, сдвинув на затылок шляпу, под  которой  оказалась
щетка коротко остриженных волос, что не исключало, однако,  что  с  боков  у
него могли быть  довольно  длинные  волнистые  голубиные  крылья,  он  шумно
вздохнул, как вздыхают люди, которым совсем не так жарко, но  которые  хотят
показать, что они задыхаются от жары. Я подумал, что это гостиничный  жулик,
что он, может быть, уже несколько дней следит за бабушкой и за  мной,  чтобы
нас ограбить, и сейчас убедился, что я понял, зачем он меня  караулит;  быть
может, только для того, чтобы сбить меня с толку, он и  старался,  переменив
позу,  изобразить  рассеянность  и  безучастность,  но  он  так  резко   это
подчеркивал, что казалось, будто он задался  целью  не  только  усыпить  мою
бдительность, но и отомстить за обиду, которую я нечаянно ему  причинил,  не
столько создать впечатление, что он меня не видит, сколько показать,  что  я
ничтожество, на которое не стоит обращать внимание. Он  вызывающе  выпячивал
грудь, поджимал губы, подкручивал усы, а в его взгляде было  что-то  глубоко
равнодушное, недоброе, почти оскорбительное. Словом, выражение лица  у  него
было до того странное, что я принимал его то за вора, то за душевнобольного.
А его костюм, с иголочки, был несравненно строже и несравненно проще, чем  у
всех бальбекских купальщиков, и при взгляде на него я перестал  краснеть  за
мой пиджак, который так часто унижала  ослепительная  и  пошлая  белизна  их
пляжных костюмов. Навстречу мне шла бабушка, мы  погуляли  вдвоем,  а  через
час, когда я ждал ее около отеля, куда она зашла на минутку, я  увидел,  что
из отеля выходит маркиза де Вильпаризи с  Робером  де  Сен-Лу  и  тем  самым
незнакомцем, который смотрел на меня не отрываясь около казино. С  быстротой
молнии пронзил меня его взгляд, как и в тот момент, когда я обратил на  него
внимание впервые, и, словно не  заметив  меня,  опять  слегка  опустился  и,
утратив остроту, стал смотреть прямо перед собой, подобно тому безразличному
взгляду, который притворяется, что ничего не видит вовне и не выражает того,
что внутри, взгляд, говорящий лишь о том, как  приятно  ему  ощущать  вокруг
себя ресницы, которые он  раздвигает  ханжескою  своею  округлостью,  взгляд
богомольный и слащавый, какой бывает у  иных  лицемеров,  фатовской  взгляд,
какой бывает у иных глупцов. Я заметил, что этот человек переоделся.  Теперь
на нем был костюм потемнее,  -  настоящая  элегантность,  конечно,  ближе  к
простоте, чем ложная; но тут было и нечто другое: вблизи чувствовалось,  что
одежда почти бескрасочна не потому, чтобы человек, изгнавший краски,  был  к
ним  равнодушен,  а  скорее  потому,  что  по   каким-то   соображениям   он
предпочитает от них отказаться. Казалось, будто строгость,  какою  отличался
его костюм, скорее есть следствие приверженности определенным правилам,  чем
нелюбви к яркости. Темно-зеленая ниточка в ткани его  брюк  гармонировала  с
полосками на носках, и только эта тонкость и  указывала  на  живость  вкуса:
всюду он был приглушен, а здесь ему  из  милости  сделали  уступку;  что  же
касается  красного  пятнышка  на  галстуке,  то  оно  было  незаметно,   как
вольность, на которую мы не отваживаемся.
     - А, здравствуйте! Позвольте вам представить моего  племянника,  барона
Германтского, - обратилась ко мне маркиза  де  Вильпаризи,  а  в  это  время
незнакомец,  не  глядя  на  меня,  пробормотал   нечленораздельное:   "Очень
приятно",  -  затем,  чтобы  дать  почувствовать,  что  его   любезность   -
вынужденная, произнес: "Хм, хм, хм", - и,  согнув  мизинец,  указательный  и
большой пальцы, протянул мне средний и безымянный, на которых не было  колец
и которые я пожал сквозь его шведскую перчатку; потом, так и  не  подняв  на
меня глаз, он повернулся к маркизе де Вильпаризи.
     - Боже мой, я совсем с ума сошла, - сказала она, - назвала тебя бароном
Германтским! Позвольте вам представить барона  де  Шарлю.  Впрочем,  это  не
такая уж большая ошибка, - добавила она, - ты же все-таки Германт.
     Тут подошла бабушка, мы отправились все вместе. Дядя Сен-Лу  не  только
не соблаговолил сказать мне хоть слово  -  он  даже  не  взглянул  на  меня.
Незнакомцев он оглядывал (во время этой короткой прогулки  он  раза  два-три
бросал  жуткий,  глубокий  зондирующий  взгляд  на  прохожих  -  людей   все
незначительных, самого простого звания), а  на  знакомых,  насколько  я  мог
судить по себе, не смотрел ни секунды, - так сыщик не  следит  за  друзьями,
потому что это ему  не  вменяется  в  обязанность.  Между  ним,  бабушкой  и
маркизой де Вильпаризи завязался разговор, а я пошел сзади с Сен-Лу.
     - Скажите, я не ослышался: маркиза де Вильпаризи сказала  вашему  дяде,
что он Германт?
     - Ну конечно; он - Паламед Германтский.
     - Из тех Германтов, у которых есть замок недалеко от Комбре  и  которые
считают, что они произошли от Женевьевы Брабантской?
     - Из тех самых. Геральдичнее, чем мой дядя, нет никого  на  свете,  так
вот он объяснил бы вам, что нашим кличем, нашим боевым кличем, которым потом
стало "Расступись!", раньше было "Комбрези", - сказал  Сен-Лу  и  засмеялся,
чтобы я не подумал, что он кичится этим преимуществом: на клич  имели  право
особы едва ли не королевского рода, крупные полководцы. - Он брат  нынешнего
владельца замка.
     Так оказалась родственницей Германтов, - и к тому же очень  близкой,  -
та самая маркиза де Вильпаризи, которая долгое  время  оставалась  для  меня
дамой, подарившей мне, когда  я  был  маленький,  утку,  державшую  в  клюве
коробку шоколада, дамой, которая была тогда  так  далека  от  направления  к
Германту, словно ей не позволялось выйти за пределы направления к Мезеглизу,
которая казалась мне даже не такой блестящей, как комбрейский оптик, которую
я считал ниже его и  которая  теперь  внезапно  повысилась  в  цене  так  же
сказочно, как обесцениваются иные принадлежащие  нам  предметы,  причем  эти
повышения и понижения вносят в нашу юность и во  времена  нашей  жизни,  еще
что-то сохраняющие от нашей юности, изменения столь же  многочисленные,  как
Овидиевы метаморфозы.
     - Правда, что  в  этом  замке  собраны  бюсты  всех  бывших  владельцев
Германта?
     - Да, это восхитительное  зрелище,  -  насмешливо  произнес  Сен-Лу.  -
Откровенно говоря, по-моему, это довольно потешно. Но в Германте - это будет
поинтереснее! - есть  очень  трогательный  портрет  моей  тетки,  написанный
Карьером. Это так же прекрасно, как Уистлер или Веласкес, - добавил  Сен-Лу,
- в своем рвении неофита он иногда терял точное представление о величине.  -
Есть там и умилительные картины Гюстава Моро. Моя тетка -  племянница  вашей
приятельницы- маркизы де Вильпаризи, маркиза воспитала ее, и она вышла замуж
за своего двоюродного брата, который тоже доводится племянником  моей  тетке
Вильпаризи, - за нынешнего герцога Германтского.
     - А кто же ваш дядя?
     - У него  титул  барона  де  Шарлю.  По  правилам  после  смерти  моего
двоюродного деда дядя Паламед должен  был  получить  титул  принца  де  Лом,
который был у его брата до того, как он стал герцогом Германтским, - в  этой
семье титулы меняются, как сорочки. Но у дяди на все это особый  взгляд.  По
его мнению, теперь несколько злоупотребляют титулами  итальянских  герцогов,
испанских грандов и так далее, и хотя ему предоставлялся выбор между  то  ли
четырьмя, то ли пятью титулами принца, он из духа противоречия и из  желания
показать, какой он  простой,  хотя  за  этой  простотой  скрывается  великая
гордыня, сохранил титул барона де  Шарлю.  Он  так  рассуждает:  "Нынче  все
принцы, надо же хоть чем-нибудь отличаться от других; я  буду  носить  титул
принца, только когда предприму путешествие инкогнито".  Он  утверждает,  что
нет более древнего титула, чем титул барона де Шарлю;  чтобы  доказать,  что
этот титул старше титула Монморанси,  которые  не  по  праву  называли  себя
первыми баронами Франции, хотя они всего лишь первые  бароны  Иль-де-Франса,
где находилась их вотчина, дядя  будет  вам  это  втолковывать  часами  и  с
удовольствием: ведь он человек хотя и очень тонкий, очень одаренный,  а  все
же считает это животрепещущей  темой  для  разговора,  -  улыбаясь,  заметил
Сен-Лу. - Но я не в него, и вы не заставите меня говорить о генеалогии:  что
может быть скучнее, кого это может теперь волновать? Право, жизнь коротка.
     Теперь я  узнал  в  этом  неумолимом  взгляде,  который  заставил  меня
обернуться у казино, тот  самый  взгляд,  который  был  обращен  на  меня  в
Тансонвиле, когда г-жа Сван позвала Жильберту.
     - Вы мне сказали, что у  вашего  дяди,  барона  де  Шарлю,  было  много
любовниц. А госпожа Сван - тоже?
     - Нет, что вы! Он большой друг Свана, всегда горячо защищал его. Но  ни
у кого и в мыслях не было, что он любовник его жены. Если бы свет узнал, что
вы так думаете, это бы всех удивило.
     Я не решился ему возразить, что если б в Комбре узнали, что  я  так  не
думаю, там это удивило бы всех еще больше.
     Де Шарлю очаровал  бабушку.  Правда,  он  придавал  чрезвычайно  важное
значение вопросам происхождения  и  положения  в  обществе,  и  бабушка  это
заметила, но отнеслась к этому без той строгости, которая  слагается  обычно
из тайной  зависти  и  из  раздражения  при  мысли,  что  другой  пользуется
желанными, но недоступными преимуществами.  Напротив,  довольная  судьбой  и
нисколько не жалевшая о том,  что  живет  не  в  таком  блестящем  обществе,
бабушка, при ее уме подмечая недостатки де Шарлю, отзывалась  о  нем  с  гой
безразличной, улыбчивой, почти сочувственной благожелательностью,  какою  мы
вознаграждаем  объект  наших   бескорысгных   наблюдений   за   доставляемое
удовольствие, а тут  к  тому  же  таким  объектом  был  человек,  притязания
которого  она  считала  если  и  не  законными,  то,   во   всяком   случае,
своеобычными,  довольно  резко  отличавшими  его  от   тех,   что   ей   уже
примелькались. Но аристократические предрассудки бабушка так  легко  прощала
де Шарлю  главным  образом  за  умственные  способности  и  восприимчивость,
которыми он был, видимо, щедро наделен -  в  отличие  от  стольких  светских
людей, служивших Сен-Лу мишенью для насмешек. В противоположность племяннику
дядя не пожертвовал предрассудками  ради  высших  устремлений.  О  де  Шарлю
скорее можно  было  сказать,  что  он  совмещает  в  себе  и  то  и  другое.
Обладатель, на правах потомка  герцогов  Немурских  и  принцев  Ламбальских,
архивов, мебели, гобеленов,  портретов  Рафаэля,  Веласкеса,  Буше,  которые
писали его предков,  имевший  основания  говорить,  что,  пробегая  семейную
хронику, он посещает музей и единственную в своем роде библиотеку, де Шарлю,
напротив, возводил наследие аристократии на  степень,  с  которой  племянник
низводил его. И еще, пожалуй,  вот  что:  в  меньшей  степени  идеолог,  чем
Сен-Лу, менее словоохотливый, смотревший на  людей  с  более  реалистической
точки зрения, он не желал терять  в  их  глазах  важного  слагаемого  своего
престижа,  а  престиж  не  только  доставлял  его  воображению  бескорыстное
наслаждение,  но  и  нередко  служил  сильно   действующим   вспомогательным
средством в его практической деятельности. Спор  остается  нерешенным  между
людьми этого разбора и теми, кто  следует  своему  идеалу,  понуждающему  их
отказаться  от  своих  преимуществ  с  тем,  чтобы   стремиться   только   к
осуществлению  идеала,  подобно  художникам,  писателям,  жертвующим   своим
мастерством, подобно народам с  художественным  вкусом,  которые  увлекаются
модерном, народам воинственным, которые  становятся  инициаторами  всеобщего
разоружения, подобно  пользующимся  неограниченной  властью  правительствам,
которые демократизируются и отменяют суровые законы,  несмотря  на  то,  что
чаще всего жизнь не вознаграждает их  благородных  усилий;  одни  утрачивают
талант,  другие  теряют  свое  многовековое  господство;   пацифизм   иногда
порождает войны,  снисходительность  способствует  увеличению  преступности.
Стремление Сен-Лу к искренности и к раскрепощению нельзя было не признать  в
высшей степени благородным, но, с другой стороны, если судить с практической
точки зрения, можно было порадоваться, что его нет у де Шарлю, потому что он
перевез к себе из особняка Германтов почти всю чудную резную  мебель,  а  не
сменил ее, как его племянник,  на  обстановку  стиль-модерн,  на  Лебуров  и
Гильоменов. Правда, идеал де Шарлю был крайне надуманным и - если только эти
определения подходят  к  слову  "идеал"  -  столько  же  светским,  сколь  и
художественным. Лишь очень немногие женщины, необыкновенно красивые, высокой
культуры, предки которых два века тому назад олицетворяли славу и  изящество
старого режима, казались ему изысканными, ему было хорошо только с  ними,  и
восторг его, само собой разумеется, непритворный, подогревался историческими
и художественными реминисценциями, сопряженными с их именами, -  так  знание
древнего  мира  усиливает  восхищение  ученого  одой  Горация,  быть   может
уступающей современной поэзии, к которой он остался бы равнодушен.  Рядом  с
хорошенькой мещаночкой любая из этих женщин была для него точно  находящаяся
по соседству с современным холстом,  изображающим  дорогу  или  же  свадьбу,
старинная картина, история которой хорошо известна, начиная с того  момента,
когда ее заказал папа или король,  и  дальше,  когда  ее  дарили,  покупали,
отнимали,  получали  в  наследство  такие-то  и  такие-то,  с  кем   связано
какое-нибудь событие, по крайней мере -  брак,  представляющий  исторический
интерес, - следовательно, наши сведения о картине придают ей особую ценность
тем, что усиливают в нас ощущение богатства  нашей  памяти  и  познаний.  Де
Шарлю радовался, что такие же, как у него, предрассудки, не позволявшие этим
знатным дамам  поддерживать  знакомство  с  женщинами  менее  чистой  крови,
сохранили  их  для  его  культа  невредимыми,  со  всем  их   нерастраченным
благородством, подобно фасадам XVIII века, поддерживаемым плоскими колоннами
розового мрамора, в которых новые времена ничего не изменили.
     Де Шарлю славил истинное благородство ума и сердца этих  женщин,  играя
на том, что слово "благородство" имеет два значения, и обманывая себя самого
ложностью  этого  неправильного  понимания,   этой   смеси   аристократизма,
великодушия и артистичности, - ложностью, в которой таится соблазн,  опасный
для таких людей, как моя бабушка, которой показался бы очень  смешным  более
грубый, но зато более наивный предрассудок вельможи, интересующегося  только
родословным древом и больше ничем, но которая была беззащитна перед  личиной
интеллектуального превосходства  -  беззащитна  до  такой  степени,  что  ей
казалась  особенно  завидной  участь   принцев   только   потому,   что   их
воспитателями могли быть Лабрюйер или Фенелон.
     У Гранд-отеля трое Германтов расстались с нами; они  шли  завтракать  к
принцессе Люксембургской. Когда бабушка прощалась с маркизой де  Вильпаризи,
а Сен-Лу - с бабушкой, де Шарлю, до сих  пор  не  сказавший  мне  ни  слова,
отошел назад, поближе ко мне. "Вечером, после ужина, я буду пить чай у  моей
тети, Вильпаризи, - сказал он. - Надеюсь, вы с бабушкой не  откажете  мне  в
удовольствии прийти". Затем он догнал маркизу.
     Несмотря на воскресный день, фиакров около отеля стояло не больше,  чем
в начале сезона. Например, жена нотариуса находила, что каждый раз  нанимать
экипаж только для того, чтобы не ехать к Говожо, - это ей не по  карману,  и
оставалась у себя в номере.
     - Что, госпожа Бланде здорова? - спрашивали у нотариуса. -  Ее  сегодня
не видно.
     - У нее голова побаливает - жарко, гроза.  Ей  ведь  достаточно  любого
пустяка. Но все-таки вечером вы ее, наверно, увидите. Я  советую  ей  сойти.
Это ей только полезно.
     Я думал, что, приглашая нас к тете, которую он,  конечно,  предупредил,
де Шарлю хотел загладить неучтивость, которую он допустил  по  отношению  ко
мне во время утренней прогулки.  Но  когда,  войдя  в  гостиную  маркизы  де
Вильпаризи, я хотел поздороваться с ее племянником,  то,  сколько  я  вокруг
него ни вертелся, пока он тонким  голосом  рассказывал  довольно  некрасивую
историю про своего родственника, мне так и не удалось поймать его взгляд;  я
было решил поздороваться с ним, и довольно громко,  чтобы  заявить  о  своем
присутствии, но я понял, что он меня заметил: когда я ему поклонился, еще не
успев сказать ни единого слова, он протянул мне два пальца, не  повернувшись
в мою сторону и не прервав разговора. Вне всякого сомнения, он  меня  видел,
хотя никак этого не показывал, и тут я  обратил  внимание,  что  глаза  его,
никогда не смотревшие на собеседника, бегают, как  у  испуганного  животного
или  как  у  торгующего  на  улице  запретным   товаром,   показывающего   и
расхваливающего свой товар, но не поднимающего головы и поводящего  глазами,
не идет ли полиция. Меня слегка удивило, что маркиза де  Вильпаризи  хотя  и
была нам рада, но,  по-видимому,  не  ждала  нас,  однако  меня  еще  больше
удивило, что де Шарлю обратился к моей бабушке с такими  словами:  "Ах,  как
это вы хорошо  придумали,  просто  прелестно!  Правда,  тетя?"  Конечно,  он
заметил, что она была изумлена при виде  нас,  но,  как  человек,  привыкший
задавать тон, брать "ла", он был уверен, что ее изумление сменится радостью,
едва лишь он покажет, что он и сам  рад  и  что  наш  приход  иного  чувства
вызвать не может.  Расчет  оказался  верен:  маркиза  де  Вильпаризи,  очень
считавшаяся с племянником и  знавшая,  как  трудно  ему  понравиться,  вдруг
словно обрела в моей бабушке новые  достоинства  и  все  время  говорила  ей
приятные вещи. Но для  меня  было  непостижимо,  как  мог  де  Шарлю  спустя
несколько часов забыть о своем приглашении, очень немногословном, но, должно
быть, очень не случайном, заранее обдуманном,  которое  я  получил  от  него
утром, а сейчас повернуть дело так, будто это хорошо придумала моя  бабушка,
хотя придумал-то он. Я стремился быть точным до  того  возраста,  когда  мне
стало ясно, что не путем расспросов можно проникнуть  в  истинные  намерения
человека и что само по  себе  недоразумение,  которое,  вероятно,  останется
незамеченным, не  так  опасно,  как  простодушная  настойчивость,  и  потому
обратился к де Шарлю с вопросом:
     "Но ведь вы же сами  сказали  мне,  чтобы  мы  к  вам  сегодня  пришли,
помните?" Ни единым звуком, ни единым движением не выдал себя де Шарлю -  он
точно не слыхал моего вопроса. Тогда я его  повторил  -  так  дипломаты  или
поссорившиеся молодые люди с неиссякаемым и бесплодным упорством  добиваются
правды, хотя противник решил утаить ее. Де Шарлю и на этот раз  не  ответил.
Мне показалось, что по его губам пробежала улыбка, какой улыбаются  те,  что
смотрят свысока и на людей, и на то, как они воспитаны.
     Поскольку он не хотел давать  никаких  объяснений,  я  попытался  найти
объяснение сам, но я только строил разные догадки, ни одна из  которых  меня
не удовлетворяла. Может, он правда не помнил, а может, я утром  не  так  его
понял... Вернее всего, он из гордости не хотел признать, что  позвал  людей,
которыми  пренебрегал,  и  предпочел  изобразить,  что   они   явились   без
приглашения. Но если он нами пренебрегал, то зачем же он зазвал нас,  вернее
- мою бабушку, потому что он весь вече? обращался только к ней и ни разу  не
обратился ко мне? Чрезвычайно оживленно беседуя с ней, как и с  маркизой  де
Вильпаризи, и словно прячась за них, как прячутся в глубине  ложи,  он  лишь
временами отводил от них свой испытующе пронзительный  взгляд  и  задерживал
его на моем лице, и тогда его взгляд становился  задумчивым  и  озабоченным,
точно это была трудная для прочтения рукопись.
     Если бы не глаза, де Шарлю безусловно был бы похож на  многих  красивых
мужчин. И потом, когда Сен-Лу, говоря со мной о  других  Германтах,