с упоением слушала рассказы  Альбертины
о том, что происходило в замке, когда она там жила, и  кого  там  принимали,
хотя мать Андре знала почти всех только в лицо или по имени. Мысль, что  она
имеет  о  них  смутное  представление,  а  вернее  -   не   имеет   никакого
представления (она  называла  таких  людей  своими  "старинными  знакомыми")
приводила  мать  Андре  в  мрачное  настроение,  -  хотя  расспрашивала  она
Альбертину сквозь зубы, с видом надменным и рассеянным, - и могла бы вызвать
у нее тревогу и неуверенность в своем положении в обществе, но она сама себя
успокаивала и "возвращалась к действительности", говоря метрдотелю: "Скажите
повару, что горошек твердоват". После этого она уже не впадала в меланхолию.
Она твердо решила выдать Андре за человека, конечно, из очень хорошей семьи,
но настолько состоятельного, чтобы у  нее  были  повар  и  два  кучера.  Это
составляло основу, залог прочности  положения.  Но  то  обстоятельство,  что
Альбертина ужинала в замке у банкира с такой-то и такой-то дамой,  что  одна
из них пригласила Альбертину погостить у нее зимой, в  глазах  матери  Андре
все-таки до известной степени Возвышало Альбертину, но это мирно уживалось у
нее.  с  пренебрежением  к   обездоленной   Альбертине   -   пренебрежением,
усиливавшимся еще и от того, что Бонтан предал свое знамя  и  -  по  слухам,
причастный даже к "панаме", - стал поддерживать правительство. Это не мешало
матери Андре из чувства справедливости  обливать  презрением  тех,  кто  как
будто бы считал, что Альбертина - девушка низкого звания. "То есть  как?  На
что же лучше! Она из тех Симоне, что пишутся  через  одно  "н".  Конечно,  в
такой среде, в которой громадную роль  играют  деньги,  где  элегантность  -
порука в том, что девушку пригласят бывать в доме,  но  не  в  том,  что  ей
сделают предложение, Альбертина не могла рассчитывать на  "сносную"  партию,
то есть не могла извлечь пользу из поклонения  ей,  ибо  оно  не  восполняло
отсутствия средств. И  все  же  самый  ее  "успех"  хотя  и  не  подавал  ей
матримониальных   надежд,   а    все-таки    вызывал    зависть    у    иных
злопыхательствовавших  матерей,  ненавидевших  Альбертину  за  то,  что   ее
принимали как "родную дочку" жена банкира и даже мать Андре, с которыми  они
были едва знакомы. Вот почему они говорили тем, кто дружил и  с  ними,  и  с
теми двумя дамами, что те две дамы были бы возмущены, если бы знали  правду:
якобы  Альбертина  рассказывала  у  одной  (и  vice  versa)  обо  всем,  что
вследствие неосторожности, с какой ее подпустили к  интимной  стороне  жизни
другой, она там вызнала, якобы она выбалтывала  многое  множество  маленьких
секретов, разглашение которых было бы крайне неприятно для заинтересованного
лица. Завистницы  распространяли  сплетню  для  того,  чтобы  ее  подхватили
другие, для того, чтобы рассорить Альбертину с ее покровительницами.  Но  их
старания, как это нередко случается, были безуспешны. Во всем  этом  слишком
отчетливо проступала злоба, и пускавшие сплетню добивались только того,  что
их еще больше презирали. У матери Андре сложилось об  Альбертине  совершенно
определенное мнение, и поколебать  его  было  невозможно.  Она  смотрела  на
Альбертину как на "обойденную", но  прекрасную  по  душе  девушку,  думающую
только о том, как бы сделать что-нибудь приятное другим.
     Хотя эта особая знаменитость Альбертины не обещала никаких практических
результатов, зато она наложила на подругу Андре отпечаток,  характерный  для
тех, с кем ищут знакомства,  но  кто  сам  на  знакомство  не  напрашивается
(отпечаток, встречающийся по тем же обстоятельствам в самом высшем кругу,  у
необыкновенно элегантных дам), кто не хвастается своими успехами, а,  скорей
наоборот, скрывает их. Альбертина никогда не сообщала: "Он  жаждет  со  мной
повидаться", обо всех говорила  только  одно  хорошее  так,  как  будто  она
добивается расположения других,  ищет  с  ними  знакомства.  Когда  при  ней
говорили о молодом человеке, который за несколько минут перед тем с глазу на
глаз осыпал ее горчайшими упреками за то, что она отказалась прийти  к  нему
на свидание, она мало того, что не хвалилась своей победой, мало  того,  что
нисколько на него не сердилась, но еще  и  восхищалась  им:  "Он  прелестный
мальчик". Ей было даже  неприятно,  что  она  нравится,  так  как  этим  она
вызывала неудовольствие у других, а между тем она была рождена, чтобы делать
людям приятное. Она так любила делать приятное, что даже пользовалась ложью,
к которой прибегают иные  деловые  люди,  иные  карьеристы.  Существующий  в
зачаточном состоянии у многих, этот вид неискренности заключается в том, что
человек не довольствуется одним поступком, приятным одному  лицу.  Например,
если тетка Альбертины выражала желание, чтобы  племянница  ехала  с  ней  на
какое-нибудь не очень веселое сборище, то Альбертина, согласившись, могла бы
получить полное нравственное удовлетворение от того, что это приятно  тетке.
Но хозяева принимали ее радушно, и она считала своим долгом сказать им,  что
она давно мечтала с ними повидаться и  что,  воспользовавшись  случаем,  она
попросила тетю, чтобы та взяла ее с собой. И это еще не все:
     Альбертина  встречала  там  свою  подругу,  которую  постигло   большое
несчастье. Альбертина говорила ей: "Я боялась, что тебе будет тяжело  одной,
я подумала, что со мной тебе будет легче. Если хочешь, уйдем отсюда,  пойдем
куда-нибудь еще, я все для тебя сделаю, только бы ты не грустила" (и тут она
была искренна). Но бывало и так, что ложная цель уничтожала истинную.  Когда
Альбертине нужно было чего-нибудь добиться для своей подруги, она ради этого
ехала к какой-нибудь даме. Но, явившись к этой  милой  и  симпатичной  даме,
Альбертина бессознательно подчинялась правилу извлечения из одного и того же
действия  пользы  множественной   и,   движимая   наилучшими   побуждениями,
притворялась, будто приехала ради удовольствия повидаться. с хозяйкой  дома.
Хозяйка была глубоко тронута тем, что Альбертина приехала издалека только из
дружеских чувств. Видя, что дама взволнована чуть  не  до  слез,  Альбертина
любила ее сейчас больше прежнего.  Кончалось  же  это  вот  чем:  Альбертина
говорила неправду, что приехала сюда из дружеских чувств, но радость  дружбы
брала над ней такую власть,  что  она  начинала  бояться,  как  бы  дама  не
усомнилась в искренности ее действительно прекрасного к ней отношения,  если
она попросит за свою подругу. Дама может  подумать,  что  Альбертина  только
ради этого к ней и приехала, и это правда, но отсюда она выведет заключение,
что просто повидаться с ней Альбертине не хочется, и вот  это  уже  неверно.
Альбертина уходила, так и не отважившись попросить за подругу, - совсем  как
иные мужчины, которые, рассчитывая  на  успех  у  женщины,  бывают  особенно
предупредительны и, чтобы она не подумала, что это -  предупредительность  с
корыстной целью, не объясняются ей в любви. В других случаях нельзя было  бы
сказать, что Альбертина истинную цель приносит в жертву побочной,  возникшей
по ходу действия, но обе ее цели были до  такой  степени  несовместимы,  что
если б тот, кто расчувствовался, когда узнал от Альбертины о первой ее цели,
услышал о другой, то его  умиление  мгновенно  уступило  бы  место  тяжелому
чувству. Значительно дальше это противоречие  объяснится.  А  пока  приведем
пример  совсем  из  другой  области,  доказывающий,   что   подобного   рода
противоречия постоянно обнаруживаются в самых  разных  обстоятельствах.  Муж
поселил свою любовницу  в  городе,  где  стоит  его  воинская  часть.  Жена,
осведомленная о многом, ревнует его и шлет ему из Парижа  отчаянные  письма.
Вдруг любовнице понадобилось на один день съездить в  Париж.  Муж  не  может
отказать любовнице в просьбе поехать с ней и берет отпуск на  сутки.  Но  он
человек мягкий,  мысль,  что  жена  будет  из-за  него  страдать,  для  него
нестерпима, и он приходит к ней и, плача настоящими слезами,  говорит,  что,
встревоженный  ее  письмами,  он  нашел  предлог,  чтобы  вырваться  к  ней,
успокоить ее и обнять. Таким образом, он нашел  предлог,  чтобы  одной  этой
поездкой доказать свою любовь и любовнице и жене. Но  если  б  жена  узнала,
зачем  он  приезжал  в  Париж,  радость  несомненно  сменилась  бы  для  нее
страданием,  разве  лишь  счастье  увидеться  с  этим  бесчестным  человеком
возобладало бы  над  мучениями  из-за  его  лжи.  К  числу  людей,  наиболее
последовательно применявших принцип множественности целей,  принадлежал,  на
мой взгляд, де Норпуа. Кое-когда он брался помирить поссорившихся  друзей  и
благодаря этому стяжал себе славу в высшей степени  обязательного  человека.
Но маркизу было недостаточно внушить тому, кто просил его об услуге, что  он
идет на это только ради него, - другому он разъяснял, что  решился  на  этот
шаг вовсе не по настоянию первого, а в интересах другого, и  ему  ничего  не
стоило убедить в этом собеседника, заранее  уверенного,  что  имеет  дело  с
человеком, "в высшей степени услужливым". Так, ведя двойную игру,  ведя  то,
что на языке счетоводов  именуется  двойной  бухгалтерией,  он  ни  разу  не
подорвал своего  авторитета,  и  оказываемые  им  услуги  способствовали  не
убыванию, а, наоборот,  приращению  этой  его  особой  влиятельности.  Любая
кажущаяся  двойная  услуга  маркиза   вдвойне   упрочивала   его   репутацию
услужливого  друга,  притом  услужливого  с  толком,  бьющего  без  промаха,
приводящего   свои   предприятия   к   желанному   концу,   что   доказывала
благодарность, которую  ему  выражали  обе  стороны.  Эта  двойственность  в
обязательности являлась вместе с отходами от нее, ибо у каждого человека нет
правил  без  исключений,  характерной  чертой  маркиза  де   Норпуа.   И   в
министерстве он часто прибегал к услугам моего  отца,  а  тот  был  до  того
наивен, что верил, будто это маркиз оказывает ему услугу.
     Альбертина имела такой успех, какого она и не добивалась,  ей  не  надо
было трезвонить о своих победах, - вот почему она никому ничего не сказала о
сцене, которая разыгралась между нами у ее постели и о которой  какая-нибудь
уродина рассказала бы всему свету. Кстати сказать,  ее  поведение  во  время
этой сцены так и осталось для меня  загадкой.  Гипотезу  об  ее  безупречной
нравственности (гипотезу, с помощью которой я сначала объяснял себе,  почему
Альбертина с такой яростью отвергла мои посягательства и не  далась  мне,  и
которая, впрочем, никак не была связана с моим представлением о  доброте,  о
врожденном благородстве моей приятельницы) я несколько раз перестраивал. Эта
гипотеза ничего общего не имела с той, какую  я  построил  при  первой  моей
встрече с Альбертиной. Столько ее поступков, свидетельствовавших о другом, о
внимании ко мне (внимании ласковом, подчас тревожном, настороженном,  полном
ревности к Андре) со всех сторон окружало ту резкость, с  какой  она,  чтобы
избавиться от меня, взялась за звонок!  Так  зачем  же  она  предложила  мне
провести вечер у ее постели? Почему она,  говоря  со  мной,  выбирала  такие
ласковые выражения? Чего же стоят желание увидеться с другом, страх, что  он
предпочтет вашу подругу, желание сделать ему приятное, тоном героини  романа
сказанные слова о том, что никто не узнает о вечере, проведенном  вдвоем,  -
чего все это стоит, если вы отказываете ему в таком  простом  наслаждении  и
если для вас это не наслаждение? Я  все  же  не  мог  допустить  мысли,  что
нравственность Альбертины заходит так далеко, и даже задавал себе вопрос, уж
не кроется ли под ее резкостью кокетство: ей,  например,  могло  показаться,
что от нее дурно пахнет, и она боялась, как бы это  не  оттолкнуло  меня  от
нее, или же мнительность: по незнанию физиологии любви она могла,  например,
подумать, что моя нервность заразна и передастся ей через поцелуй.
     Она была несомненно расстроена тем, что не доставила мне  удовольствия,
и подарила мне  золотой  карандашик,  движимая  извращенным  добросердечием,
каким Отличаются люди, которых умилило ваше внимание и которые, отказав  вам
в том, что ваше внимание от них требует, стараются сделать вам  какую-нибудь
другую любезность: критик, вместо того, чтобы написать статью, которая могла
бы порадовать романиста, приглашает его на обед, герцогиня не берет с  собой
сноба в театр, а вместо этого предоставляет ему  свою  ложу  на  тот  вечер,
когда ее в театре не будет. От делающих мелкие одолжения, хотя они могли  бы
не делать их вовсе,  совесть  требует  сделать  хоть  что-нибудь.  Я  сказал
Альбертине, что очень рад карандашу, но не так, как был бы рад в тот  вечер,
когда она пришла ночевать в отель, если б она позволила мне  поцеловать  ее.
"Как бы я был счастлив! Ну что вам стоило? Меня удивляет ваш отказ". - "А  я
дивлюсь тому, - возразила она, - что  даетесь  диву  вы.  С  какими  же  это
девушками вы водили знакомство до меня, если вас поразило мое поведение?"  -
"Я очень расстроен тем, что рассердил вас, но я и сейчас  не  чувствую  себя
виноватым. По-моему, тут ничего такого нет, мне неясно,  почему  девушка  не
может доставить удовольствие, если  ей  это  ничего  не  стоит.  Постараемся
понять друг друга, - продолжал я, вспомнив, как она и  ее  подруги  поносили
подругу актрисы  Лии.,  и  решив  отчасти  приноровиться  к  ее  понятиям  о
нравственности, - я не хочу сказать, что девушка может позволить себе все  и
что ничего безнравственного нет. Ну вот хотя бы: на днях вы говорили о  том,
что девочка, которая живет в Бальбеке, находится  в  каких-то  отношениях  с
актрисой,  -  вот  это,  с  моей  точки  зрения,  отвратительно,   до   того
отвратительно, что я даже начинаю думать, что все это выдумали  ее  враги  и
что все  это  ложь.  Мне  это  представляется  невероятным,  немыслимым.  Но
позволить поцеловать себя, и даже больше, позволить  другу,  -  ведь  вы  же
называете меня своим другом..." - "Да, вы - мой друг, но у  меня  и  до  вас
были друзья, я была знакома с молодыми людьми, и - уверяю вас - их дружеские
чувства ко мне были не менее крепки. И, однако, никто из них себе  этого  не
позволил. Они знали, что получат за это по морде. Да они и не  помышляли  об
этом, мы, никого не боясь, не  таясь,  по-товарищески  пожимали  друг  другу
руки, о поцелуях не было и речи, но от этого наша дружба не страдала. Ну так
вот, если вы дорожите дружбой со мной, то можете быть довольны: если  я  вас
прощаю, значит, вы нравитесь мне до безумия. - Но только я уверена, что  вам
на меня наплевать. Признайтесь: вы  увлечены  Андре.  Если  разобраться,  вы
правы - она намного лучше меня, она чудная! Эх, мужчины, мужчины!"  Несмотря
на всю горечь моего разочарования, откровенное признание Альбертины  вызвало
во мне глубокое к ней уважение и преисполнило нежности. И, быть  может,  как
раз эта нежность имела для меня важные и  неприятные  последствия,  ибо  оно
зародило во мне  почти  родственное  чувство,  создало  незыблемую  духовную
основу моей любви к Альбертине. Такое  чувство  может  быть  причиной  очень
тяжелых переживаний. Ведь  для  того,  чтобы  по-настоящему  страдать  из-за
женщины, нужно во всем ей верить. В  данное  время  этот  зародыш  уважения,
дружбы жил в моей душе как залог. Сам по себе он не мог бы  явиться  помехой
моему счастью, если бы он не рос, если бы он бездействовал и  в  дальнейшем,
как бездействовал весь следующий год и, уж  конечно,  в  конце  моей  первой
поездки в Бальбек.  Он  жил  во  мне  на  правах  гостя,  которого  все-таки
благоразумнее было бы выставить, но которого безбоязненно оставляют,  потому
что до определенного времени он представляется совершенно безопасным  -  так
этот зародыш хил и так ему одиноко в чужой душе.
     Мои мечты были теперь вольны перенестись на любую из подруг  Альбертины
и, в первую очередь,  на  Андре,  внимательность  которой  не  так  бы  меня
умиляла, не будь я уверен, что о ней узнает Альбертина. Разумеется, показное
предпочтение, которое я уже давно отдавал Андре, послужило мне  -  благодаря
частым беседам, изъявлениям нежности - как бы готовым материалом для любви к
ней - для любви, которой  до  сих  пор  недоставало  искренности  и  которою
теперь, когда мое сердце вновь обрело свободу, я  мог  бы  ее  полюбить.  Но
Андре была слишком  рационалистична,  слишком  нервна,  слишком  болезненна,
слишком похожа на меня, и в моей душе не могло вспыхнуть настоящее чувство к
ней. Пусть Альбертина казалась мне теперь пустой, но мне было слишком хорошо
известно, чем полна Андре. Я подумал при первой встрече на пляже, что передо
мной любовница гонщика, помешанная  на  спорте,  а  она  сообщила  мне,  что
занялась спортом по совету врача, чтобы вылечиться от неврастении и наладить
пищеварение, и что самое счастливое время ее жизни - это когда она переводит
роман Джордж Элиот. Мое разочарование  в  Андре  -  следствие  неправильного
представления о ней - не оказало на меня, в сущности, никакого влияния.  Это
был  один  из  тех  неправильных  взглядов,  которые  могут   способствовать
зарождению любви, но мы убеждаемся в их  неправильности,  когда  уже  ничего
поправить  нельзя,  и  они  становятся   для   нас   источником   страданий.
Неправильные взгляды, - они могут  быть  и  не  такими,  как  мое  ошибочное
представление  об  Андре,   могут   быть   и   противоположными,   -   часто
обусловливаются, как в случае с Андре, тем, что человек старается  внешне  и
своими повадками на кого-нибудь походить и создать на первых порах  иллюзию.
Игра, подражание, желание привести в восторг и добрых и  злых  прибавляют  к
сходству  в  наружности  мнимо  похожую  манеру  выражаться,  мнимо  похожую
жестикуляцию. Иные виды цинизма и жестокости не выдерживают  испытания,  как
не выдерживает его определенный вид доброты, определенный  вид  великодушия.
Часто в человеке, известном своей щедростью, открывается тщеславный  скупец,
а хвастовство порочностью  заставляет  нас  принять  за  Мессалину  честную,
опутанную предрассудками девушку. Я был уверен, что Андре - натура  здоровая
и простая, а она только хотела быть здоровой, как,  быть  может,  многие  из
тех, кого она принимала за здоровых и  кто  на  самом  деле  совсем  не  был
здоров, подобно тому как краснорожий толстяк в белой фланелевой куртке вовсе
не обязательно должен быть Геркулесом. Но в иных случаях для нашего  счастья
не безразлично, что человек, которого мы  любили,  потому  что  считали  его
здоровым, на поверку оказывается больным, набирающимся здоровья у других,  -
так заимствуют свет планеты, так иные тела служат не более чем  проводниками
электричества.
     И все же Андре, подобно Розамунде и Жизели, была  подругой  Альбертины,
даже еще более близкой, чем они проводившей с ней время  и  так  искусно  ей
подражавшей, что при первой встрече я не сразу отличил одну от  другой.  Эти
девушки - стебли роз, главная прелесть которых заключалась в  том,  что  они
выделялись на фоне моря, - были по-прежнему нераздельны, как и в те времена,
когда я был с ними незнаком и когда появление любой из них глубоко волновало
меня, возвещая близость всей стайки. Еще и сейчас при виде одной  из  них  я
испытывал наслаждение, в которое известную  долю  -  как  определить  ее?  -
вносило ожидание скорой встречам с другими, но даже если они в тот день и не
появлялись, я все-таки испытывал наслаждение просто от разговора о них и  от
сознания, что им расскажут, что я шел на пляж.
     Это было уже не просто очарование первых дней; это была самая настоящая
жажда любить - безразлично, кого из них, так естественно одна  переходила  в
другую,. Не самым большим моим горем было бы, если бы от меня отвернулась та
девушка,  которая  мне  особенно  нравилась,  но  мне  сейчас  же   особенно
понравилась бы, потому что теперь она явилась бы средоточием моей  грусти  и
моих мечтаний, неразличимо колыхавшихся надо всеми, та, которая бы  от  меня
отвернулась. Впроче