еперь я выезжал с ней и с  ее  матерью
на прогулки или на утренники, из-за которых Жильберта прежде не приходила на
Елисейские поля и я пребывал в одиночестве на лужайке  или  около  карусели,
Сваны допускали мое присутствие и на прогулках и на утренниках, у меня  было
место в их ландо, меня даже спрашивали, куда мне больше хочется: в театр, на
урок танцев к подруге Жильберты, на светскую беседу к  приятельницам  Сванов
(г-жа Сван называла  их  "маленькими  meeting'ами)  или  осмотреть  гробницы
Сен-Дени.
     Когда мне предстояло куда-нибудь ехать со Сванами,  я  приходил  к  ним
перед завтраком, - г-жа Сван  называла  его  lunch'ем.  Сваны  приглашали  к
половине первого, а мои родители завтракали тогда в  четверть  двенадцатого,
и, после того как они вставали  из-за  стола,  я  направлялся  к  роскошному
кварталу, и всегда-то безлюдному, но особенно в часы, когда  все  сидели  по
домам. Даже зимой, в мороз, если только день был  ясный,  время  от  времени
поправляя свой великолепный галстук от Шарве и  следя  за  тем,  как  бы  не
запачкать лакированных ботинок, я прохаживался по улицам  до  двадцати  семи
минут первого. Я уже издали видел, как в садике Свана  сверкают  на  солнце,
точно покрытые инеем, голые деревья. По правде сказать, в садике было  всего
два дерева. От неурочности часа мне всегда  казалось,  будто  я  вижу  садик
впервые. К наслаждению природой (усиливавшемуся  от  непривычки  и  даже  от
голода) примешивалось волнующее  ожидание  завтрака  у  г-жи  Сван;  оно  не
ослабляло наслаждения, - властвуя над ним, покоряя его, оно превращало его в
одну из декораций светского образа жизни; вот  почему,  обычно  в  этот  час
ничего не замечая, в такие дни я  как  бы  открывал  заново  чудную  погоду,
мороз, зимнее освещение: это было своего рода предисловие к омлету, это  был
словно налет, словно холодная  розовая  глазурь  на  облицовке  таинственной
капеллы, какою рисовалось мне обиталище г-жи Сван, в стенах  которого  было,
напротив, столько тепла, столько благоуханий и столько цветов!
     В половине  первого  я  наконец  решался  войти  в  дом,  который,  как
святочный дед, сулил мне сверхъестественные наслаждения. (Кстати сказать, ни
г-жа Сван, ни Жильберта не знали слова "святки" - они  заменяли  его  словом
Christmas {Рождество (англ.).} и всегда говорили о пудинге на  Christmas,  о
том, что им подарят на Christmas, о том, что их не будет дома, - от этого  я
невыносимо  страдал,  -  по  случаю  Christmas.  Даже  у   себя   я   считал
непозволительным употреблять слово "святки" и говорил: Christmas, хотя  отцу
это казалось в высшей степени нелепым.)
     Первый, кого я видел в доме Сванов, был лакей; через  анфиладу  больших
гостиных он проводил меня в  совсем  маленькую,  пустую,  окна  которой  уже
грезили голубизною второй половины дня; я оставался в обществе орхидей,  роз
и фиалок, - похожие на незнакомых вам людей, кого-то ждущих вместе  с  вами,
они хранили молчание, которому их своеобразие, - своеобразие живых  существ,
-  придавало  особую  выразительность,  и  зябко  впитывали  в  себя  тепло,
исходившее от рдевшего угля,  положенного,  точно  некая  драгоценность,  за
стекло, в чашечку из белого мрамора, и по временам осыпавшего  грозные  свои
рубины.
     Я  садился,  но,  как  только  дверь  отворялась,   вскакивал;   входил
всего-навсего другой лакей, потом третий, - ничтожной  целью  этих  напрасно
будораживших меня явлений было подбросить угольку в огонь или налить воды  в
вазы. Лакеи уходили, я оставался один в ожидании, что г-жа Сван когда-нибудь
да откроет затворенную лакеями дверь. И, разумеется, я бы меньше  волновался
в сказочной пещере, чем в  этой  маленькой  приемной,  где  огонь,  как  мне
представлялось, производит превращения, точно в лаборатории Клингсора. Опять
слышались шаги, я вставал: наверно, еще один лакей, но это был  Сван.  "Как!
Вы один? Ничего не  поделаешь,  моя  милая  супруга  до  сих  пор  не  имеет
представления  о  времени.  Без  десяти  час.  С   каждым   днем   опоздание
увеличивается, и вот посмотрите: она войдет не спеша, ей будет казаться, что
еще рано". Сван был  по-прежнему  невроартритиком,  вместе  с  тем  он  стал
чудаковат,  -  вот  почему  легкомыслие  жены,  поздно   возвращавшейся   из
Булонского леса, задерживавшейся у портнихи и никогда не являвшейся  вовремя
к завтраку, вредно  действовало  на  желудок  Свана,  но  зато  льстило  его
самолюбию.
     Он показывал мне новые свои приобретения и объяснял, чем они любопытны,
но от волнения и от непривычки так долго ничего не есть внутри у  меня  было
тревожно и вместе с тем пусто: я мог говорить и не мог слушать. Да и  потом,
мне было важно  лишь,  чтобы  принадлежавшие  Свану  произведения  искусства
находились у него и принимали участие в усладах, предшествовавших  завтраку.
Если б тут была "Джоконда", она доставила бы мне не больше удовольствия, чем
капот г-жи Сван или ее флаконы с солью.
     Я все ждал и ждал, один или вместе  со  Сваном,  а  часто  и  вместе  с
Жильбертой, присоединявшейся к  нам.  Прибытие  г-жи  Сван,  предвозвещенное
столькими торжественными явлениями, я рисовал себе как нечто величественное.
Я ловил каждый шорох. Но чаемая высота всегда обманывает ожидания,  будь  то
высота собора волна в бурю или прыжок танцовщика;  после  ливрейных  лакеев,
похожих на статистов, чье  шествие  подготавливает  и  тем  самым  ослабляет
впечатление  от  появления  королевы,  г-жа  Сван,  входившая  крадучись,  в
котиковом пальтеце, с вуалью, спущенной на  кончик  носа,  покрасневшего  от
холода, не выполняла  обещаний,  которые  она  расточала  в  моем  ожидающем
воображении.
     Если же она все утро проводила дома, то в гостиной появлялась в светлом
крепдешиновом пеньюаре, казавшемся мне элегантнее всех ее платьев.
     Иной раз Сваны сидели дома. Обедали они поздно, и  вскоре  после  моего
прихода я видел, как за ограду садика закатывается солнце того дня,  который
в моем представлении не должен был быть  похож  на  другие,  и,  хотя  слуги
вносили лампы разной величины  и  разной  формы  и  зажигали  их  на  алтаре
консоли, подставки, "угольника" или столика, словно для  совершения  некоего
обряда, все же из нашей беседы ничего необычайного не рождалось, и уходил  я
неудовлетворенный, как часто возвращаются в детстве от полунощницы.
     Однако мое разочарование было выдуманным. Я весь сиял от радости в этой
комнате, куда Жильберта, если ее еще не было с  нами,  вот-вот  должна  была
войти и спустя мгновенье надолго осчастливить меня  словом,  внимательным  и
веселым взглядом, каким она впервые посмотрела на меня в  Комбре.  Я  только
ревновал ее чуточку, если она часто исчезала в больших комнатах,  куда  вела
внутренняя лестница. Волей-неволей сидя  в  гостиной,  точно  прикованный  к
креслу партера любовник актрисы,  занятый  тревожными  мыслями,  что  сейчас
происходит за кулисами, в артистическом фойе, я задавал  Свану  ряд  искусно
завуалированных вопросов относительно другой половины дома, но в  моем  тоне
звучали беспокойные нотки. Сван объяснял, что Жильберта  пошла  в  бельевую,
предлагал мне ее показать, давал обещание, что велит Жильберте всегда  брать
меня туда с собой. Этими последними словами и тем разряжением, какое они  во
мне производили.  Сван  мгновенно  уничтожал  одно  из  страшных  внутренних
расстояний, из-за которых  любимая  женщина  представляется  нам  бесконечно
далекой. В такие минуты я  любил  его,  как  мне  казалось,  более  глубокой
любовью, чем Жильберту. Властелин своей дочери,  он  дарил  ее  мне,  а  она
иногда  ускользала;  я  властвовал  над  ней  не  непосредственно,  а  через
посредство Свана. И потом, я ее любил, а значит, не мог смотреть на нее  без
волнения, без желания чего-то большего  -  желания,  которое  в  присутствии
любимого существа отнимает у нас ощущение любви.
     Впрочем, чаще всего мы не сидели дома, а шли гулять. Иногда г-жа  Сван,
прежде чем одеться, садилась за рояль. Выступая из розовых или белых рукавов
крепдешинового капота, часто очень ярких, красивые ее  руки  вытягивали  над
клавиатурой пальцы движением, исполненным той же тихой печали, какая была  у
нее в глазах, но не в сердце. Однажды она сыграла часть  сонаты  Вентейля  с
той короткой фразой, которую так любил  Сван.  Но  обычно  более  или  менее
сложную музыку сразу не узнаешь. Зато потом, когда эту же сонату сыграли мне
раза два или три, я почувствовал, что прекрасно ее знаю. Мы не зря  говорим,
что услышали то-то и то-то впервые.  Если  бы  мы  в  самом  деле,  как  нам
показалось, ничего не уловили при первом слушании, то и  при  втором  и  при
третьем повторилось бы то же самое, и никак нельзя было бы  поручиться,  что
десятое будет удачнее. Вероятно, в первый  раз  подводит  не  восприятие,  а
память. Ведь наша память по сравнению со сложностью впечатлений, с  которыми
она сталкивается, когда мы слушаем музыку, слаба, коротка, как  у  человека,
который во сне думает о многом и тут же все забывает, или  как  у  человека,
наполовину впавшего в детство, который не помнит, о чем  с  ним  только  что
говорили.  Память  не  способна  немедленно  снабдить  нас  воспоминанием  о
многообразных впечатлениях. Однако исподволь  воспоминание  откладывается  в
ней, и когда мы прослушаем музыкальное произведение раза два или три, то  мы
уподобляемся школьнику, который несколько раз повторил  урок  перед  сном  и
думает, что так и не выучил, а утром отвечает его наизусть.  Просто-напросто
я до того дня не слышал ни единого звука из этой  сонаты,  и  оттого  фраза,
ясная для Свана и его жены, была далека от моего сознания, как имя,  которое
силишься вспомнить и на месте которого находишь пустоту, откуда час  спустя,
без малейших усилий с твоей стороны, сами собой выскочат те самые слоги, что
еще совсем недавно никак тебе не  давались.  И  как  бы  ни  было  прекрасно
произведение искусства, с первого раза в памяти его не удержишь, более того:
как это произошло у меня с сонатой Вентейля, сперва  мы  различаем  наименее
ценное в нем. Итак, я ошибался не только в том, что соната  меня  ничем  уже
будто бы не поразит (именно поэтому мне долго не хотелось послушать  ее  еще
раз), после того как г-жа Сван проиграла из нее самую  знаменитую  фразу  (в
данном случае я был не умнее тех, что ничего не ждут от собора святого Марка
в Венеции, так как представляют себе по фотографии, какой формы его купола).
И даже когда я прослушал сонату с начала до конца, она  почти  вся  осталась
для меня невидимой, подобно памятнику, в котором из-за дальности  расстояния
или из-за тумана различаешь лишь неважные частности. Вот почему с  познанием
подобных произведений, как и всего, что осуществляется во  времени,  связано
грустное  чувство.  Когда  же  мне  открылось  самое  сокровенное  в  сонате
Вентейля, то все, что  я  уловил  и  полюбил  с  самого  начала,  сделавшись
привычным и оттого неощутимым, стало утекать от меня, ускользать. Так как  я
влюблялся в то, что мне давала соната, от раза  к  разу,  то  я  никогда  не
владел ею всей: она была похожа на жизнь. Но великие произведения  искусства
не так разочаровывают, как жизнь: они не дают  сперва  лучшего,  что  в  них
есть. Красоты, которые открываются в сонате Вентейля раньше всего,  как  раз
скорее  всего  надоедают,  и,  конечно,  потому,  что  они  не  так  заметно
отличаются от того, что нам уже известно. Когда же эти красоты отходят,  нам
ничто не мешает полюбить  фразу,  строй  которой,  слишком  новый  для  нас,
оставлял в нашем сознании смутное представление о ней, делал ее неразличимой
и сохранял в  неприкосновенности;  и  вот  тут-то  музыкальная  фраза,  мимо
которой мы проходили каждый день, не узнавая ее, и которая, однако, сберегла
себя, которая только в силу своей красоты  сделалась  невидимой  и  осталась
непознанной, - вот тут-то она и приходит к нам  самой  последней.  Но  и  мы
расстаемся с ней позже, чем с другими. Мы будем любить ее дольше, потому что
нам потребовалось больше времени, чтобы полюбить ее. Впрочем, время, которое
нужно человеку, - как нужно оно было мне для сонаты, - чтобы  постичь  более
или менее глубокую вещь, - только ракурс, как бы символ годов,  а  иногда  и
целых  столетий,  протекающих  прежде,  чем  публика  полюбит   произведение
искусства, действительно новое. Вот почему гений, защищаясь  от  непонимания
толпы, быть может, убеждает себя, что современники стоят чересчур близко,  а
потому следует писать для потомков и его книги должны читать они, - об  иных
картинах судить вблизи нельзя. Но, в сущности,  трусливая  предосторожность,
принятая против неверных суждений, бесполезна, - их все равно  не  избежать.
Гениальное произведение не сразу вызывает восторг потому, что его  создатель
необычаен, на него мало кто похож.  Само  творение  обогатит  немногие  умы,
способные понять его, а потом уж они расплодятся и размножатся.
     Квартеты Бетховена (XII, XIII,  XIV  и  XV)  полвека  рождали,  растили
публику для квартетов Бетховена, если и  не  повышая  ценность  художника  в
глазах  всего  общества,  то,  по  крайней  мере,   подобно   всем   великим
произведениям, расширяя, - Что было немыслимо при появлении шедевра, -  круг
людей, способных любить его. Так называемая будущая жизнь-это будущая  жизнь
произведения. Нужно, чтобы произведение (для упрощения  мы  не  принимаем  в
расчет гениев, при жизни параллельно готовящих для будущего лучшую  публику,
которая сослужит службу не им, а другим гениям) само создавало свое будущее.
Если же произведение,  лежавшее  под  спудом,  становится  известным  только
потомкам, то для  него  это  уже  не  потомки,  а  просто-напросто  собрание
современников, которые благополучно  прожили  все  эти  пятьдесят  лет.  Вот
почему художник должен, - так именно и поступил Вентейль, - если  только  он
хочет, чтобы его творение шло своим путем, забросить его на глубоком месте в
самый расцвет и в самую даль будущего. И все же не считаться  с  грядущим  -
подлинной перспективой для произведений искусства, -  это  значит  допустить
ошибку судей неправедных; если же считаться, то в иных  случаях  это  значит
проявить опасную щепетильность судей праведных. В самом деле, это  же  очень
удобно: впав в заблуждение, подобное тому, которое все предметы на горизонте
делает однообразными, утвердиться в мысли, что все революции,  происходившие
до сего времени в живописи или  в  музыке,  все-таки  подчинялись  известным
правилам,  а  то,  что  мы  наблюдаем  сейчас,  -  импрессионизм,  увлечение
диссонансом, владычество китайской гаммы,  кубизм,  футуризм,  -  это  вызов
прошлому. Дело в том, что, оглядываясь на прошлое, мы не отдаем себе отчета,
что  длительная  ассимиляция  превратила  его  для  нас  в  нечто   хотя   и
разнообразное; но в целом  однородное,  в  силу  чего  Гюго  оказывается  по
соседству с Мольером.  Можно  себе  представить,  какая  страшная  получится
мешанина, если, не считаясь с временем и с переменами, какие  оно  за  собою
влечет показать нам в юные годы гороскоп нашего зрелого  возраста.  Впрочем,
все гороскопы лгут;  нам  волей-неволей  приходится,  оценивая  произведение
искусства, вводить в целостность его красоты фактор времени, но это  значит,
привносить в наше восприятие нечто столь же случайное и в  силу  случайности
столь же лишенное подлинного интереса, как всякое пророчество, несбыточность
которого вовсе не является доказательством того, что пророк умом не  блещет,
ибо то, что осуществляет возможное или же губит его, не непременно входит  в
компетенцию гения; можно быть гениальным и не верить в  будущность  железных
дорог и аэропланов; равным образом самый тонкий психолог может не  допускать
мысли, что его возлюбленная или друг изменят ему, в то время как люди  самые
что ни на есть заурядные предугадали бы их неверность.
     Сонату я не понял, но игра г-жи Сван привела меня в восторг.  Казалось,
ее туше, как и ее пеньюар, как благоухание на ее лестнице, как ее манто, как
ее хризантемы,  составляет  часть  целого,  своеобразного  и  таинственного,
существующего в особом мире, и мир этот  бесконечно  выше  того,  где  разум
обладает  способностью  анализировать  таланты.  "До  чего   хороша   соната
Вентейля, правда? - спросил меня Сван. - Особенно там,  где  он  изображает,
как темно под  деревьями,  там,  где  от  скрипичных  арпеджио  веет  ночной
свежестью. Согласитесь, что это очень красиво; тут вся  статическая  сторона
лунного  света,  а  ведь  это   его   существенная   сторона.   Нет   ничего
удивительного, что лечение светом, - им лечится моя жена, - влияет на мышцы,
раз лунный свет не дает шелохнуться  листьям.  В  короткой  фразе  прекрасно
нарисована картина Булонского леса в состоянии каталепсии.  На  берегу  моря
это еще поразительнее; естественно,  что  там  очень  хорошо  слышны  слабые
отзвуки волн, - ведь все кругом неподвижно. В Париже не то: в лучшем  случае
заметишь странный свет на памятниках или небо, освещенное как бы  неярким  и
неопасным заревом пожара - своего рода отблеском какого-то важного,  хотя  Н
обычного происшествия. Но в короткой фразе Вентейля, как, впрочем, и во всей
сонате, другое: это - Булонский лес; в группетто ясно слышится чей-то голос:
"Так светло, что хоть читай газету". Позднее эти слова Свана помешали бы мне
понять сонату по-своему, - музыка  многосмысленна,  она  допускает  и  такое
толкование, которое вам подсказывают. Но из других замечаний Свана мне стало
ясно, что это просто-напросто те самые ночные деревья,  под  густою  листвою
которых, в ресторанах парижских пригородов, столько раз он  слышал  короткую
фразу. Вместо глубокого смысла, какого он так часто ожидал от нее, она несла
ему  с  собой  нарисованные  вокруг  нее,  посаженные  рядами,  сплетающиеся
густо-лиственными ветвями деревья (она вызывала в  нем  желание  увидеть  их
вновь, ибо ему казалось, что она - в них, что она - их душа), она несла  ему
с собой всю весну, которой он не мог насладиться в былое время, оттого  что,
взвинченный и страдающий, он был тогда  слишком  неблагополучен,  и  которую
(точно больному - вкусные вещи, какие ему нельзя было  есть)  она  для  него
сберегла. О прелести вечеров в Булонском лесу соната Вентейля могла поведать
ему, но расспрашивать о ней Одетту было бы бессмысленно, хотя  она,  так  же
как короткая фраза, и  была  постоянной  его  спутницей.  Одетта  находилась
только около него (но не в нем, как мотив  Вентейля),  а  значит,  не  могла
видеть, - будь она хоть в, тысячу раз понятливей, - того, что никто  из  нас
(я, по крайней  мере,  долго  был  уверен,  что  это  правило  не  допускает
исключений) не в силах выразить. "Правда же, это чудесно, - сказал  Сван,  -
что звук способен отражать, как вода, как зеркало?  И  заметьте,  что  фраза
Вентейля открывает лишь то, на что я  не  обращал  внимания  тогда.  О  моих
волнениях, о моей  любви  она  мне  уже  не  напоминает,  она  все  поменяла
местами". - "Мне кажется, Шарль, что это не очень любезно  по  отношению  ко
мне". - "Не очень любезно!  Ох  уж  эти  женщины!  Я  просто  хотел  сказать
молодому человеку, что музыка рисует - по крайней мере, мне - вовсе не "волю
в себе" и не "синтез бесконечного", а, положим, старика Вердюрена в сюртуке,
осматривающего Зоологический сад. Не выходя из этой комнаты,  я  тысячу  раз
обедал с короткой фразой в Арменонвиле. Право, это  совсем  не  так  скучно,
как обед с маркизой де Говожо". Г-жа Сван  рассмеялась. "Говорят,  эта  дама
была очень увлечена Шарлем", -  пояснила  мне  она  таким  же  тоном,  каким
незадолго до этого, говоря о Вермеере Дельфтском, сообщила:  "А  вы  знаете,
мой супруг много занимался этим художником, когда ухаживал за мной.  Правда,
Шарль?" "Не наговаривайте на маркизу де Говожо" - сказал  Шарль,  в  глубине
души весьма польщенный. "Я это слышала от других. Кажется, она очень умна; я
ведь с ней не знакома. По-моему, она о