едь  там  не  могло  быть
единственной подписи, способной  меня  осчастливить,  -  подписи  Жильберты,
потому что нас с ней связывали  только  Елисейские  поля.  Однако  на  листе
бумаги с серебряной  печатью,  изображавшей  рыцаря  в  шлеме,  под  которым
изгибался девиз: "Per uiam rectam" {Прямым путем (лат.).} и  где  все  фразы
письма были словно подчеркнуты, что объяснялось просто: поперечная линия  на
t не пересекала букву, - она была  проведена  над  ней,  образуя  черту  под
словом верхней строки, - я увидел внизу размашистую  подпись  Жильберты.  Но
так как я знал, что в письме ко мне такой подписи быть не может, то один вид
подписи,  не  подкрепленной  моей  верой  в  нее,  не  обрадовал  меня.  Все
окружающее  на  миг  утратило  для  меня  реальность.  С  головокружительной
быстротой неправдоподобная эта подпись заиграла в "уголки" с моей  кроватью,
камином, стеной. В глазах у меня все завертелось, как у падающего с  лошади,
и я спрашивал себя: нет ли  иного  бытия,  совершенно  не  похожего  на  то,
которое я знаю, находящегося в противоречии с ним и тем не менее подлинного,
открывшегося мне и мгновенно переполнившего меня той  неуверенностью,  какую
скульпторы, изображавшие  Страшный  суд,  придавали  фигурам  воскресших  из
мертвых, стоящих на пороге Иного мира? "Милый друг! - так начиналось письмо.
- Я слышала, что Вы тяжело болели и больше не будете  ходить  на  Елисейские
поля. Я тоже не буду туда ходить, - так много сейчас больных. Но мои  друзья
приходят ко мне в  гости  по  понедельникам  и  пятницам.  Мама  просит  Вам
передать, что если Вы зайдете к нам, когда  поправитесь,  то  мы  будем  Вам
очень-очень рады, - дома мы возобновим дружеские беседы, которые мы  с  Вами
вели на Елисейских полях.  Прощайте,  милый  друг;  надеюсь,  Ваши  родители
позволят вам очень часто ходить к нам  в  гости.  Шлю  Вам  самый  сердечный
привет. Жильберта".
     Пока я читал письмо, моя  нервная  система  с  поразительной  быстротой
воспринимала весть о том, что ко мне пришло великое счастье. Но моя душа, то
есть я сам, собственно говоря -  существо,  наиболее  заинтересованное,  еще
ничего не знала. Счастье, счастье, связанное с Жиль&ертой, - это было то,  о
чем я постоянно думал, нечто исключительно умозрительное, то, что  Леонардо,
говоря о живописи, называл cosa mentale. Мысль не сразу усваивает исписанный
лист бумаги. Но, дочитав письмо, я сейчас же начал думать о нем;  оно  стало
предметом моих мечтаний, оно тоже стало  cosa  mentale,  и  я  уже  так  его
полюбил, что у меня появилась потребность каждые пять минут  перечитывать  и
целовать его. Вот когда я познал счастье.
     Жизнь полна чудес, на которые всегда могут надеяться любящие. Не лишено
вероятия,  что  это  чудо  было  искусственное,  сотворенное  моей  матерью:
убедившись, что за последнее время мне все стало безразлично, она  попросила
Жильберту написать мне, так же как она, когда я стал купаться в море,  чтобы
дать мне почувствовать удовольствие от нырянья, которое я не выносил, потому
что начинал задыхаться, тайком передавала  сопровождавшему  меня  купальщику
изумительные раковины и ветки кораллов, и я был уверен, что это я  нашел  их
на  морском  дне.  Впрочем,  самое  лучшее  -   не   стараться   осмысливать
происходящие в жизни, при самых разных обстоятельствах, события,  касающиеся
любви, так как  то,  что  в  них  есть  неизбежного  и  как  бы  нечаянного,
по-видимому, подчиняется законам скорее  сверхъестественным,  чем  разумным.
Когда какому-нибудь  человеку,  прелестному,  хотя  он  и  миллиардер,  дает
отставку бедная и непривлекательная женщина, с которой он  живет,  и  он,  в
отчаянии призвав на помощь всемогущее золото  и  прибегнув  ко  всем  земным
соблазнам, убеждается, что усилия его тщетны и что упорство возлюбленной ему
не сломить, то пусть уж  лучше  он  объясняет  это  тем,  что  Судьба  хочет
доконать его, что по ее воле он умрет от болезни  сердца,  но  не  ищет  тут
логики.  Преграды,  которые  силятся  преодолеть  любовники  и  которые   их
воспламененное душевной  болью  воображение  напрасно  пытается  распознать,
иногда коренятся в черте  характера  женщины,  которая  от  них  ушла  в  ее
глупости, в том влиянии, какое оказывает на нее кто-нибудь им неизвестный, в
тех предостережениях, какие она от него выслушивает,  в  требованиях,  какие
она  предъявляет  к  жизни,  чтобы  жизнь  дала  ей   чем-либо   насладиться
немедленно, меж тем как ни ее любовник, ни его богатство не могут  доставить
ей  эти  наслаждения.  Так  или  иначе,  "невыгодное  положение,  в  которое
поставлен любовник, не способствует уяснению  сущности  преград,  -  женская
хитрость утаивает ее, а его разум ослеплен любовью и не  в  состоянии  точно
определить, что же это за преграды. Они похожи на опухоли,  которые  врач  в
конце концов удаляет, так и не доискавшись причины их возникновения. Подобно
опухолям, преграды не  выдают  своей  тайны,  но  они  временны.  Правда,  в
большинстве случаев они долговечнее любви. А так как  любовь  -  страсть  не
бескорыстная, то разлюбившего влюбленного уже не интересует, отчего женщина,
которую он любил, - бедная, легкого поведения, - в течение нескольких лет ни
за что не соглашалась, чтобы он продолжал содержать ее.
     И вот та же самая тайна, которая постоянно скрывает  от  взора  причину
катастроф, столь же часто  окутывает  и  внезапность  счастливых  исходов  в
сердечных делах (вроде  того,  который  я  обнаружил  в  письме  Жильберты).
Исходов счастливых, или, по крайней мере, представляющихся счастливыми,  так
как по-настоящему счастливых не бывает в тех случаях,  когда  тобой  владеет
такого рода чувство, которое, сколько его ни  утоляй,  все  равно  причиняет
боль, но только обыкновенно  эта  боль  каждый  раз  перемещается.  Впрочем,
изредка вам дается передышка, и  тогда  в  течение  некоторого  времени  вам
кажется, что вы поправились.
     Что касается того письма,  подпись  под  которым  Франсуаза  отказалась
признать за имя "Жильберта", потому что "Жи" скорей  напоминало  "А",  между
тем как последний слог благодаря зубчатому росчерку занял  невероятно  много
места, то в поисках разумного объяснения  совершенному  им  перевороту,  так
меня осчастливившему, пожалуй, можно прийти к выводу, что этим переворотом я
отчасти был обязан случайности, которая, как я думал вначале, погубит меня в
глазах Сванов. Незадолго до получения письма ко мне  пришел  Блок,  как  раз
когда в моей  комнате  находился  профессор  Котар,  которого,  поскольку  я
выполнял назначенный им режим, мои  родители  снова  начали  приглашать.  По
окончании осмотра они оставили Котара обедать, а Блоку разрешили  пройти  ко
мне. Приняв участие в общем разговоре, Блок сообщил,  что  слышал  от  одной
особы, у которой он вчера обедал и которая очень дружна с  г-жой  Сван,  что
г-жа Сван ко мне благоволит, я же хотел ему на это сказать, что он, по  всей
вероятности, ошибается, и в  доказательство,  -  побужденный  тою  же  самою
правдивостью, которая вынудила меня осведомить об этом маркиза де Норпуа,  а
также из боязни, что г-жа Сван сочтет меня лжецом, - сослаться на то, что  я
с ней незнаком и что мы с ней никогда не разговаривали. Но у меня не хватило
духу возразить Блоку: я понял, что это он нарочно, что он придумал то,  чего
г-жа Сван сказать не могла, чтобы ввернуть, что он  обедал  у  одной  из  ее
подруг, и хоть это была заведомая ложь, но она ему льстила. Так вот,  маркиз
де  Норпуа,  узнав,  что  я  незнаком  с  г-жой  Сван,  но  мечтаю   с   ней
познакомиться, счел за благо не заговаривать с ней обо мне, зато ее домашний
врач Котар, вдохновленный словами Блока о том,  что  она  великолепно  знает
меня и хорошего мнения обо мне, решил  при  встрече  сказать  ей,  что  я  -
прелестный мальчик и что он со мной в дружбе, рассудив,  что  мне  от  этого
пользы никакой, он же от этого выиграет, - таковы  причины,  побудившие  его
при случае поговорить обо мне с Одеттой.
     Словом, я стал бывать в доме, откуда до самой  лестницы  доходил  запах
духов, которыми душилась г-жа Сван, и где  еще  сильнее  пахло  тем  особым,
мучительным очарованием, каким веяло от жизни Жильберты. Неумолимый  швейцар
преобразился в благосклонную Эвмениду и, когда я спрашивал, можно ли  войти,
гостеприимным движением приподнимал фуражку в знак того, что  он  внял  моей
мольбе. Еще недавно  меня  отделял  от  не  предназначавшихся  мне  сокровищ
блестящий, отчужденный, поверхностный взгляд окон на улицу, который  казался
мне взглядом самих Сванов, зато теперь, в хорошую погоду,  если  я  проводил
всю вторую половину дня с Жильбертой, то мне случалось самому отворять окна,
чтобы слегка проветрить ее комнату,  и  даже  выглядывать  в  них  вместе  с
Жильбертой, когда ее мать принимала гостей, и наблюдать, как они выходят  из
экипажей, а гости почти всегда поднимали головы и, приняв меня за племянника
хозяйки, в знак приветствия махали рукой.  В  такие  минуты  косы  Жильберты
касались моей щеки.  Тонкость  их  волокон,  естественная  и  вместе  с  тем
сверхъестественная, пышность сплетенного из  них  орнамента  производили  на
меня  впечатление  единственного  в  своем  роде   произведения   искусства,
созданного из травы райских садов. Я бы и в самом  деле  не  пожалел  горних
лугов для обрамления крохотной  их  частицы.  Но  раз  у  меня  нет  надежды
получить живую прядку от этих кос, то хотя бы иметь фотографию, и  насколько
же больше я дорожил бы ею,  чем  фотографией  цветочков,  которые  нарисовал
Леонардо да Винчи! Ради фотографии я унижался перед друзьями Свана, унижался
даже перед фотографами, так ничего и не добился и только  связался  с  очень
скучными людьми.
     Родители Жильберты, долго  препятствовавшие  нашим  свиданиям,  теперь,
когда я входил в мрачную переднюю, где вечно  реяла,  еще  более  грозная  и
более  желанная,  чем  в  былом  Версале  встреча  с  королем,   возможность
встретиться с ними и где, наткнувшись на огромную вешалку с  семью  ветвями,
похожую на библейский семисвечник, я обыкновенно изгибался в поклонах  перед
лакеем в длинной серой  ливрее,  который  сидел  на  сундуке  и  которого  я
принимал в темноте за г-жу Сван, - родители Жильберты, если я  с  кем-нибудь
из них сталкивался, не выражали неудовольствия, напротив, они с улыбкой жали
мне руку и говорили:
     - Здрасте. (Само собой разумеется, что дома я с упоением  и  без  конца
упражнялся в подражании их выговору.) Жильберта знает, что вы должны прийти?
Ну, тогда я не буду вас провожать к ней.
     Этого мало: угощения, на которые Жильберта приглашала подруг и  которые
долго представлялись мне наименее преодолимой из  всех  преград,  высившихся
между нею и мной, теперь  явились  поводом  для  наших  встреч,  и  об  этих
сборищах Жильберта уведомляла меня записками  (ведь  я  стал  бывать  у  нее
недавно) на разной почтовой бумаге. На одном  листке  был  оттиснут  голубой
пудель  со  смешной   подписью   по-английски,   в   конце   которой   стоял
восклицательный знак; другой был с печатью в виде якоря,  третий-с  вензелем
"Ж. С.", растянувшимся непомерной величины прямоугольником на весь  лист,  а
еще были листки с именем  "Жильберта",  то  напечатанным  поперек  в  уголке
золотыми буквами,  почерком  моей  подружки,  и  кончавшимся  росчерком  под
раскрытым черным зонтиком, то  упрятанным  в  изображавшую  китайскую  шляпу
монограмму,  куда  входили  все  буквы  ее  имени,   но   только   различить
какую-нибудь одну из  этих  букв,  сплошь  -  заглавных,  не  представлялось
возможным. Наконец, так  как  набор  почтовой  бумаги,  которым  располагала
Жильберта,  при  всем  своем  разнообразии  не  был,  однако,   неисчерпаем,
несколько "недель спустя я вновь увидел, как в первый раз,  девиз  Per  uiam
rectam над рыцарем в шлеме внутри медальона из потускневшего серебра.  Тогда
я полагал, что бумага меняется, ибо того требует светский ритуал,  а  теперь
мне думается, что, скорей  всего,  это  была  затея  Жильберты,  всякий  раз
припоминавшей, на какой бумаге она  писала  прошлый  раз,  с  тем  чтобы  ее
корреспонденты, - во всяком случае, те, на  которых  стоило  потратиться,  -
получали записки  на  одинаковой  бумаге  через  возможно  более  длительные
промежутки.  Так  как  вследствие  разницы  в  расписании  уроков  некоторые
подруги, приглашенные Жильбертой на чашку чая, вынуждены были уходить, когда
другие являлись, то я уже на лестнице слышал долетавший из передней говор, и
этот говор задолго до того, как я добирался до последней ступеньки,  обрывал
мои связи, - так волновала меня мысль об участии в величественной церемонии,
- с повседневной жизнью, обрывал столь стремительно, что потом уже я забывал
снять шарф, когда мне становилось  жарко,  или  посмотреть  на  часы,  чтобы
вовремя прийти домой. Даже лестница, сплошь деревянная (как в тех домах, что
строились тогда в стиле Генриха II - стиле, которым долго увлекалась Одетта,
но от которого она потом все-таки отказалась), с объявлением, какого не было
на нашей лестнице: "Спускаться на лифте  воспрещается",  представлялась  мне
чудесной, и, описывая  ее  моим  родителям,  я  сказал,  что  это  старинная
лестница и что Сваи привез ее откуда-то издалека. Любовь к  истине  была  во
мне до того сильна, что я не задумываясь дал бы им эти сведения,  даже  если
бы я был уверен, что они недостоверны, ибо только такого рода сведения могли
внушить моим родителям почтение, какое испытывал я к лестнице Сванов. Так  в
присутствии невежды,  неспособного  оценить  гениальность  врача,  лучше  не
говорить,  что  он  не  умеет  вылечить   насморк.   Но   я   не   отличался
наблюдательностью, в большинстве случаев не знал, как называются и что собой
представляют вещи, находившиеся у меня перед  глазами,  -  я  был  уверен  в
одном: раз ими пользуются Сваны, значит, это что-то необыкновенное, и потому
я не сознавал, что, рассказывая родителям об их художественной ценности и  о
том, что лестница привезена, я лгу. Я этого не сознавал, и все же внутренний
голос мне на это намекнул, потону что я  почувствовал,  что  густо  краснею,
когда меня перебил отец: "Я знаю эти дома, - сказал он, - я  видел  один,  а
ведь они похожи; Сван просто-напросто занимает несколько  этажей;  дома  эти
строил Берлье". Осец добавил, что хотел было снять квартиру в одном из таких
домов, но передумал: они неудобные  и  в  прихожей  темновато;  вот  что  он
сказал; я  же  инстинктивно  почувствовал,  что  мой  здравый  смысл  должен
принести жертву ради престижа Сванов и ради моего счастья: усилием  воли  я,
вразрез е тем, что услышал от отца, рае навсегда отстранил от себя,  подобно
тому как верующий отстраняет от себя  ренанову  "Жизнь  Иисуса",  тлетворную
мысль, что в такой квартире, как у Сванов, могли бы жить и мы.
     Так вот, в дни угощений я поднимался по лестнице, уже ни о чем не дума"
и т о чем не вспоминая, являя собою игралище самых  низменных  рефлексов,  и
вступая в зону, где уже чувствовалось  благоухание  г-жи  Сваи.  Воображение
рисовало мне шоколадный торт во всем его великолепии, окруженный  десертными
тарелочками с печеньем и  серыми  камчатными  салфеточками,  каких  требовал
этикет и каких я ни у кого, кроме  Сванов,  не  видел.  Но  это  неизменное,
продуманное целое словно зависело, подобно упорядоченной вселенной Канта, от
крайнего усилия воли. Убедившись,  что  все  мы  в  сборе,  Жильберта  вдруг
смотрела на часы в своей маленькой гостиной и говорила:
     - Послушайте! Завтракала я давно, обедать мы  будем  в  восемь.  Я  уже
проголодалась. А вы?
     Она уводила нас в столовую, где было темно, как в  азиатском  храме  на
картине Рембрандта, и где здание торта, приветливое и уютное,  несмотря-  на
всю  свои"  величественность,  казалось,  царило  времени":  а   вдруг,   не
сегодня-завтра,  Жильберте  придет  фантазия  сбросить   с   него   зубчатую
шоколадную  корону  и  разрушить  его  бурые  отвесные   крепостные   стены,
выпеченные наподобие бастионов, ограждавших дворец Дария?  Но,  приступая  к
сносу ниневийского изделия, Жильберта считалась не только с  тем,  что  есть
хочется ей; извлекая для меня из-под обломков рухнувших чертогов целое звено
стены  в  восточном  вкусе,  политой  глазурью  и  разделенной  на  квадраты
ярко-красными  плодами,  она  осведомлялась,  не  голоден  ли  я.  Она  даже
спрашивала, в котором часу обедают мои родители, как будто я еще это помнил,
как будто я не так уже сильно влюбился и в состоянии был отдать себе  отчет,
утратил я аппетит или голоден, как будто  в  опустошенной  моей  памяти  еще
хранились образы моих домашних, а в омертвевшем желудке - ощущение обеда.  К
несчастью, это омертвение  было  мгновенным.  Я  машинально  брал  кусок  за
куском, а ведь их надо переваривать. Но это  потом.  А  пока  что  Жильберта
наливала мне "мой чай". Я пил его без конца, хотя одной чашки было довольно,
чтобы лишить меня сна на  целые  сутки.  Вот  почему  моя  мать  обыкновенно
говорила: "Это мне надоело: мальчик всякий раз приходит от Сванов  больным".
Но когда я бывал у Сванов, разве я  сознавал,  что  пью  чай?  А  если  б  и
сознавал, то все равно пил бы, потому что, возродись во мне представление  о
настоящем, оно не вернуло  бы  мне  воспоминания  о  прошлом  и  предвидения
будущего. Мое воображение было неспособно долететь до  того  далекого  мига,
когда у меня возникло бы понятие о постели и желание спать.
     Не все  подруги  Жильберты  испытывали  такое  состояние  опьянения,  -
состояние, когда человек не может ни на что решиться. Некоторые отказывались
от чая! Тогда Жильберта пользовалась очень  распространенным  в  те  времена
выражением: "Мой чай  явно  не  имеет  успеха".  К  этому  она,  как  попало
переставляя  стулья,  чтобы   уничтожить   впечатление   некоей   церемонии,
добавляла: "Как будто у нас свадьба. Боже, до чего глупа наша прислуга!"
     Она сидела на стуле бочком, в виде буквы X, и грызла печенье. Вид у нее
был такой, точно  у  нее  этого  печенья  сколько  угодно  и  она  может  им
распоряжаться, не спрашиваясь у  матери,  даже  когда  г-жа  Сван,  -  "дни"
которой обыкновенно совпадали с чашкой чая у Жильберты,  -  проводив  гостя,
вбегала сюда, иной раз - в платье из  синего  бархата,  чаще  -  из  черного
атласа, отделанном белыми кружевами, и с удивлением говорила:
     - Ах, это, должно быть, вкусно! Вы с таким аппетитом  едите  кекс,  что
мне и самой захотелось.
     - Ну вот и отлично, мама, мы вас приглашаем, - отзывалась Жильберта.
     - Нет, нет, мое сокровище, что скажут гости? У меня еще  сидят  госпожа
Тромбер, госпожа Котар и госпожа  Бонтан,  -  ты  же  знаешь,  что  милейшая
госпожа Бонтан ненадолго не приезжает, а она только что приехала. Как я могу
бросить дорогих гостей, - что они обо мне скажут? А вот если никто больше не
придет, то, как только эти разъедутся, я вернусь и поболтаю с вами - это для
меня гораздо интереснее. По-моему, я имею право немного  отдохнуть:  у  меня
перебывало сорок пять визитеров, из которых сорок  два  говорили  о  картине
Жерома! Приходите же как-нибудь на днях, - говорила она, обращаясь ко мне, -
попить вашего чайку с Жильбертой - она вам будет наливать, какой вы  любите,
какой вы обычно пьете  в  вашей  маленькой  "студии",  -  убегая  к  гостям,
добавляла она, как будто я ради чего-то, столь же  мне  знакомого,  как  мои
привычки (хотя бы ради привычки пить чай, если только, впрочем, я  его  пил,
да я и вовсе не был уверен, есть у меня "студия" или нет), приходил  в  этот
таинственный мир. - Ну так когда же вы придете? Завтра? У нас  делают  тосты
не хуже, чем у Коломбена. Не придете? Негодник! - говорила она - с тех  пор,
как у нее появился  салон,  она  переняла  все  ухватки  г-жи  Вердюрен,  ее
жеманно-деспотический тон. Между тем я понятия не имел, что  такое  тосты  и
кто такой Коломбен, - вот почему последнее обещание г-жи Сван  не  ус