнее,  и  мы  перешли  к  окну,  чтобы  подышать  воздухом.  Мне
казалось, что я далеко от девушек из стайки, - я послушался бабушку и  пошел
к Эльстиру, пожертвовав надеждой увидеться с ними. Нам ведь неизвестно,  где
находится то, чего мы ищем; часто в течение долгого времени  мы  сознательно
не бываем там, куда, по другим причинам, нас приглашают. Мы не  подозреваем,
что там-то и встретили бы того, кто занимает наши мысли. Я рассеянно смотрел
на проселок, пролегавший совсем близко от мастерской  Эльстира,  но  ему  не
принадлежавший. Вдруг на дороге появилась шедшая скорым  шагом,  в  шапочке,
прикрывавшей черные волосы и надвинутой чуть что не на толстые щеки, смотря,
как всегда, веселым и довольно  упорным  взглядом,  юная  велосипедистка  из
стайки; и вслед за тем я увидел, что на этой счастливой дорожке, где  каждая
пылинка чудодейственно полна отрадных обещаний, под сенью  деревьев  девушка
приветствует  Эльстира  дружеской  улыбкой-радугой,  соединившей  для   меня
земноводный наш мир с областями, которые я до того считал недоступными.  Она
даже  подошла  поближе,  не  останавливаясь,  пожала  художнику  руку,  и  я
разглядел  у  нее  на  подбородке  родимое  пятнышко.  "Вы  знакомы  с  этой
девушкой?" - смекнув, что Эльстир может представить меня ей,  позвать  ее  к
себе, спросил я. И эта тихая мастерская с открывавшимся из  нее  деревенским
видом преисполнилась для меня еще большей прелести, как для ребенка  -  дом,
где он и без того бывает с удовольствием и где, как это ему стало  известно,
по доброте, свойственной прекрасным вещам и благородным людям, чья  щедрость
беспредельна, для него готовят еще и  роскошное  угощение.  Эльстир  сообщил
мне, что ее зовут Альбертина Симоне, и назвал фамилии ее подруг,  которых  я
постарался описать как можно точнее, чтобы не вышло недоразумений. Насчет их
общественного положения я ошибся, но не так, как ошибался обычно в Бальбеке.
Я легко принимал за принцев сыновей лавочников, если они  ехали  верхом.  На
сей  раз  я  поместил  в  разряд   людей   темного   происхождения   дочерей
разбогатевших мелких буржуа, промышленников и дельцов. Именно эта среда, при
поверхностном знакомстве с нею, интересовала меня меньше  всего:  в  ней  не
было ни загадочности простонародья, ни  загадочности  такого  общества,  как
общество Германтов. И если б не обаяние, которое в моих  ослепленных  глазах
придавала им блистающая пустота жизни на пляже и которое они  уже  не  могли
утратить, пожалуй, мне так и не удалось бы переубедить себя в том,  что  это
дочки богатых купцов. Я не мог не подивиться той превосходной  мастерской  в
высшей  степени  смелой  и  разнообразной  скульптуры,  какую  являла  собой
французская буржуазия. Сколько неожиданных типов, какая выдумка в лепке лиц,
какая решимость, какая свежесть, какая наивность  в  чертах!  Старые  скупые
буржуа, от которых произошли эти Дианы и нимфы, казались мне величайшими  из
всех ваятелей. Я еще не успел разобраться в этой социальной  метаморфозе,  -
обнаружения  своих  ошибок,  изменения  представлений   о   человеке   своею
мгновенностью напоминают химические реакции, - а уж из-за  озорных  лиц  тех
самых девушек, которых  я  поначалу  принял  за  любовниц  велогонщиков  или
чемпионов по боксу, выросла мысль,  что  они  могут  быть  в  очень  хороших
отношениях с семьей нашего знакомого  нотариуса.  Я  не  имел  понятия,  что
представляет собой Альбертина Симоне. Она, конечно, не подозревала, что  она
будет значить для меня. Даже фамилию Симоне, которую я слышал  на  пляже,  -
если б меня попросили написать ее, - я бы написал через два "н":  пришло  ли
бы мне в голову, какое большое значение придает это семейство тому, что  она
пишется  через  одно?  На  низших  ступенях  общественной  лестницы  снобизм
особенно крепко держится за малейший пустяк, и хотя, быть может, эти  мелочи
столь же незначительны, как разграничения в  аристократической  среде,  зато
они менее понятны, у каждого  свои  и  потому  сильнее  поражают.  Возможно,
какие-то другие Симоне прогорели, а может быть, замешаны кое в  чем  похуже.
Как бы то ни было, эти Симоне, насколько  мне  известно,  всегда  сердились,
если кто-нибудь писал их фамилию черед два "н", точно  их  оболгали.  Должно
быть, они думали, что только они -  Симоне  с  одним  "н",  и  так  же  этим
гордились, как Монморанситем, что они - первые французские бароны. Я спросил
Эльстира, не в Бальбеке ли живут эти девушки; он ответил, что  некоторые  из
них - да. Вилла одной из них  находилась  в  самом  конце  пляжа,  там,  где
начинаются Канапвильские скалы. Так как эта девушка  была  близкой  подругой
Альбертины Симоне, то я окончательно утвердился в мысли, что, когда я шел  с
бабушкой,   я   встретил   именно   Альбертину.   Правда,    этих    улочек,
перпендикулярных к пляжу и образующих одинаковые углы, было столько,  что  я
не мог бы точно  определить,  какой  это  был  перекресток.  Хочется,  чтобы
воспоминание было точно, но в нужный момент зрение подводит. И все же ничего
невероятного не было в том, что Альбертина и девушка, шедшая  к  подруге,  -
это одно и то же лицо. И тем не менее бесчисленные  облики,  в  которых  мне
потом представала темноволосая гольфистка,  сколько  бы  они  ни  разнились,
накладываются один на другой (ибо я знаю, что все это ее облики), и если  я,
держа в руках нить моих воспоминаний,  пойду  вспять,  то  мне  удастся  под
покровом единства, как бы на внутреннем переходе, вызвать в воображении  все
эти облики, не нарушая  пределов  одного  лица,  а  вот  когда  мне  хочется
проделать весь путь к девушке, которую я встретил однажды, идя  с  бабушкой,
мне нужен простор. Мне представляется, что это и есть та  самая  Альбертина,
которая часто, гуляя с подругами, останавливалась, вырисовываясь над  морем;
но все эти облики не сливаются с  тем,  ибо  я  не  в  силах  по  прошествии
стольких  лет  найти  между  ними  связь,  которой  я  не  улавливал,  когда
Альбертина привлекла к себе мое внимание; как бы ни старалась  меня  убедить
теория вероятности, толстощекую девушку, которая метнула в меня такой смелый
взгляд на углу улицы и пляжа и которая, как мне тогда показалось,  могла  бы
полюбить меня, я, в точном смысле этого понятия: "увидеть вновь", так  вновь
и не увидел.
     То, что я далеко не сразу смог себе ответить, какая девушка  из  стайки
мне больше всего нравится,  ибо  каждая  содержала  в  себе  частицу  общего
обаяния, под власть которого я подпал мгновенно, явилось одной из причин, по
которым позднее, даже в пору самой сильной моей любви -  второй  -  любви  к
Альбертине, - я пользовался, так сказать, временной свободой - очень недолго
- от любви к ней. Блуждая от одной подруги Альбертины к другой,  прежде  чем
окончательно избрать Альбертину, моя любовь  на  некоторое  время  оставляла
между собой и  образом  Альбертины  нечто  вроде  "зазора",  что  давало  ей
возможность, как неналаженному освещению, задерживаться на других,  а  потом
уже возвращаться к ней; связь между болью в моем сердце и  воспоминанием  об
Альбертине представлялась мне не непременной - пожалуй, я мог  бы  соотнести
ее с образом другой  женщины.  Вот  эти  минутные  проблески  и  давали  мне
возможность рассеивать действительность, не только внешнюю действительность,
как во времена моей любви к Жильберте (любви, которую  я  считал  состоянием
внутренним, так как я из себя самого извлекал особенности, характерные черты
любимого существа, все, что было в нем необходимого для моего счастья), но и
действительность внутреннюю, чисто субъективную.
     - Не проходит дня, чтобы какая-нибудь из  этих  девушек  по  дороге  не
заглянула на секундочку ко мне в мастерскую, - сказал Эльстир, и я пришел  в
отчаяние от мысли, что если б я, не откладывая,  побывал  у  него,  как  мне
советовала бабушка, то, вероятно, уже давно познакомился бы с Альбертиной.
     Она ушла; из мастерской ее уже не было видно. Я решил, что она идет  на
набережную к  подругам.  Будь  я  сейчас  там  с  Эльстиром,  я  бы  с  ними
познакомился. Я придумывал  один  предлог  за  другим  для  того,  чтобы  он
согласился пройтись со мной по пляжу. Я уже не был спокоен, как до появления
девушки в окне, среди жимолости,  только  что  таком  прелестном,  а  теперь
опустевшем. Эльстир порадовал меня, но эта радость причиняла  мне  муку:  он
сказал, что прогуляется со мною, но что ему надо закончить то,  над  чем  он
сейчас работает. Это были цветы, но не такие, портрет которых я  заказал  бы
ему с большим удовольствием, чем портрет человека, - заказал для того, чтобы
его гений раскрыл мне то, что я тщетно пытался в них углядеть: не боярышник,
не розовый терновник, не васильки, не  яблоневый  цвет.  Эльстир,  продолжая
писать, говорил о ботанике, но я его не  слушал;  он  перестал  интересовать
меня сам по себе - теперь он был всего лишь  необходимым  посредником  между
девушками и мной; обаяние его таланта, под которым я находился  каких-нибудь
несколько минут назад, я ценил постольку, поскольку крохотная его частица  в
глазах стайки, которой он меня представит, могла перейти и ко мне.
     Я ходил из угла в угол, с нетерпением ожидая, когда он кончит работать;
брал в руки и рассматривал этюды, многие из которых были повернуты  к  стене
или навалены  один  на  другой.  Так  я  обнаружил  акварель,  относившуюся,
по-видимому, к давней поре жизни Эльстира, и она вызвала во мне тот ни с чем
не сравнимый восторг, какой расплескивают вокруг  себя  картины,  не  только
превосходно  исполненные,  но  и  написанные  на  столь   необыкновенный   и
увлекательный сюжет, что часто их прелести мы  относим  к  нему,  как  будто
художнику надо  было  только  открыть  эту  прелесть,  наблюсти  ее,  ^  уже
овеществленную в  природе,  и  воссоздать.  Сознание,  что  такие  предметы,
прекрасные сами по себе, независимо от того, как их  покажет  художник,  что
такие  предметы   существуют,   дает   удовлетворение   нашему   врожденному
материализму, опровергаемому разумом, и  служит  противовесом  отвлеченности
эстетики. Это (акварель) был портрет молодой женщины, -  о  ней  можно  было
сказать: она некрасива, но у нее любопытный  тип  лица,  -  в  чем-то  вроде
обшитого вишневой шелковой лентой котелка на голове; в одной  руке,  которую
обтягивала митенка, она держала зажженную  папиросу,  в  другой,  на  уровне
колена, - простую широкополую соломенную шляпу для защиты от солнца.  Рядом,
на столе, в вазочке - гвоздики. Часто - и это как раз относится  к  акварели
Эльстира - своей оригинальностью  картины  бывают  обязаны  главным  образом
тому, что художник писал их в особых условиях, поначалу не вполне ясных  для
нас: так, может оказаться, что необычный женский  наряд  -  это  маскарадный
костюм, или - обратный пример: кажется, что  старик  надел  красную  мантию,
повинуясь прихоти художника, а на самом деле потому,  что  он  -  профессор,
советник или кардинал. Неопределенность облика женщины, портрет которой  был
у меня перед глазами, объяснялся, хотя я этого не понимал, тем, что это была
молодая, былых  времен,  актриса  в  полумужском  костюме.  Котелок,  из-под
которого выбивались пышные, хотя и короткие  волосы,  бархатная  куртка  без
отворотов, под которой белела манишка,  -  все  вместе  задало  мне  задачу:
какого времени эта мода и какого пола модель,  -  словом,  я  не  мог  точно
установить, что у меня перед глазами, ясно же мне было  одно:  написано  это
художником. И наслаждение,  какое  доставляла  мне  акварель,  портила  лишь
боязнь, как бы из-за Эльстира, если он задержится, я не  упустил  девушек  -
солнце стояло низко, и в оконце били косые его лучи. Ничто в  этой  акварели
не являлось простой констатацией факта и ни одна деталь не  была  изображена
ради ее служебного предназначения: костюм - не потому  что  надо  же,  чтобы
женщина была во что-то одета, вазочка  -  не  только  для  цветов.  Художник
влюбился в стекло вазочки, и оно  словно  заключало  воду,  в  которую  были
погружены стебли гвоздик, в нечто не менее прозрачное,  чем  вода,  и  почти
такое же, как вода, жидкое; в том, как охватывала женщину одежда, была  своя
особая, близкая ей прелесть, точно промышленные изделия могут соперничать  с
чудесами природы, могут быть так же нежны, так же приятны  для  ощупывающего
их взгляда, написаны так же свежо, как шерсть кошки, лепестки  гвоздики  или
перья  голубя.  Белизна  манишки,   изысканная,   как   белизна   града,   с
колокольчиками на игривых ее складках,  похожими  на  колокольчики  ландыша,
озвезживалась наполнявшими комнату ясными отсветами заката, яркими,  искусно
оттененными, точно букеты цветов, вытканные на белом. Бархат  куртки  с  его
перламутровым блеском местами был словно встопорщен,  взлохмачен,  мохнат  и
напоминал растрепанность гвоздик  в  вазе.  А  главное,  чувствовалось,  что
Эльстир, не думая о том, не безнравствен ли маскарадный костюм  для  молодой
актрисы, - а для нее талант, которым она б