вопросами,  от
бесплодной, впрочем, попытки выяснить, что уж такого ошеломляющего заключает
в себе, по ее мнению, фамилия "Блок". А ведь как только я сказал  Франсуазе,
что молодой человек, заходивший ко мне, - господин Блок,  она  отступила  на
несколько шагов - так велики были ее изумление и разочарование. "Что? Это  и
есть господин Блок?" - с потерянным видом воскликнула она, как  будто  такая
выдающаяся личность непременно должна была обладать внешностью,  по  которой
можно догадаться мгновенно, что перед тобой - "сильный мира сего", а  потом,
подобно человеку, который  приходит  к  выводу,  что  такой-то  исторический
деятель  не  оправдывает  своей  репутации,   несколько   раз   взволнованно
повторила,  и  в  тоне  ее  уже   явственно   слышались   отзвуки   будущего
всеохватывающего скептицизма: "Что? Стало быть, это и  есть  господин  Блок?
Вот уж никогда" не скажешь!" Вид у нее был сердитый, точно я когда-нибудь  в
разговоре с ней перехвалил Блока. И все-таки она  из  любезности  прибавила:
"Ну ладно, пусть уж господин Блок остается  такой,  как  он  есть,  зато  вы
можете сказать, что вы не хуже его".
     В  Сен-Лу,  которого  Франсуаза  обожала,  она  вскоре,  разочаровалась
по-иному и не так жестоко: ей стали известно, что он республиканец. Она была
роялистка" хотя, например, о  королеве  португальской  она  говорила  с  той
непочтительностью,  какая  у  простонародья   является   знаком   наивысшего
почтения: "Амелия, Филиппова сестра". Но маркиз, который так восхитил  ее  и
который, оказывается, поддерживает республику, - это не  укладывалось  в  ее
сознании. Она была так же недовольна, как если бы я подарил ей коробочку,  и
она приняла бы ее за золотую и горячо поблагодарила бы меня, а потом  узнала
бы от ювелира, что золото накладное. Сгоряча она перестала  уважать  Сен-Лу,
но потом вновь прониклась к нему уважением: она  рассудила,  что  маркиз  де
Сен-Лу не может быть республиканцем, что он прикидывается из выгоды,  потому
что при теперешнем правительстве он может на этом здорово нажиться. С  этого
дня холодок в ее отношении к нему исчез, и на меня  она  уже  не  сердилась.
Говоря о Сен-Лу, она называла его "притворщик" и улыбалась широкой и  доброй
улыбкой, свидетельствовавшей о том, что она "почитает" его по-прежнему и что
она его простила.
     А  между  тем  искренность  и  бескорыстие  Сен-Лу  были   вне   всяких
подозрений, и благодаря именно этой своей безукоризненной душевной  чистоте,
не находившей полного удовлетворения  в  таком  эгоистическом  чувстве,  как
любовь, а с другой стороны, обладавшей способностью, - на что был совершенно
неспособен, например, я, - находить духовную пищу не только в себе самом, он
мог водить дружбу с людьми, а я не мог.
     Франсуаза ошибалась в Сен-Лу и тогда, когда уверяла, что Сен-Лу  только
притворяется, будто не презирает народ, что  это  неправда  -  стоит  только
послушать, Как он пробирает кучера. В самом деле, Робер иногда  обращался  с
ним довольно грубо, но тут  в  нем  говорила  не  столько  классовая  рознь,
сколько классовое равенство. "Зачем же мне играть  с  ним  в  вежливость?  -
ответил он мне на упрек, что он строгонек с кучером. - Разве  мы  с  ним  не
равны? Разве он не так же близок мне, как мои дяди или двоюродные сестры? Уж
не думаете ли вы, что я должен относиться к нему с особым уважением  на  том
основании, что он будто бы ниже меня? Вы  рассуждаете,  как  аристократ",  -
презрительно добавил он.
     В самом деле, он относился пристрастно  и  с  предубеждением  только  к
одному классу - к аристократии, но уж до того пристрастно,  что  ему  трудно
было поверить в высокие душевные качества светского человека,  а  в  высокие
душевные качества человека из народа - легко. Как-то  я  встретил  принцессу
Люксембургскую, - она шла с его теткой, - и заговорил с ним о ней.
     - Набитая дура, как и все ей подобные, - заметил  он.  -  В  довершение
всего она мне дальняя родня.
     Он относился предвзято к тем, кто у него  бывал,  сам  выезжал  в  свет
редко, и та презрительность или враждебность, какую  он  там  проявлял,  еще
усиливала огорчение, которое он доставлял своим близким родственникам связью
с "актеркой", а эту связь они считали губительной, в частности, потому,  что
она развила в нем дух всеосуждения, вредный дух, сбила его с пути истинного,
так что теперь ему грозит окончательная  "деклассация".  Вот  почему  многие
легкомысленные  обитатели  Сен-Жерменского  предместья  были  беспощадны   к
любовнице Робера. "Для потаскушек это  род  занятий,  -  рассуждали  они.  -
Вообще потаскушки не лучше и не хуже других, но уж эта!.. Ей мы не  простим!
Слишком много зла причинила она человеку, которого мы любим". Разумеется, не
он первый попался в западню. Но  другие  развлекались,  как  люди  светские,
продолжали, как люди светские, интересоваться политикой, решительно всем.  А
его в семье считали "озлобленным". Семья не отдавала себе отчета, что  очень
часто истинными наставниками многих светских молодых  людей,  которые  иначе
остались бы духовно неразвитыми, нечуткими по  отношению  к  своим  друзьям,
неласковыми, с плохим вкусом, являются их любовницы, а такого рода  связи  -
единственной школой нравственности, где они приобщаются к  высшей  культуре,
где они учатся ценить бескорыстные знакомства. Даже в простой  среде  (своею
грубостью так часто напоминающей высший свет) женщина, более  восприимчивая,
более чуткая, менее занятая, тянется к  изяществу,  чтит  красоту  душевную,
красоту в искусстве, и хотя бы даже она этого не понимала, все же она ставит
это выше того, что для мужчины составляет предел желаний - выше денег,  выше
положения в обществе. Так вот, молодой клубмен, вроде  Сен-Лу,  или  молодой
рабочий (например, электротехники в наши дни  находятся  в  рядах  истинного
Рыцарства) до того упоен своей возлюбленной и так ее уважает, что  не  может
не упиваться тем же, чем и она, и не уважать  того  же,  что  и  она;  шкала
ценностей для него опрокинута. Возлюбленная  -  существо  слабое  по  одному
тому, что она - женщина, у нее бывают необъяснимые нервные  расстройства,  и
если бы так разыгрались нервы у  мужчины  или  даже  у  какой-нибудь  другой
женщины, у его тетки или двоюродной сестры,  то  это  вызвало  бы  улыбку  у
здорового молодого человека. Но он не может спокойно смотреть  на  страдания
любимой женщины. Юноша из благородной семьи, у которого, как у Сен-Лу,  есть
любовница, привык, идя с ней обедать в ресторан, брать с собой  валериановые
капли, потому  что  они  могут  ей  понадобиться,  требует  -  настойчиво  и
совершенно серьезно, - чтобы официант бесшумно закрывал двери и не ставил на
стол влажный мох, так как у его спутницы может быть  от  этого  дурнота,  ни
разу  им  не  испытанная,  представляющая  для  него  таинственный  мир,   в
реальность которого научила его верить она, и эта дурнота, вызывающая в  нем
чувство жалости, хотя он не представляет себе, что это такое,  будет  теперь
вызывать у него жалость, даже если станет дурно не ей,  а  кому-нибудь  еще.
Любовница Сен-Лу, подобно первым монахам средних  веков,  учившим  христиан,
научила его жалеть животных, потому что сама  питала  к  ним  пристрастие  и
никуда не уезжала без собаки, канареек и попугаев; Сен-Лу относился к ним  с
материнской заботливостью, а про  тех,  кто  плохо  обращался  с  животными,
говорил, что это грубые натуры. Кроме того, "актерка",  или  так  называемая
"актерка", жившая с ним, - не знаю, была она умна или нет, - влияла на  него
таким образом, что в  обществе  светских  женщин  он  скучал  и  смотрел  на
посещение вечеров как на отбывание повинности, - так она предохранила его от
снобизма и исцелила от ветрености. Благодаря ей  светские  знакомства  стали
занимать в жизни юного ее возлюбленного меньше места,  чем  если  б  он  был
обыкновенным салонным  шаркуном,  в  основе  дружеских  отношений  которого,
отмеченных печатью грубости, лежат честолюбие и  своекорыстие,  -  любовница
приучила его облагораживать их и  одухотворять.  Повинуясь  своему  женскому
инстинкту, она ценила в мужчинах такие душевные качества, которые Сен-Лу без
нее, может быть, и не разглядел бы, а то и  посмеялся  бы  над  ними;  среди
приятелей Сен-Лу она быстро отличала того,  кто  был  к  нему  по-настоящему
привязан, и отдавала ему предпочтение.  Она  умела  внушить  Сен-Лу  чувство
благодарности к нему, заставляла его выражать ее, замечать,  что  доставляет
его другу удовольствие, а что огорчает. И скоро Сен-Лу перестал нуждаться  в
ее наставлениях, и в Бальбеке, где ее не было, ради меня, -  а  она  никогда
меня не видела, и Сен-Лу вряд ли успел написать ей обо  мне,  -  без  всякой
моей просьбы закрывал окно в нашей карете, уносил цветы, от  запаха  которых
мне становилось нехорошо, а когда, перед отъездом, ему предстояло прощание с
несколькими знакомыми, он  постарался  поскорей  от  них  отделаться,  чтобы
напоследок побыть вдвоем со мной, чтобы  подчеркнуть  разницу  в  отношении,
чтобы я увидел, что  он  меня  выделяет.  Любовница  открыла  ему  глаза  на
невидимое, внесла возвышенное начало в его  жизнь,  утончила  его  душу.  Но
всего этого  не  желала  замечать  его  семья,  твердившая  в  слезах:  "Эта
негодяйка в конце концов погубит его, а пока что бросает тень на его  доброе
имя". Правда, он уже взял от нее все хорошее, что  она  могла  ему  дать,  и
теперь она была для  него  лишь  источником  бесконечных  страданий,  -  она
разлюбила его и только мучила. В один прекрасный день она нашла, что он глуп
и смешон, - в этом ее уверили друзья, молодые  писатели  и  артисты,  и  она
повторяла это  за  ними  с  той  горячностью  и  несдержанностью,  какую  мы
обнаруживаем после того, как кому-нибудь удалось  привить  нам  взгляды  или
привычки, до тех пор глубоко нам чуждые. Как и этим лицедеям,  ей  нравилось
разглагольствовать о том, что между нею и Сен-Лу - пропасть, потому что  они
разной породы: она - интеллигентка, а он, - что бы он  ни  доказывал,  -  от
рождения ненавистник интеллигентности. Она считала, что она глубоко права, и
искала доказательств своей правоты в незначащих словах своего  любовника,  в
ничтожных его поступках. Но когда эти же друзья убедили ее еще и в том,  что
она подавала большие надежды,  а  что  в  совершенно  неподходящем  для  нее
обществе ее талант увянет, что любовник в конце концов засушит ее, что, живя
с ним, она ставит крест на своем артистическом будущем, она,  прежде  только
презиравшая Сен-Лу, теперь возненавидела его так, словно он старался во  что
бы то ни стало заразить ее смертельной болезнью. Она избегала встреч с  ним,
оттягивая, однако, момент окончательного разрыва, который мне лично  казался
весьма мало вероятным. Сен-Лу шел ради нее на огромные жертвы, и,  хотя  она
была прелестна (Сен-Лу не показал мне ее карточку; он  говорил:  "Во-первых,
она  не  красавица,  а  во-вторых,  она  плохо  выходит  на  карточках,  это
моментальные фотографии, ее снимал я,  у  вас  создался  бы  искаженный  "ее
образ"), все-таки вряд ли нашла бы она человека, который  проявил  бы  такое
самопожертвование. Мне казалось, что если женщина помешана на том, чтобы при
отсутствии таланта составить себе имя, и как бы она ни считалась с чьим-либо
мнением (впрочем, любовница Сен-Лу могла быть  совсем  иным  человеком),  то
даже для третьеразрядной кокотки все это должно меркнуть рядом с блаженством
высасывать из любовника деньги. Сен-Лу, хотя лишь  смутно  догадывался,  что
происходит в душе его любовницы, и считал, что она не вполне искренна, когда
бросает ему незаслуженные упреки и когда клянется в  вечной  любви,  все  же
временами чувствовал, что она порвала бы с ним, если б могла, - вот  почему,
руководимый, по всей вероятности, инстинктом сохранения  своей  любви,  быть
может более дальновидным, нежели сам Сен-Лу,  выказав  практическую  сметку,
уживавшуюся  в  нем  с  самыми  высокими  и  самыми  безоглядными  душевными
порывами, он отказался перевести  на  ее  имя  капитал;  он  занял  огромные
деньги, чтобы она ни в чем не нуждалась, но выдавал их  ей  только  на  день
вперед. И если она в самом  деле  решила  бросить  его,  то,  вернее  всего,
спокойно ждала, когда "сколотится капитал", а для  этого,  если  принять  во
внимание,  какие  суммы  давал  ей  Сен-Лу,  требовался  срок,  вне  всякого
сомнения,  очень  небольшой,  но  все-таки  дававший  моему   новому   другу
возможность длить свое счастье - или несчастье.
     Этот драматический  период  в  их  связи,  -  именно  теперь  достигший
особенно мучительной для Сен-Лу остроты, оттого  что  любовница  велела  ему
уехать из Парижа - так он ее раздражал, -  и  провести  отпуск  в  Бальбеке,
недалеко от его воинской части, - начался с вечера у  тетки  Сен-Лу,  давшей
согласие на то, чтоб его подруга пришла к ней и  для  многочисленных  гостей
исполнила отрывки из символистской пьесы, в которой она  однажды  играла  на
сцене новаторского театра, заразив Сен-Лу своим увлечением этой пьесой.
     Когда  же  она  появилась  с  большой  лилией  в   руке,   в   костюме,
скопированном с  Ancilla  Domini,  предварительно  внушив  Роберу,  что  это
настоящее  "художественное  открытие",  сборище   клубных   завсегдатаев   и
герцогинь  встретило  ее  усмешками,  но  монотонное   чтение,   необычность
некоторых слов и частое их повторение вызвали у собравшихся уже не  усмешки,
а дикий хохот, сначала придушенный, потом  -  неудержимый,  так  что  бедной
исполнительнице пришлось прекратить чтение. На следующий день  тетку  Сен-Лу
все единогласно осудили за то, что она  в  своем  доме  позволила  выступить
такой ужасной артистке. Некий герцог, пользовавшийся; большой  известностью,
прямо сказал тетке Сен-Лу, что! она сама виновата.
     - Дьявольщина! Нельзя же угощать такими прелестными  номерами!  Если  б
еще у нее был талант, но таланта у нее никогда не  было  и  не  будет.  Нет,
Париж, прах его побери, не так глуп, как принято думать. Общество состоит не
только из болванов. Эта милая барышня думала, должно быть, удивить Париж. Но
Париж не так-то просто  удивить,  -  есть  вещи,  которые  никакая  сила  не
заставит нас принять.
     А исполнительница, уходя, сказала Сен-Лу:
     - К каким дурындам, к каким невоспитанным стервам, к  какому  хамью  ты
меня привел? Я уж тебе все скажу: там не было ни одного мужчины, который  бы
мне не подмигнул, не толкнул ногой, - я на их заигрыванья не  ответила,  вот
они мне и отомстили.
     Этислова превратили неприязнь Робера к светским  людям  в  глубочайшее,
болезненное отвращение, и внушали ему такое чувство как раз те,  кто  меньше
всего это заслуживал: искренне любящие родственники,  уполномоченные  семьей
уговорить подругу Сен-Лу порвать с  ним,  она  же  доказывала  ему,  что  их
подвинула на эти переговоры влюбленность в нее. Робер перестал у них бывать,
но когда он, как, например, в настоящее  время,  находился  вдали  от  своей
подруги, ему все думалось, что они или  же  еще  кто-нибудь  пользуются  его
отсутствием, чтобы добиться своего, и, чего доброго, имеют успех. И когда он
говорил о прожигателях жизни, обманывающих  друзей,  старающихся  развратить
женщин, затащить их в  дом  свиданий,  лицо  его  принимало  страдальческое,
злобное выражение.
     - Мне было бы легче убить их, чем собаку; собака - животное, по крайней
мере, милое, преданное, верное. По  ним  плачет  гильотина  больше,  чем  по
горемыкам, которых толкнули на преступление, во-первых, нищета, а во-вторых,
бессердечие богачей.
     Большую часть времени отнимали у него письма  и  телеграммы  любовнице.
Когда она запрещала ему приехать в Париж и на расстоянии изыскивала  предлог
для того, чтобы поссориться  с  ним,  я  каждый  раз  угадывал  это  по  его
расстроенному лицу. Любовница никогда ни в чем его не  упрекала,  а  Сен-Лу,
подозревая, что, может быть, она сама не знает, что поставить ему в вину,  и
что он просто-напросто надоел ей, все-таки ждал от нее  объяснений  и  писал
ей: "Скажи, что я сделал. Я  готов  признать  мою  вину",  -  душевная  боль
убеждала его, что он, наверное, как-то не так себя вел.
     Она бесконечно долго не отвечала ему, да и в ответах ее  ничего  нельзя
было понять. Вот почему Сен-Лу был почти всегда хмурый, и очень часто он без
толку ходил на почту, - из всего отеля только он да Франсуаза сами  относили
и сами получали письма: он  -  потому  что  его,  как  всякого  влюбленного,
одолевало нетерпение, она - потому что была недоверчива, как все слуги.  (За
телеграммами он ходил гораздо дальше)
     Несколько дней спустя после обеда у Блоков  бабушка,  очень  довольная,
сказала мне, что Сен-Лу попросил у нее разрешения сфотографировать ее  перед
своим отъездом из Бальбека, и когда я увидел, что  по  сему  случаю  бабушка
надела лучшее свое платье и  выбирает  шляпу,  то  на  меня  это  ребячество
особенно приятного впечатления не произвело - от кого, от кого, но от нее  я
никак этого не ожидал. Я даже спросил себя: не обманулся ли я в бабушке,  не
слишком ли я высоко ее ставлю, так ли она равнодушна к своему внешнему виду,
нет ли в ней того, что, как  мне  всегда  казалось,  особенно  чуждо  ей,  -
кокетства?
     К сожалению, досада, которую вызвал у меня проект  фотографирования,  а
еще больше - удовольствие, которое он, по-видимому, доставлял  бабушке,  так
ясно отразилась на моем лице, что Франсуаза не могла  ее  не  заметить  и  -
неумышленно усилила ее, обратившись ко мне с трогательной,  умильной  речью,
которою я, однако, не проникся:
     - Ах, сударь, бедной барыне  страх  как  хочется  сняться!  Для  такого
случая она даже наденет шляпу, которую ей переделала старая Франсуаза. Пусть
уж она, сударь!..
     Вспомнив, что бабушка и мама, во всем  служившие  мне  примером,  часто
посмеивались над сентиментальностью Франсуазы, я решил, что и  мне  не  грех
над ней посмеяться. Бабушка, заметив, что у меня недовольный  вид,  сказала,
что если я против того, чтобы она фотографировалась,  то  она  откажется.  Я
возразил ей, заявил, что, на мой взгляд, тут ничего неудобного нет, и, чтобы
дать  ей  возможность  принарядиться,  ушел,  но,  прежде  чем  уйти,   счел
необходимым показать, какой  я  дальновидный  и  твердый:  чтобы  лишить  ее
удовольствия, которое она испытывала при мысли о фотографировании, я  сделал
несколько насмешливых,  язвительных  замечаний,  -  таким  образом,  хотя  я
все-таки увидел роскошную бабушкину шляпу, зато мне удалось согнать  с  лица
бабушки то счастливое выражение, от  которого  я  должен  был  бы  прийти  в
восторг, но которое, как это очень часто случается, пока еще живы  те,  кого
мы особенно любим, раздражает  нас,  потому  что  мы  воспринимаем  его  как
пошлость, а не как проявление радости, тем более для  нас  драгоценное,  что
нам так хочется порадовать их! Я был не в духе, главным образом, потому, что
всю эту неделю бабушка словно избегала меня и мне  не  удавалось  ни  минуты
побыть с ней вдвоем - ни днем, ни вечером. Когда я возвращался в отель днем,
чтобы хоть ненадолго остаться с ней наедине, мне говорили, что ее  нет;  или
же она запиралась с Франсуазой, и эти их продолжительные  совещания  мне  не
разрешалось прерывать. Проведя где-нибудь вечер с Сен-Лу, я на обратном пути
думал о той минуте, когда я обниму бабушку, но сколько я потом ни ждал тихих
стуков в стену, которыми она звала меня проститься, - стуков не было слышно;
в конце концов, слегка сердясь на нее за то, что она с таким  необычным  для
нее равнодушием лишает меня радости, столь мною чаемой, я ложился, некоторое
время с бьющимся, как в детстве, сердцем прислушивался,  не  скажет  ли  мне
что-нибудь стена, но стена упорно молчала, и я засыпал в слезах.
     В тот день, как и в предыдущие, Сен-Лу поехал  в  Донсьер,  где  уже  и
теперь, до своего окончательного возвращения, он должен был проводить  время
до вечера. Мне было без него скучно. Я