я девушками, которые не принадлежали к  стайке  и  которых  стайка
привела сюда, чтобы сегодня нас было больше, я с завистью смотрел на  соседа
Альбертины, молодого человека, и думал, что если бы я стоял там, где  он,  я
мог бы дотрагиваться до руки  моей  приятельницы  в  течение  тех  нежданных
мгновений, которые, быть может, не повторятся и  которые  могли  бы  завести
меня очень далеко. Даже само по себе, вне зависимости от последствий,  какие
оно несомненно повлекло бы за собой, прикосновение к руке Альбертины и  было
бы для меня счастьем. Не то чтобы я не видел рук красивее, чем у Альбертины.
Если даже не выходить за пределы ближайшего ее окружения, руки Андре,  худые
и значительно более тонкие, жили как бы своей особой  жизнью,  подчиняющейся
этой девушке и в то же время самостоятельной, и часто они вытягивались перед
ней, точно породистые борзые, то в истоме, то подолгу мечтая,  с  внезапными
змеиными извивами, так что недаром ж Эльстир  написал  несколько  этюдов  ее
рук. И на одном из них, на  котором  Андре  грела  руки  у  огня,  освещение
придавало им золотистую прозрачность осенних  листьев.  А  руки  Альбертины,
полнее, чем у Андре, на мгновение сдавались, но  зато  потом  сопротивлялись
руке, которая  их  пожимала,  и  от  этого  возникало  совершенно  особенное
ощущение. В рукопожатии Альбертины было что-то от чувственной ласки, как  бы
находившей себе соответствие в лиловато-розовом цвете ее  кожи.  Рукопожатие
помогало вам проникнуть в эту девушку, в глубь ее чувств,  подобно  звонкому
ее  смеху,  неприличному,  как  воркованье  или  как   иные   вскрики.   Она
принадлежала к числу женщин,  чьи  руки  мы  пожимаем  с  наслаждением  и  с
благодарностью цивилизации за то, что она превратила shake-hand {Рукопожатие
(англ.).} в действие, дозволенное встречающимся юношам и  девушкам.  Если  б
условные правила приличия заменили пожатия рук другим движением, я бы целыми
днями смотрел на недоступные руки Альбертины с не менее  страстным  желанием
прикоснуться к ним, чем желание ощутить вкус ее щек. Но в наслаждении  долго
держать ее руку в своей, - если б я был ее соседом в игре в "веревочку", - я
предугадывал не только само  это  наслаждение.  Сколько  признаний,  сколько
слов,  не  высказанных  из-за  моей  несмелости,  мог  бы  я  доверить  иным
рукопожатьям! А как бы легко было ей ответными пожатьями убедить меня в том,
что я пользуюсь взаимностью! Ведь это уже сообщничество, ведь это уже начало
сближения! Моя любовь могла бы продвинуться дальше за  несколько  мгновений,
проведенных рядом с ней, чем  за  все  время  нашего  с  ней  знакомства.  Я
чувствовал, что наша игра скоро прервется, что она вот-вот кончится, -  ведь
долго играть мы в нее не будем, - а когда ей придет конец, то будет  поздно,
и мне не стоялось на месте. Я нарочно не сделал никакой попытки  удержать  в
своих руках кольцо, стал в круг и притворился, будто  не  замечаю,  как  оно
движется, хотя на самом деле следил за ним, пока оно  не  оказалось  в  руке
соседа Альбертины, а та разрумянилась, оживленная весельем игры, и  хохотала
до упаду. "А ведь мы как раз в дивном лесу", - показывая на обступившие  нас
деревья, молвила Андре с улыбкой во взгляде, предназначавшемся  мне  одному,
брошенном как бы поверх играющих, точно только мы  с  ней  и  способны  были
раздвоиться  и  сказать  по  поводу  игры  что-нибудь  поэтичное.  В   своей
утонченности она дошла до того, что - правда, без особого желания - пропела:
"В этом Лесе пробежал хорек,  в  этом  дивном  Лесе  пробежал  хорек",  -  и
напомнила этим людей, которые непременно устраивают в  Трианоне  гулянье  во
вкусе Людовика XVI или находят  особенно  остроумным  спеть  песенку  в  той
обстановке, которая там описана. Если б  у  меня  было  время  подумать,  я,
наверное,  огорчился  бы,  так  как  подобная  материализация  была  бы  мне
неприятна. Но мои мысли были заняты совсем другим.  Играющие  дивились  моей
неловкости - как это я до сих пор не сумел схватить кольцо? А я  смотрел  на
Альбертину, такую красивую, такую ко всему безразличную, такую  веселую,  не
предвидевшую, что она станет моей соседкой, как  только  я  наконец  выхвачу
кольцо благодаря уловке, о которой она не подозревала и которая, если б  она
узнала о ней, возмутила  бы  ее.  В  пылу  игры  длинные  волосы  Альбертины
растрепались и, завитками падая на ее щеки, темною своею сухостью еще  яснее
означали их розовость. "У вас косы как у Лауры Дианти, Элеоноры Гвиенской  и
той ее родственницы по нисходящей линии, которая так  нравилась  Шатобриану.
Вам бы шло, если б волосы у вас всегда  чуть-чуть  свисали",  -  чтобы  быть
поближе к Альбертине, сказал я ей на ухо. Тут кольцо перешло к ее соседу.  Я
бросился, резким движением разжал ему кулаки, выхватил кольцо,  и  тогда  он
стал на мое место в середине круга, а я занял его место рядом с Альбертиной.
За несколько минут до этого я завидовал молодому человеку,  глядя,  как  его
руки скользят по веревочке и все  время  встречаются  с  руками  Альбертины.
Теперь  пришла  моя  очередь,  но  я  от  робости  не  стремился   к   этому
прикосновению, от волнения  не  наслаждался  им  и  только  чувствовал,  как
колотится и как болит у меня сердце. На мгновенье Альбертина с хитрым  видом
повернулась ко мне своим полным и румяным лицом, давая понять, что кольцо  у
нее, и отвлекая мое внимание от веревочки, чтобы  я  не  видел,  где  сейчас
кольцо. Я сразу догадался, что многозначительные взгляды  Альбертины  -  это
тоже уловка, и все-таки меня взволновал мелькнувший у нее  в  глазах  образ,
который она создала только в интересах игры, - образ некоей тайны,  сговора,
которого на самом деле у нас с ней не было, но который я уже  теперь  считал
возможным и который был бы мне необыкновенно приятен. Радостно  возбужденный
этой мыслью, я вдруг почувствовал,  что  рука  Альбертины  дотрагивается  до
моей, а ее палец, ластясь, подлезает под мой палец, и  одновременно  увидел,
что она подмигивает мне, но так, чтобы другим это  было  незаметно.  В  одно
мгновенье выкристаллизовалось множество надежд, до этого таившихся от  моего
взора. "Она пользуется  игрой,  чтобы  дать  мне  почувствовать,  что  я  ей
нравлюсь", - подумал я,  вознесясь  на  самый  верх  блаженства,  откуда  я,
впрочем, слетел, как только услышал, что разъяренная Альбертина говорит мне:
"Да берите же скорей, ведь я вам целый час передаю!" С горя  я  выпустил  из
рук веревочку, хорек увидел кольцо, бросился на него,  я  опять  должен  был
стать в круг, и теперь я в отчаянии  смотрел  на  оголтелый  хоровод  вокруг
меня, надо мной шутили все участницы игры, я вынужден был смеяться, хотя мне
было совсем не до смеха, а в  это  время  Альбертина  продолжала  отчитывать
меня: "Если хочешь играть - надо  быть  внимательным,  иначе  только  других
подводишь. Не будем больше приглашать его играть, Андре, - или он,  или  я".
Андре, не принимавшая  горячего  участия  в  игре  и  продолжавшая  напевать
песенку про "Дивный Лес", которую в подражание ей, но без  ее  увлеченности,
подхватила Розамунда, решила положить конец ворчанью Альбертины и, обращаясь
ко мне, сказала: "Вам очень хотелось побывать в Кренье, а мы сейчас  в  двух
шагах оттуда. Пока эти сумасбродки беснуются так, как  будто  им  по  восемь
лет, давайте я проведу вас туда прелестной тропинкой". Андре  была  со  мной
необычайно мила, и дорогой я поделился с ней своими мыслями о том,  что  мне
нравится в Альбертине. Андре сказала, что она тоже очень любит Альбертину  и
что Альбертина  обворожительна,  и  все  же  мои  восторги,  как  видно,  не
доставили ей удовольствия. Тропинка спускалась  в  низину,  как  вдруг  меня
взяло за сердце воспоминание детства, так что  я  невольно  остановился:  по
земле стлались зубчатые блестящие листья, и я узнал  куст  боярышника,  увы!
отцветшего  в  конце  весны.   Меня   овеял   воздух   давних   богородичных
богослужений, воскресных дней, забытых верований и заблуждений. Мне хотелось
вдохнуть в себя этот воздух. Я остановился, и Андре,  обворожив  меня  своей
догадливостью,  предоставила  мне  возможность  поговорить  с  листьями.   Я
спросил, как поживают цветы, цветы  боярышника,  похожие  на  жизнерадостных
девушек, легкомысленных, кокетливых и богомольных. "Девушки давно уехали", -
ответили мне листья. И, быть может, они подумали, что хоть я и выдаю себя за
их близкого друга, а об их образе жизни не имею понятия. Друг-то я друг,  но
такой, который уже сколько лет обещает прийти, а все не приходит. Между тем,
подобно тому, как Жильберта была моей  первой  любовью  среди  девушек,  так
цветы боярышника были моей первой любовью среди цветов.  "Да,  я  знаю,  они
уходят в середине июня, - сказал я, - но мне приятно посмотреть на то место,
где они жили. В Комбре они приходили ко мне в комнату  -  их  приводила  моя
мать, когда я был болен. А потом я с ними встречался вечерами, по  субботам,
в месяц богородичных богослужений. Здесь они на них бывают?" - "Ну  конечно!
Их всегда приглашают в храм Дионисия Пустынника  -  в  ближайшую  приходскую
церковь". - "А как бы с ними  повидаться?"  -  "Ну  уж  это  не  раньше  мая
будущего года".  -  "Но  они  непременно  там  будут?"  -  "Они  бывают  там
ежегодно". - "Вот только не знаю, найду  ли  я  туда  дорогу".  -  "Найдете!
Девушки веселые, они не хохочут, только когда поют молитвы, так  что  вы  не
заблудитесь, да и потом, вы уже в начале тропинки почувствуете их аромат".
     Я догнал Андре, опять начал хвалить Альбертину. Я был уверен, что Андре
передаст  мои  похвалы  Альбертине,  -  такое  упорство  я  проявлял  в   ее
восхвалении. Но я так никогда и не узнал, дошли ли они до Альбертины. А ведь
Андре была куда понятливее в сердечных делах, чем Альбертина, куда тоньше  в
своей любезности; каким-нибудь одним взглядом, словом,  действием  доставить
человеку большое  удовольствие,  воздержаться  от  суждения,  которое  может
сделать больно, пожертвовать (делая вид, что  это  вовсе  не  жертва)  часом
игры, даже светским приемом, garden-parti, чтобы побыть с  тоскующим  другом
или подругой, и этим доказать им, что она предпочитает их скромное  общество
суетным забавам, - вот в чем обыкновенно выражалась ее чуткость. Но  у  тех,
кто знал ее более или менее близко, складывалось впечатление, что она похожа
на тех трусливых героинь,  которые  умеют  подавлять  в  себе  страх  и  чья
смелость поэтому особенно похвальна; складывалось впечатление, что в глубине
души она совсем не так добра, что она ежеминутно проявляет доброту только  в
силу  своего  внутреннего  благородства,  впечатлительности,   великодушного
желания прослыть хорошим товарищем. Она наговорила мне так много хорошего  о
моих отношениях с Альбертиной в будущем, что я проникся  уверенностью  в  ее
всемерном содействии. Но, быть может чисто случайно, она палец  о  палец  не
ударила, чтобы сблизить меня с Альбертиной, и сдается мне,  что  мои  усилия
влюбить в себя Альбертину  если  и  не  толкали  ее  подругу  на  закулисные
происки, которые имели бы целью помешать  им,  а  все-таки  вызывали  у  нее
недоброе чувство, которое  она,  впрочем,  всячески  старалась  утаить  и  с
которым по душевной своей чистоплотности,  может  быть,  даже  боролась.  На
свойственное  Андре  внимание  к  людям  даже  в  мелочах  Альбертина   была
неспособна, и тем не менее я был не уверен, что Андре добра по-настоящему, а
вот в подлинной доброте Альбертины  я  потом  убедился.  Неизменно  проявляя
ласковую снисходительность к потрясающему легкомыслию  Альбертины,  Андре  и
словами и улыбками показывала, что она ей друг, да она и вела себя как друг.
На моих глазах она каждый день вполне бескорыстно затрачивала больше усилий,
чем придворный - на то, чтобы заслужить благоволение государя, на то,  чтобы
как можно больше уделить Альбертине  от  своих  щедрот,  чтобы  осчастливить
небогатую свою подругу. Она бывала обворожительна в своей мягкости, в каждом
своем печальном и нежном слове, когда при ней высказывалось  сожаление,  что
Альбертина бедна,  и  Андре  делала  ей  в  тысячу  раз  больше  услуг,  чем
какой-нибудь состоятельной подруге. Однако если кто-нибудь выражал  сомнение
в том, что Альбертина так уж бедна, едва уловимое облако спускалось на лоб и
глаза Андре; можно было подумать,  что  она  в  плохом  настроении.  А  если
кто-нибудь договаривался до того,  что  выдать  Альбертину  замуж,  пожалуй,
будет не так трудно, как принято думать,  Андре  решительно  протестовала  и
почти злобно твердила: "Увы, нет, ее замуж не выдашь! Уж я -  то  знаю,  мне
так за нее больно!" Даже мне Андре, единственная из всей стайки, никогда  не
передавала ничего нелестного,  что  могло  быть  кем-либо  сказано  за  моей
спиной; более того: если я сам себя чернил, она притворялась, что не  верит,
или так толковала мои слова,  что  они  становились  безобидными;  сочетание
подобных качеств и называется тактом. Такт - это  свойство  людей,  которые,
перед тем как нам выйти на поединок, расхваливают нас да еще прибавляют, что
у нас не было повода для вызова, - прибавляют для того, чтобы мы  сами  себе
казались еще храбрее от сознания, что мы проявили храбрость, когда в этом не
было прямой необходимости. Эти  люди  представляют  собой  противоположность
тем, кто при таких  же  обстоятельствах  скажет:  "Вам,  наверно,  очень  не
хотелось драться, но, с другой стороны, вы же не могли стерпеть оскорбление,
вам нельзя было поступить иначе". Но поскольку во  всем  есть  свои  "за"  и
"против", то удовольствие или, в лучшем случае, безразличие,  с  каким  наши
друзья передают нам что-нибудь для нас оскорбительное, доказывает,  что  они
не бывают в нашей шкуре, когда  нам  это  пересказывают,  и  втыкают  в  нас
булавку или нож, как в воздушный шар, искусство же всегда скрывать от нас то
нехорошее, что говорят о нашем поведении, или  же  искусство  скрывать  свое
собственное мнение о нем может  служить  доказательством,  что  наши  друзья
иного рода, друзья тактичные, в высшей степени скрытны. В скрытности  ничего
противного нет, если только друзья действительно не думают  о  нас  плохо  и
если от того, что им о нас говорят, они страдают так же, как страдали бы  мы
сами. Я полагал, что это как раз относится к Андре, хотя  и  не  был  вполне
уверен.
     Мы вышли из лесочка и двинулись по довольно безлюдной извилистой тропе,
которую Андре отлично знала. "Ну вот, - неожиданно обратилась она ко мне,  -
это и есть ваш вожделенный Кренье, и вам повезло) именно в этот  час  и  при
таком освещении его написал Эльстир". Но я все  еще  тяжело  переживал  свое
падение во время игры в веревочку с  высоты  надежд.  Поэтому  я  с  меньшим
наслаждением, нежели то, которого чаял, вдруг увидел внизу, среди скал,  где
они укрывались от солнца, Морских богинь, которых Эльстир выследил и  поймал
под темным обрывом, таким же прекрасным, как  на  картине  Леонардо,  чудные
Тени, прячущиеся и таящиеся, быстрые и безмолвные, готовые при каждом  новом
приливе света скользнуть под камень, спрыгнуть в ямку и  мигом,  как  только
лучевая угроза минует, возвращающиеся к утесу, к водорослям, под  солнцем  -
дробителем скал, или к потускневшему Океану, чью дремоту они, неподвижные  и
легкие стражи, словно оберегают, держась на воде так, что видно  их  клейкое
тело и пристальный взгляд темных очей.
     Мы догнали других девушек и все вместе пошли домой. Теперь я знал,  что
люблю Альбертину; но - увы! - я не собирался открывать ей свое сердце,  Дело
в том, что со времен Елисейских полей мое понятие о любви  изменилось,  хотя
девушки, в которых я влюблялся, были очень похожи  одна  на  другую.  Прежде
всего, признание, объяснение уже не казалось  мне  самым  важным  действием,
необходимым для любви; да и любовь казалась мне теперь уже не  данностью,  а
всего лишь  субъективным  наслаждением.  И  чувство  мне  подсказывало,  что
Альбертина сделает все от нее зависящее, чтобы продлить наслаждение, если ей
не будет известно, что я его испытываю.
     Пока мы шли назад, образ Альбертины, купавшийся в  свете,  излучавшемся
другими девушками, был для меня не  единственным.  Но,  подобно  луне,  днем
представляющей  собою  всего  лишь  белое  облачко,  только  четкое   и   не
меняющееся,  и  вновь  обретающей  все  свое  могущество,  как  скоро   день
померкнет, образ Альбертины, один этот образ,  когда  я  вернулся  в  отель,
взошел в моем сердце и засиял. Передо мной была  как  будто  новая  комната.
Конечно, она уже давно перестала  быть  враждебной  мне  комнатой,  какой  я
увидел ее в первый вечер. Мы беспрестанно видоизменяем наше обиталище; и чем
свободнее от ощущений становимся мы в силу привычки, тем успешнее  устраняем
вредоносность окраски,  размеров,  запаха,  объективировавшую  наше  тяжелое
чувство.  Это  была  и  не  та  комната,  которая   властвовала   над   моей
восприимчивостью - не для того, понятно, чтобы причинять мне боль,  а  чтобы
радовать меня, то был не садок для погожих дней, не  что-то  вроде  водоема,
где, на одинаковом расстоянии от пола и  от  потолка,  эти  дни  отсвечивали
омытой  солнечным   светом   лазурью,   которую   на   мгновенье   завешивал
невещественный, белый, точно знойное марево, отраженный в воде,  удалявшийся
парус; и не комната чистого искусства - комната  разноцветных  вечеров;  это
была комната, где я прожил так долго, что уже не видел  ее.  И  вот  у  меня
вновь раскрылись глаза, но сейчас я смотрел на  нее  с  эгоистической  точки
зрения, а это и есть  точка  зрения  любви.  Я  думал  о  том,  что  если  б
Альбертина ко мне зашла и обратила внимание  на  красивое  наклонно  висящее
зеркало, на изящные застекленные книжные шкафы, то я бы выиграл в ее глазах.
Являвшая собой что-то вроде залы для транзитных пассажиров, где  я  проводил
некоторое время перед тем, как умчаться на пляж или в  Ривбель,  теперь  моя
комната вновь становилась вещной и отрадной,  она  обновлялась,  оттого  что
каждый предмет в ней я разглядывал и оценивал глазами Альбертины.
     Когда, спустя несколько дней после игры в веревочку, мы совершили очень
далекую  прогулку  и  были  счастливы,  найдя  в  Менвиле  две   двухместные
"таратайки", - а то бы мы не вернулись к обеду, -  я  уже  так  пылко  любил
Альбертину, что предложил ехать со мной сначала Розамунде,  потом  -  Андре,
только не Альбертине, а затем,  продолжая  уговаривать  Андре  и  Розамунду,
привел  всех,  -  пользуясь  соображениями  частного  порядка   относительно
времени, часа, одежды, - к решению, словно бы против моей воли, что в  видах
чисто практических мне лучше всего ехать с Альбертиной, с обществом  которой
я будто бы заставляю себя примириться. К несчастью для  меня,  любовь  алчет
дорогого ей существа, и одной беседой с ним сыт не будешь,  а  потому,  хотя
Альбертина всю дорогу была со мной чрезвычайно мила и, довезя ее до дому,  я
чувствовал себя счастливым, вместе с тем я чувствовал,  что  изголодался  по
ней сильнее, чем когда мы отъезжали, ибо время, которое  мы  провели  с  ней
вдвоем, казалось мне всего лишь прелюдией,  которая  сама  по  себе  особого
значения не имеет, к тому времени, какое настанет потом. И все же в нем была
та первоначальная прелесть, которой после уже не вернешь. Я еще ни о чем  не
просил Альбертину. Она могла только  догадываться  о  моих  мечтах,  но,  не
будучи уверена, она могла также предполагать, что меня вполне  удовлетворили
бы отношения, не имеющие  определенной  цели,  а  для  моей  подружки  такие
отношения  должны  были  таить  в   себе   несказанное,   полное   ожиданных
нечаянностей упоение - упоение романа.
     На следующей неделе меня не тянуло к Альбертине. Я делал вид, что отдал
предпочтение Андре. Начинается любовь,  нам  хочется  остаться  для  любимой
незнакомцем,  которого  она  способна  полюбить,  но  мы  испытываем  в  ней
потребность,  испытываем  потребность  коснуться  даже  не  ее  тела,  а  ее
вни