сажа  скрывался
намек на разрезы эпохи Генриха II, небольшие утолщения на рукавах - у  самых
плеч - черного атласного платья напоминали о "буфах" 1830-х годов,  а  такие
же утолщения под юбкой - о "фижмах" времен Людовика XV, и все это неприметно
для глаза превращало платье в стильный костюм и, вводя неясное  воспоминание
о прошлом, в настоящее, придавало г-же Сван  прелесть  исторических  героинь
или героинь романов. И когда я спросил ее о гольфе,  она  ответила  так:  "В
отличие от многих моих приятельниц, я в  гольф  не  играю.  Им  простительно
надевать sweater, а мне нет".
     В салонной суете, проводив одного гостя или передавая другому  блюдо  с
пирожными, г-жа  Сван,  проходя  мимо  меня,  успевала  шепнуть:  "Жильберта
просила меня не забыть пригласить вас на послезавтра. Я не  знала  наверное,
увижу ли я вас сегодня, но если б вы  не  пришли,  я  бы  вам  написала".  Я
упорствовал. И это упорство стоило мне все меньше и меньше усилий: ведь  как
бы, человек ни любил себя растравлять, но если его лишить это"  возможности,
немного погодя он непременно оценит покой, от которого он отвык, то, что  он
уже не мучается и не волнуется". Мы не совсем искренни,  когда  уверен,  что
нам больше не захочется увидеть любимую, но мы не совсем  искренни  и  когда
уверяем, что нам хочется ее видеть. Конечно, разлука  терпима,  только  если
знаешь заранее, что долго она не продлится, если отсчитываешь минуты до того
дня, когда ты должен увидеться с любимой, и в то  же  время  ты  чувствуешь,
насколько постоянные мечты о близком, но все дальше  откладываемом  свидании
менее мучительны, чем сама встреча: ведь встреча может вызвать  ревность,  -
вот почему при  известии  о  том,  что  ты  увидишь  любимую,  тебя  охватит
безрадостное волнение. Ты уже откладываешь со дня на день  не  конец  тоски,
сопряженной  с  разлукой,  а  угрозу  возобновления   безысходной   тревоги.
Насколько же дороже встречи послушное воспоминание, которое можно как угодно
дополнять вымыслом, так что, когда ты остаешься один на один с самим  собой,
женщина, которая на самом деле тебя не  любит,  вдруг  начинает  объясняться
тебе в любви! Воспоминание, к которому ты волен  понемногу  прибавлять  все,
что тебе хочется, пока оно не станет для тебя вполне отрадным,  -  насколько
же оно дороже откладываемой  беседы,  во  время  которой  ты  не  только  не
продиктуешь собеседнице слов, какие тебе хотелось бы  от  нее  услышать,  но
получишь новые доказательства ее холодности, ее неожиданной резкости!  Когда
мы уже не любим, забвение и даже смутное  воспоминание  не  причиняют  такой
сильной  боли,  как  несчастная  любовь.  Вот  такая  успокоительная  тишина
предвкушаемого забвения, - хотя я в этом себе не признавался, - и  была  мне
всего дороже.
     Лечение душевным  безразличием,  отчужденностью  становятся  все  менее
болезненным  "еще  и  по  другой  причине:  оно  постепенно  излечивает   от
навязчивой идеи, то есть от любви. Моя любовь была еще  так  сильна,  что  я
пытался восстановить свое обаяние в глазах Жильберты, и обаяние это,  как  я
себе представлял, благодаря добровольной разлуке будет расти  и  растя,  так
что все спокойные  и  тоскливые  дни,  когда  я  с  Жильбертой  не  виделся,
тянувшиеся один за другим, без перерыва, без разрыва (если только кто-нибудь
бестактно не вмешивался не в  свое  дело),  были  для  меня  не  потерей,  а
приобретением. Приобретением, может  быть,  лишним  -  при  условии  скорого
выздоровления. От покорности своей участи, - этой разновидности привычки,  -
иные из душевных сил растут беспрерывно. Силы, которыми располагал я,  чтобы
вынести мое горе, такие слабые в тот вечер, когда я поссорился с Жильбертой,
наконец достигли небывалой мощности. Но стремление всего  живущего  продлить
свое существование иногда прерывается из-за внезапных соблазнов, которым  мы
поддаемся тем легче, что уже знаем по опыту, сколько дней,  сколько  месяцев
мы смогли и могли бы еще испытывать лишения. Ведь  часто  бывает  так:  едва
кошелек, где ты хранишь деньги,  наполняется,  ты  сразу  тратишь  все  свои
сбережения; это значит, что ты прерываешь лечение, не дождавшись результатов
и после того, как ты уже привык к нему.  И  вот,  когда  однажды  г-жа  Сван
повторила то, что она мне твердила обычно  о  радости,  какую  доставила  бы
Жильберте встреча со мной, и словно вкладывала прямо мне в руки  блаженство,
от которого я так долго отказывался, меня поразила мысль,  что  я  еще  могу
вкусить его; и я еле дождался завтрашнего  дня  -  я  так  бы  и  полетел  к
Жильберте.
     Продержать себя в руках целый день мне  помогла  одна  затея.  Раз  все
забыто, раз я помирюсь с Жильбертой, я хочу с ней встречаться только как  ее
поклонник. Каждый день она будет от меня получать самые  красивые  цветы.  А
если г-жа Сван, хотя у нее нет никаких оснований быть  строгой  матерью,  не
позволит мне ежедневно присылать цветы, я буду делать более дорогие подарки,
только не так часто. Денег, которые мне давали родители, не  хватило  бы  на
дорогие вещи. И тут я подумал о  доставшейся  мне  от  тети  Леонии  большой
старинной  китайской   вазе,   относительно   которой   мама   каждый   день
предсказывала, что войдет Франсуаза и сообщит:
     "Кусочек, это самое, отлетел" - и что в конце концов от вазы ничего  не
останется. В таком случае не лучше ли продать ее - продать для  того,  чтобы
иметь возможность доставлять Жильберте  любые  удовольствия?  Я  рассчитывал
получить за вазу тысячу франков. Мне ее упаковали; я так к ней  привык,  что
никогда на нее не смотрел; в расставании с ней была та хорошая сторона,  что
я наконец разглядел ее. Я взял ее с собой, дал кучеру адрес Сванов  и  велел
ехать к ним через Елисейские поля  -  там,  на  углу,  был  большой  магазин
китайских вещей, его владелец знал моего отца. К великому  моему  изумлению,
владелец магазина предложил мне за вазу не тысячу, а десять тысяч франков. Я
с восторгом взял эти деньги: в течение года каждый день можно будет засыпать
Жильберту розами и сиренью. Простившись с владельцем магазина, я снова сел в
экипаж,  и  так  как  Сваны  жили  близко  от  Булонского  леса,  то  кучер,
естественно, поехал не обычным  путем,  а  через  Елисейские  поля.  Уже  за
поворотом на улицу Берри, когда мы были совсем близко от Сванов,  мне  вдруг
почудилось  в  сумерках,  что  я  вижу  Жильберту:  она  шла  мне  навстречу
медленным,  однако  решительным  шагом,  разговаривая  с  каким-то   молодым
человеком, лицо которого я так и не увидел. Я привстал, хотел  было  сказать
кучеру, чтобы он остановился, но передумал. Они были уже довольно далеко  от
меня, и две мягкие параллельные линии, проводимые  медленной  их  прогулкой,
постепенно исчезали в елисейском мраке. Немного погодя  я  подъехал  к  дому
Жильберты. Меня встретила г-жа Сван. "Ах,  как  будет  жалеть  Жильберта!  -
сказала она. - Я ее не видела, когда она уходила. Она занималась,  ей  стало
жарко, и она сказала, что выйдет с подругой немножко подышать  воздухом".  -
"По-моему, я ее встретил на Елисейских полях". - "Вряд ли. Во всяком случае,
не говорите отцу - он не любит, чтобы она по вечерам уходила из  дому.  Good
evening!" Я велел кучеру ехать той же дорогой, но с ними уже не  встретился.
Где они были? И о чем в  вечернее  время  с  таинственным  видом  могли  они
говорить?
     Я вернулся домой, решив не  встречаться  с  Жильбертой,  и  теперь  эти
нежданные десять тысяч франков, на  которые  я  мог  доставлять  ей  столько
скромных удовольствий, вызывали во мне горькое  чувство.  Заезд  к  продавцу
китайских вещей, конечно, обрадовал меня: во мне  затеплилась  надежда,  что
теперь моя подружка будет всегда довольна мной и благодарна. Но если б я  не
заехал в магазин и если б мы не поехали через Елисейские поля, я не встретил
бы Жильберту с молодым человеком. Так одно и то же событие пускает  ветви  в
разные стороны; зло, порожденное им, уничтожает доставленную им же  радость.
Со мной произошло нечто противоположное тому, что случается  часто.  Человек
мечтает о счастье, но, чтобы быть счастливым, у  него  не  хватает  денежных
средств. "Скучно любить, если у тебя нет больших денег", - сказал  Лабрюйер.
Волей-неволей приходится постепенно расстаться с мечтой о  счастье.  У  меня
вышло наоборот: деньги я раздобыл, но вслед за  тем  -  пусть  это  было  не
неизбежное следствие, а случайное совпадение, -  у  меня  похитили  счастье.
Впрочем, счастью, как видно, суждено вечно ускользать от нас. Правда, обычно
не в тот вечер, когда у нас появилась  возможность  быть  счастливыми.  Чаще
всего мы некоторое время напрягаем усилия и надеемся. Но для радости никогда
не остается места. Если сила обстоятельств оказывается побежденной,  природа
переносит борьбу извне внутрь и постепенно изменяет наше  сердце  настолько,
что ему уже хочется не того, чем оно могло бы обладать, а  чего-то  другого.
Если ж перемена была до того быстрой, что сердце не  успело  измениться,  то
природа все-таки не теряет надежды перебороть  нас  -  она  только  избирает
более медленный, более сложный, но не менее верный путь. В таких  случаях  у
нас отнимают счастье в последнюю минуту, а еще чаще природа со  свойственной
ей дьявольской хитростью подстраивает так, что как раз обладание счастьем  и
разрушает самое счастье. Потерпев неудачу вовне, природа создает  еще  одну,
последнюю невозможность быть  счастливым  -  невозможность  психологическую.
Явление счастья или не возникает вовсе, или сменяется явлением  обратным,  и
притом - в самой тяжелой его форме.
     Я располагал десятью тысячами франков. Но мне они были  уже  не  нужны.
Впрочем, я истратил их  скорее,  чем  если  бы  каждый  день  посылал  цветы
Жильберте: как только наступал вечер, я чувствовал  себя  таким  несчастным,
что не мог оставаться дома и шел выплакаться в объятиях нелюбимых женщин.  О
том, чтобы доставить удовольствие Жильберте, я теперь и не помышлял. Пойти к
Жильберте было бы для меня мукой; просто увидеть  Жильберту,  о  чем  я  так
мечтал накануне того дня, мне было бы мало. Я был бы  спокоен,  только  пока
она со мной. Какую бы новую боль ни причиняла нам женщина, часто  сама  того
не подозревая, от этого ее власть над нами только усиливается, но  вместе  с
тем повышаются и наши требования к ней. Заставляя нас страдать, женщина  все
крепче привязывает нас к себе, сковывает нас двойною цепью и в то  же  время
удваивает цепь, которой прежде для собственного спокойствия опутывали ее мы.
Еще накануне того дня, если б я убедился, что Жильберте со мной не скучно, я
удовольствовался бы требованием редких встреч, а  теперь  это  меня  уже  не
удовлетворило бы, и мои условия были бы совсем иные. Любовь -  не  война:  в
любви чем бесспорнее  поражение,  тем  жестче  условия,  и,  если  только  у
победителя есть возможность  поставить  их,  он  позаботится  о  том,  чтобы
тяжесть их все усиливалась. У меня с Жильбертой  дело  обстояло  иначе.  Вот
почему я прежде всего решил не ходить больше к г-же Сван. Я все время уверял
себя, что Жильберта меня не любит, что мне это давно известно,  что  если  я
захочу, то могу увидеться с ней, а если не захочу, то со временем забуду ее.
Но такие мысли,  подобно  не  всегда  помогающему  лекарству,  не  оказывали
никакого действия на две  параллельные  линии,  которые  по  временам  снова
виделись мне - линии Жильберты и молодого человека, медленно углубляющихся в
аллею Елисейских полей. Эта новая боль тоже должна была утихнуть,  из  этого
образа, если б он рано или поздно явился вновь умственному моему взору, было
бы отцежено все вредное, - так без малейшей для себя опасности можно вертеть
в руках пузырек со смертельным ядом; так, не боясь взрыва, можно закурить от
крошечного количества динамита. Пока же  во  мне  действовала  другая  сила,
вступившая в ожесточенную схватку с той тлетворной силой, которая без всяких
изменений  рисовала  мне  прогулку  Жильберты  в  сумерках:  чтобы  отбивать
возобновлявшиеся нападения памяти, проделывало полезную работу,  действуя  в
обратном направлении, мое воображение. Одна из этих сил, понятно, продолжала
показывать мне парочку, гуляющую по аллее Елисейских полей,  а  кроме  того,
напоминала мне и другие неприятные сцены, выхваченные из прошлого: например,
Жильберту, пожимающую плечами в ответ на просьбу матери побыть со  мной.  Но
другая сила расшивала по  канве  надежд,  рисовала  будущее,  гораздо  более
радостное для меня, чем мое скудное прошлое, в сущности такое  однообразное!
В награду за одно мгновенье, когда я  опять  видел  насупившуюся  Жильберту,
сколько было таких, когда я придумывал, что она предпримет для  того,  чтобы
помириться со мной, а может быть, и для нашей  помолвки!  Правда,  устремляя
эту силу к будущему, воображение все-таки черпало ее в прошлом.  Чем  скорее
изгладилась бы из памяти моя досада на то, что Жильберта пожала плечами, тем
скорее померкло бы и воспоминание об ее прелести  -  воспоминание,  будившее
мечту о том, чтобы она вернулась ко мне. Но смерть моего прошлого  была  еще
так далека! Я был вполне уверен, что терпеть не  могу  Жильберту,  на  самом
деле я все еще любил ее. Когда кто-нибудь говорил, что я  причесан  к  лицу,
что я хорошо выгляжу, мне хотелось, чтобы это слышала Жильберта. Я злился на
то, что так много знакомых зовет  меня  к  себе,  и  никуда  не  ходил.  Мне
досталось дома за то, что я не поехал с отцом на  званый  обед,  на  котором
должны были быть  Бонтаны  со  своей  племянницей  Альбертиной,  молоденькой
девушкой, почти подростком. Разные  периоды  нашей  жизни  находят  один  на
другой. Вы с презрением отказываетесь, - потому что любите другую, к которой
вы совершенно охладеете потом, - от встречи с той, к которой  вы  равнодушны
сегодня, которую вы полюбите завтра, которую, если бы только вы захотели  ее
увидеть, быть может, полюбили бы раньше и которая благодаря этому  сократила
бы  нынешние  ваши  мучения,  заменив  их,  впрочем,  другими.  Мои  мучения
видоизменялись. Я с удивлением замечал в себе сегодня одно  чувство,  завтра
другое, обычно вызываемые надеждой или страхом, связанными с  Жильбертой.  С
Жильбертой, которую я носил в себе. Мне надо было внушить себе, что  другая,
настоящая Жильберта, вероятно, ничуть не  похожа  на  эту,  что  напрасно  я
воображаю, будто она о чем-то жалеет, что наверно  она  думает  обо  мне  не
только гораздо меньше, чем я о ней, но и чем она обо мне,  когда  я  остаюсь
наедине с выдуманной Жильбертой, когда я стараюсь догадаться,  чего  она  от
меня хочет, когда я воображаю, что все ее внимание устремлено на меня.
     В душевной боли, постепенно слабеющей, но все же упорствующей,  следует
различать тот период, когда  нам  ее  причиняет  неотвязная  мысль  о  самом
человеке,  и  другой,  когда  оживают  воспоминания:  злые  слова,   глагол,
употребленный в письме. Откладывая описание разных  видов  печали  до  более
позднего увлечения, мы ограничимся пока замечанием, что первый из двух видов
несравненно менее тяжел, чем второй. Это зависит от того, что живущее в  нас
представление о человеке окружено ореолом и этим ореолом мы спешим  окружить
и самого человека; от того, что наше представление проникнуто если не частой
отрадой надежды, то, во всяком случае, спокойствием вечной  грусти.  (Нужно,
однако, заметить, что образ человека, из-за которого мы  страдаем,  занимает
скромное место среди тех осложнений, которые усиливают тоску любви, длят  ее
и не дают от нее излечиться, -  так  незначительная  причина  болезни  может
вызвать сильнейший жар и задержать выздоровление) Но если понятие о  любимом
человеке отражает  в  общем  оптимистическое  настроение,  то  этого  нельзя
сказать об  отдельных  воспоминаниях:  о  колкостях,  о  резком  письме  (от
Жильберты я получил одно такое письмо); у нас создается впечатление,  что  в
этих обрывочных воспоминаниях весь человек; в них он достигает мощи, которая
ему  совершенно  не  свойственна  в  том  привычном  понятии,  какое  у  нас
складывается от него в целом. Письмо это уже  не  образ  любимого  существа,
который  мы  рассматриваем  в  задумчивой  тишине  печали;  мы  прочли,   мы
проглотили письмо в  страшной  тоске,  от  которой  сжималось  наше  сердце,
изнывавшее от нежданного горя.  Этот  вид  печали  образуется  иначе:  такая
печаль приходит извне и дорогой невыносимых страданий добирается  до  нашего
сердца.  Образ  нашей  подруги  представляется  нам  давно   установившимся,
подлинным, а в действительности мы его много раз  переделывали.  Мучительное
воспоминание - не современник и не ровесник этого реставрированного  образа;
оно является одним из немногих  свидетелей  ужасного  прошлого.  Но  прошлое
продолжает жить, - только не в нас, ибо  мы  пожелали  заменить  его  дивным
золотым  веком,  раем,  где  все  помирятся  друг  с  другом,  -  а   потому
воспоминания, письма возвращают нас к действительности,  и  внезапная  боль,
какую они нам причиняют, должна была бы обратить наше внимание  на  то,  как
далеко мы, увлеченные безумными  надеждами  ежедневного  ожидания,  ушли  от
действительности. Это вовсе не значит, что действительность остается одной и
той же, хотя иногда остается. На нашем пути встречались женщины, с  которыми
нам потом ни разу не захотелось увидеться и  которые  на  наше  неумышленное
молчание, естественно, отвечали молчанием. Но этих женщин мы  не  любили,  а
потому и не считали, сколько лет прошло со времени нашей разлуки, и на  этот
обратный пример мы не ссылаемся,  когда  рассуждаем  о  благодетельной  силе
разобщения, - так люди, верящие в  предчувствия,  сбрасывают  со  счета  все
случаи, когда предчувствия обманули их.
     Но, вообще говоря, отдаление может быть благотворным. В сердце, которое
оторвалось от нас, в конце концов появляется желание, потребность во встрече
с нами. Но только  для  этого  нужно  время.  А  времени  требуется  так  же
невероятно много, как для того, чтобы дать  возможность  сердцу  измениться.
Идем же мы на это особенно  неохотно  потому,  что  мы  исстрадались  и  нам
хочется, чтобы наши страдания как можно скорей прекратились. А  еще  потому,
что  временем,  нужным  другому   сердцу   для   того,   чтобы   измениться,
воспользуется наше - тоже для того, чтобы измениться, так что,  когда  цель,
которую мы перед собой поставили, окажется достижимой, она  перестанет  быть
нашей целью. Да и самая мысль, что цель достижима, что нет  такого  счастья,
которого мы в конце концов не обрели бы, как только оно перестанет быть  для
нас счастьем, - эта мысль заключает  в  себе  часть,  только  часть  истины.
Счастье нам достается, когда мы к  нему  охладеваем.  Но  именно  вследствие
охлаждения мы становимся менее требовательными, и это оно  внушает  нам  уже
много спустя мысль о том, как мы были бы рады счастью -  рады  в  то  время,
когда оно, быть может, показалось бы нам далеко не полным.  Мы  не  особенно
придирчивы и справедливы к тому,  что  нас  не  волнует.  Нашему  равнодушию
ласковость человека,  которого  мы  разлюбили,  представляется  необычайной,
тогда как наша любовь, пожалуй,  ею  бы  нисколько  не  удовлетворилась.  Мы
думаем о том, какую радость  доставили  бы  нам  нежные  слова,  предложение
встретиться, но не о словах и предложениях, которые мы  хотели  бы  услышать
сейчас же вслед за теми и которые, может быть, только из-за  нашей  жадности
так и не были бы произнесены. Следовательно, нельзя быть  уверенным  в  том,
что  счастье,  пришедшее  слишком  поздно,  когда  ты  уже  не   можешь   им
насладиться, когда ты уже не любишь, это и  есть  то  самое  счастье,  из-за
которого ты прежде был так несчастен - несчастен потому,  что  оно  тебе  не
давалось. Единственно, кто мог бы тут судить, - это наше былое "я"; его  уже
нет; и, конечно, стоило бы счастью вернуться, и оно, такое или не такое, тут
же бы исчезло.
     Между тем после толчка, каким явился дл