вляется  интерес  к  той  жизни,  которая  в   нем   описана.   Так,   не
соответствовавшая идеалам красоты,  какие  я  себе  рисовал  в  одиночестве,
красивая девушка мгновенно вызвала во мне ощущение счастья (а ведь  чтобы  у
нас возникло ощущение счастья, счастье  непременно  должно  предстать  перед
нами именно в таком, всегда особенном,  обличье),  счастья,  которого  можно
достигнуть, живя около нее. Но в данном случае большое  значение  имело  то,
что внезапно перестала действовать Привычка. Я тянулся к  продавщице  молока
всем моим существом, жаждавшим острых наслаждений. В обычное время мы  живем
ничтожной частью  нашего  существа,  почти  все  наши  способности  дремлют,
полагаясь на привычку" а та знает свое дело и не нуждается в них. Но сегодня
утром, в дороге, благодаря вырыву из  всегдашнего  уклада  жизни,  благодаря
перемене места и раннему часу  эти  способности  сделались  необходимы.  Моя
привычка, оседлая и не приучившая меня рано вставать, изменила  мне,  и  все
мои способности поспешили ей на смену, соревнуясь друг с другом в усердии, -
поднимаясь разом, как волны, на небывалую высоту, - поспешили все, от  самой
низменной до самой возвышенной, начиная с аппетита, дыхания,  кровообращения
и кончая восприимчивостью и воображением.  Быть  может,  возникшему  у  меня
убеждению, что девушка не похожа на других женщин, я обязан тем,  что  дикая
красота этой местности дополняла ее красу, но  зато  и  она  украшала  собою
местность. Жизнь показалась бы мне чудесной, только если б я мог целые  часы
проводить с ней, вместе ходить к потоку, в  коровник,  на  полустанок,  быть
всегда тут, рядом, чувствовать, что она меня знает, что она обо мне  думает.
Благодаря ей я познал бы прелесть деревенской жизни и раннего утра. Я сделал
ей знак, чтобы она дала мне кофе с молоком. Я хотел во что бы  то  ни  стало
привлечь ее внимание. Она меня не замечала, я окликнул ее. Лицо  этой  очень
высокой девушки было такое золотистое и такое розовое, точно  я  смотрел  на
него сквозь цветное стекло. Она направилась ко мне; я не мог оторвать  глаза
от ее лица, ширившегося, будто солнце, на которое можно было бы  смотреть  и
которое, все приближаясь, наконец подошло бы к  вам  вплотную  и  вы,  глядя
прямо на него, были бы ослеплены золотом и багрянцем. Она остановила на  мне
пытливый  взгляд,  но  кондуктора  уже  захлопывали  двери  вагонов,   поезд
тронулся; я видел, как она  той  же  тропинкой  пошла  обратно;  уже  совсем
рассвело; я уезжал от зари. Вызвала ли мою восторженность эта  девушка,  или
же, наоборот, восторженности я в большой мере обязан наслаждением,  какое  я
испытывал, видя перед собой девушку, - она уже была со мной связана, связана
крепко, так что моя потребность снова увидеть ее -  это  была  прежде  всего
духовная потребность не дать  моей  восторженности  потухнуть,  не  навсегда
расстаться с существом, которое, само  того  не  подозревая,  усиливало  ее.
Состояние это было не  только  приятно.  Самое  главное  (подобно  тому  как
предельное натяжение струны рождает  другой  звук,  а  убыстренная  вибрация
нерва-другой цвет), мое состояние придавало иную  тональность  тому,  что  я
видел, вводило меня как действующее лицо в мир неведомый и неизмеримо  более
интересный; красивая девушка, которая была мне все  еще  видна,  хотя  поезд
ускорял ход, являла собою как бы частицу не  той  жизни,  какую  я  знал,  а
другой, отделенной от нее каймою: в этой жизни предметы  вызывали  не  такие
ощущения, а уход из нее был бы для меня равносилен смерти. Чтобы  испытывать
сладостное чувство хотя бы связи с этой жизнью, мне достаточно было бы  жить
недалеко от железной дороги и каждое  утро  брать  кофе  с  молоком  у  этой
крестьянки. Но увы! Ее уже не будет в жизни,  по  направлению  к  которой  я
двигался все быстрей и быстрей и с которой мог бы  примириться,  лишь  строя
планы когда-нибудь поехать тем же самым поездом и  остановиться  на  том  же
самом полустанке, и замысел этот имел еще то преимущество,  что  давал  пищу
своекорыстному,   деятельному,   практическому,   машинальному,    ленивому,
центробежному умонастроению, оттого что ум наш всячески  старается  избежать
усилия, которое нужно затратить  для  того,  чтобы  бескорыстно  углубить  и
обобщить создавшееся у нас приятное впечатление. А  думать  о  нем  все-таки
хочется, - вот почему наш ум  предпочитает  рисовать  себе  его  в  будущем,
предпочитает искусственно создавать такие обстоятельства,  при  которых  оно
способно повториться, и хотя это не помогает нам постичь его сущность,  зато
мы избавляемся от труда воспроизводить его  внутри  нас  и  можем  надеяться
вновь получить его извне.
     Имена некоторых городов  -  Везде  или  Шартр,  Бурж  или  Бове  -  это
сокращенные названия их главных  церквей.  Такое  частичное  обозначение,  с
каким они часто нами воспринимаются, в конце концов,  -  если  это  касается
мест незнакомых, - высекает все имя целиком, и когда нам хочется  вложить  в
него представление о самом городе - городе, никогда прежде  не  виданном,  -
оно - точно литейная форма - украсит его той же резьбой и придаст ему тот же
стиль, превратит его в подобие большого собора. Но  я  прочел  имя  Бальбек,
звучащее почти по-персидски, на станции, над буфетом, -  оно  было  написано
белыми буквами на синем указателе. Я  быстро  прошел  вокзал,  привокзальный
бульвар и спросил, где пляж, - мне хотелось как можно скорее увидеть  только
церковь и море; никто как будто не понимал, о  чем  я  спрашиваю.  В  старом
Бальбеке, в городе Бальбеке, где я сейчас находился, не было  ни  пляжа,  ни
пристани. Правда, по преданию, именно в море нашли рыбаки чудотворный  образ
Христа - об этом рассказывал витраж церкви, стоявшей в нескольких метрах  от
меня; да ведь и неф и башни церкви были из камня прибрежных  скал,  размытых
прибоем. Но море, которое, как я себе из-за этого  представлял,  билось  под
самым витражем, было больше чем за пять миль отсюда, там, где  Бальбек-пляж,
а колокольня рядом с куполом, про которую  я  читал,  что  она  представляет
собой шероховатую нормандскую скалу, что на  нее  обрушиваются  шквалы,  что
вокруг нее летают птицы, и которую я поэтому всегда рисовал себе так, что до
ее фундамента долетают последние брызги пены вздыбившихся  волн,  стояла  на
площади, где пересекались две трамвайные линии, напротив кафе под  вывеской,
на которой золотыми буквами было написано:  "Бильярд";  колокольня  казалась
еще выше оттого, что на крышах домов не было  мачт.  И,  -  овладевшая  моим
вниманием вместе с кафе, вместе с прохожим, к кому мне надо было  обратиться
с вопросом, как пройти к пляжу, вместе с вокзалом, куда я вернусь, - церковь
составляла  единое  целое  со   всем   остальным,   казалась   случайностью,
порождением предзакатной поры, и ее округлая полная чаша  вырисовывалась  на
небе плодом, а на том же свету, что  окутывал  трубы  домов,  доспевала  его
розовая, золотистая, мягкая кожура. Но я уже ни о чем не желал думать, кроме
как о непреходящем значении скульптуры, едва лишь  узнал  статуи  апостолов,
слепки с которых я видел в музее Трокадеро: стоя  справа  и  слева  от  Девы
Марии, перед глубоким проемом паперти, они словно ждали меня и собирались со
мной поздороваться. Приветливые, курносые, смиренные, сгорбленные, они точно
вышли меня  встретить  и  славословили  ясный  день.  Но  потом  становилось
заметно, что выражение на их лицах застыло, как на лице покойника, и что оно
меняется, только  если  обойти  вокруг.  Я  говорил  себе:  это  здесь,  это
бальбекская церковь. Площадь, у которой такой вид, будто она понимает, какая
у нее громкая слава, -  это  и  есть  то  единственное  место  в  мире,  где
находится бальбекская церковь. До сего дня я  видел  лишь  снимки  церкви  и
только слепки со знаменитых апостолов и Девы Марии на паперти. Теперь я вижу
церковь, вижу статую: это они; они, единственные, а это куда больше.
     А вместе с тем, может быть, и меньше. Подобно тому  как  юноше  в  день
экзамена или поединка  предложенный  ему  вопрос  или  его  выстрел  кажутся
пустяком в сравнении  с  запасами  знаний,  которыми  он  располагает,  и  в
сравнении  с  присущей  ему  храбростью,  которую  он  хотел  проявить,  мой
мысленный взор, воздвигнувший "Богоматерь на паперти"  -  безотносительно  к
снимкам, бывшим у меня перед глазами, -  не  боящейся  превратностей,  какие
могли бы грозить снимкам, невредимой даже в том случае, если бы снимки  были
уничтожены, воздвигнувший ее как некий идеал общезначимой ценности, пришел в
изумление при виде статуи, тысячу раз им  уже  изваянной,  показавшейся  ему
сейчас в своем подлинном каменном обличье, находящейся от  меня  не  дальше,
чем объявление о выборах или кончик моей тросточки,  статуи,  прикованной  к
площади, неотделимой от начала главной  улицы,  статуи,  не  огражденной  от
взглядов кафе и омнибусной конторы, делящей пополам луч  заходящего  солнца,
освещающего ее лицо, а несколько часов спустя - луч света  уличного  фонаря,
со ссудной кассой, статуей, дышащей  вместе  с  этим  отделением  кредитного
общества чадом из кухни пирожника, статуи, над которой может  показать  свою
власть любое частное лицо, так что если б я пожелал написать на  этом  камне
свою  фамилию,  то  она,  прославленная   богоматерь,   которая,   как   мне
представлялось до  сего  дня,  жила  всемирной  жизнью  и  сияла  нетронутой
красотой,  Бальбекская  божья   матерь,   несравненная   (а   значит,   увы,
единственная!), чье тело, как и ближайшие дома, было запачкано  сажей,  всем
почитателям, пришедшим посмотреть на  нее,  показывала  бы,  -  не  в  силах
стереть их, - следы моего мела, буквы, составляющие мою фамилию, и, наконец,
она, бессмертное и так долго чаемое мною произведение искусства, у  меня  на
глазах, так же как и церковь, превращалась в  маленькую  каменную  старушку,
чей рост я мог измерить,  а  морщины  -  сосчитать.  Время  шло,  пора  было
возвращаться на вокзал, где я должен  был  дождаться  бабушку  и  Франсуазу,
чтобы вместе ехать в Бальбек-пляж. Я вспомнил то, что мне приходилось читать
о Бальбеке, вспомнил слова Свана: "Это изумительно, это так же чудесно,  как
Сиена". И, пытаясь убедить себя, что мое разочарование чисто  случайно,  что
оно объясняется плохим настроением, усталостью, неуменьем видеть, я утешался
тем, что есть другие города, пока еще рисовавшиеся мне неоскверненными, что,
может быть, мне удастся проникнуть, как сквозь жемчужный дождь, в прохладное
журчанье вод Кемперлэ, пройти через зеленовато-розовое свечение, окутывающее
Понт-Авен; ну, а в Бальбеке, как только я сюда приехал, я  словно  приоткрыл
имя, которое должно было быть герметически закрытым и куда, воспользовавшись
тем, что я по неосторожности открыл в него доступ, изгнав все образы, жившие
здесь до сих пор, влетели  трамвай,  кафе,  люди,  проходившие  по  площади,
отделение кредитного общества и, повинуясь  непреоборимому  давлению  извне,
пневматической силе, ворвались внутрь слогов, а слоги сомкнулись над ними, и
они могли беспрепятственно обрамлять паперть персидской церкви,  ибо  слогам
теперь уже от них не отделаться.
     В местном поезде, который должен был доставить нас  в  Бальбек-пляж,  я
встретился с бабушкой, - она была  одна:  ей  вздумалось  послать  Франсуазу
вперед, чтобы к нашему приезду все было готово (но так как  она  неправильно
объяснила, то Франсуаза поехала не в ту сторону), и теперь Франсуаза, ничего
не подозревая, на всех парах мчалась в Нант и проснуться могла,  пожалуй,  в
Бордо. Как только я  расположился  в  вагоне,  полнившемся  недолгим  светом
заката и устойчивым послеполуденным зноем (при этом  свете,  бившем  бабушке
прямо в лицо, мне было хорошо видно, как истомил ее зной), она спросила: "Ну
как Бальбек?" - а на лице ее появилась улыбка, светившаяся надеждой  на  то,
что в Бальбеке я испытал огромное наслаждение, и у меня не хватило  смелости
сразу сказать ей, что я разочарован. Да и впечатление,  которого  так  ждала
моя душа, занимало меня все меньше,  чем  ближе  я  был  от  того  места,  к
которому надо было приспособиться моему телу. До Бальбек-пляжа оставался еще
час с лишним, и в течение этого времени я пытался вообразить себе  директора
бальбекской гостиницы, для  которого  я  пока  еще  не  существовал,  и  мне
хотелось явиться к  нему  вместе  с  кем-нибудь  более  величественным,  чем
бабушка, которая, конечно, начнет с ним торговаться. Мне казалось, что  этот
человек не может не быть надменным, но рисовался он мне неясно.
     Поезд  до  Бальбек-пляжа  останавливался  на  всех  станциях,  названия
которых   (Энкарвиль,   Маркувиль,   Довиль,   Понт-а-Кулевр,    Арамбувиль,
Сен-Марс-ле-Вье, Эрмонвиль, Менвиль) ничего мне не говорили,  а  между  тем,
если б я нашел их в книге,  то  наверное  подумал  бы,  что  они  напоминают
названия городков, расположенных по соседству с Комбре. Но на слух музыканта
два мотива, состоящие из нескольких ощутимо одинаковых нот, могут  не  иметь
ни малейшего сходства, если  гармония  и  оркестровка  окрашены  по-разному.
Точно так же и эти печальные имена, в которых так  много  песку,  так  много
пустынного, обдуваемого ветрами простора и соли и над которыми  слог  "виль"
взвивается, как слово "летят" при игре в горелки,  меньше  всего  напоминали
мне имена Русенвиль или Мартенвиль, потому что моя двоюродная бабушка  часто
произносила их при мне за столом в "зале" и они приобрели для меня  какую-то
сумрачную прелесть, должно быть сочетавшую в себе вытяжки из вкуса  варенья,
из запаха горящих дров и  из  запаха  бумаги,  на  которой  была  напечатана
какая-нибудь книга Бергота, из цвета песчаниковой стены дома напротив, да  и
сейчас еще, поднимаясь, подобно пузырькам газа, из глубины моей памяти,  они
не утрачивают своих особенностей, пока пробиваются сквозь многослойную среду
на поверхность.
     Это  были  высившиеся  над  далеким  морем  на  вершинах  дюн  или  уже
устраивавшиеся  на  ночь  у   подножья   ярко-зеленых   некрасивых   холмов,
напоминавших диваны в номерах, состоявшие всего лишь из нескольких  вилл,  с
теннисной площадкой на  краю,  а  иногда  с  казино,  чей  флаг  мотался  на
крепчавшем, резком и заунывном ветру, полустанки, впервые  показывавшие  мне
коренных своих жителей, но показывавшие их  извне,  -  теннисистов  в  белых
фуражках, начальника станции, жившего там же, среди тамарисков и роз, даму в
"канотье", придерживавшуюся строго определенного образа жизни, о  которой  я
так ничего и не узнаю, и по дороге домой, где уже горел огонь, звавшую  свою
борзую собаку, потому что собака от нее отстала, - резавшие мой ненаметанный
глаз  и  ранившие  мою  оторванную  от  родины  душу  этими  до   странности
обыкновенными, до отвращения  заурядными  фигурами.  Но  мне  стало  гораздо
тяжелей, когда  мы  выгрузились  в  вестибюле  бальбекского  Гранд-отеля,  у
монументальной лестницы из ненастоящего мрамора, и когда бабушка, не думая о
том, что это может еще  ухудшить  неприязненное  и  презрительное  отношение
чужих людей, среди которых нам придется жить, вступила в спор об  "условиях"
с директором - этаким пузаном, у которого и лицо и голос были все в рубчиках
(на лице - от выдавливания множества прыщей, в голосе - от  смешения  разных
говоров,   обусловленного   отдаленностью   его    месторождения    и    его
космополитическим детством), в щегольском смокинге, со  взглядом  психолога,
обычно принимавшим, когда подъезжали "омнибусы", важных господ за шушеру,  а
воров-домушников за важных господ.  Забывая,  должно  быть,  что  сам-то  он
зарабатывает меньше пятисот франков в месяц, он глубоко  презирал  тех,  для
кого пятьсот франков, или, как он говорил, "двадцать пять луидоров",  -  это
"сумма", и смотрел на них как на париев, которым  в  Гранд-отеле  не  место.
Правда, в этом же самом отеле жили люди, платившие не очень много и, однако,
пользовавшиеся  уважением  директора,  если  только  он  был   уверен,   что
расчетливы они не по бедности, а из скупости. Да ведь и то сказать: скупость
нисколько не уменьшает престижа, ибо она - порок, а пороки бывают  у  людей,
занимающих какое угодно общественное положение. На  него  только  и  обращал
внимание директор, на него или, вернее, на  то,  что  он  считал  признаками
высокого общественного положения, признаки же эти были  таковы:  не  снимать
шляпу при входе в вестибюль, носить никербокеры, пальто  в  талию,  вынимать
сигару с пурпурно-золотым ободком из тисненого сафьянового портсигара (всеми
этими преимуществами я, увы, не обладал). Он  пересыпал  свою  деловую  речь
выражениями изысканными, но бессмысленными.
     Пока моя бабушка, которую не коробило то, что он слушал ее,  не  снимая
шляпы и насвистывая, спрашивала неестественным  тоном:  "А  какие  у  вас...
цены?.. О, это мне не по  карману!"  -  я,  сидя  в  ожидании  на  скамейке,
старался как можно глубже уйти в себя, силился погрузиться в мысли о вечном,
не  оставив  ничего  своего,  ничего   живого   на   поверхности   тела,   -
бесчувственной, как поверхность тела раненых  животных,  которые  вследствие
заторможенности рефлексов становятся совсем как мертвые, -  погрузиться  для
того, чтобы не так страдать на новом  месте,  к  которому  я  совершенно  не
привык, и это отсутствие привычки особенно мучило меня при виде  той,  кому,
по-видимому, напротив, все здесь было привычным - при виде элегантной  дамы,
которой директор выказывал особое расположение, заигрывая с ее собачкой, или
юного франта в шляпе с пером, только что вошедшего и  спрашивавшего:  "Писем
нет?", при  виде  всех  этих  людей,  для  кого  подняться  по  лестнице  из
поддельного мрамора значило вернуться к себе домой.  А  в  это  самое  время
взглядом Миноса, Эака и Радаманта (взглядом, в который обнимавшая  моя  душа
погружалась, точно в неизвестность, где  ее  ничто  уже  не  защищало)  меня
строго окинули господа,  которые  хотя,  быть  может,  плохо  разбирались  в
искусстве "принимать", однако носили название "заведующих приемом"; поодаль,
за стеклянной стеной, сидели люди  в  читальне,  для  описания  которой  мне
надлежало бы позаимствовать краски у Данте,  то  в  "Рае",  то  в  "Аде",  в
зависимости от того, думал ли я о блаженстве избранных, имевших право читать
в полнейшей тишине, или об ужасе, в который привела бы меня бабушка, если бы
она, не отличавшаяся такой впечатлительностью, велела мне туда войти.
     Минуту спустя чувство  одиночества  еще  усилилось  во  мне.  Я  сказал
бабушке, что мне нехорошо и что, Наверно, нам придется вернуться в Париж,  -
бабушка ничего на это не возразила, но предупредила меня, что ей надо  пойти
купить то, что нам будет необходимо в любом случае: уедем мы  или  останемся
(потом я узнал, что бабушка пошла только ради меня, так как нужные мне  вещи
увезла с собой Франсуаза); в ожидании я  пошел  прогуляться  по  многолюдным
улицам,  где  именно   благодаря   многолюдству   поддерживалась   комнатная
температура и где еще были открыты парикмахерская и кондитерская, посетители
которой могли есть мороженое и любоваться статуей Дюге-Труэна. Сейчас статуя
приблизительно так  же  была  способна  восхитить  меня,  как  ее  снимок  в
иллюстрированном журнале способен порадовать больного, который перелистывает
журнал в приемной хирурга. Я дивился тому, до чего я непохож на иных людей -
ну, например, на директора, который мог посоветовать мне прогулку по  городу
в качестве развлечения, и на тех,  кому  застенок,  каковым  является  новое
место, кажется "дивным помещением", как было написано в гостиничной рекламе,
которая могла и преувеличивать,  но  которая  все-таки  обращалась  к  массе
клиентов и старалась им угодить. Правда, реклама не только заманивала  их  в
бальбекский Гранд-отель "прекрасной  кухней"  и  "волшебным  зрелищем  садов
казино", - она ссылалась и на "указы  ее  величества  моды,  которые  нельзя
нарушать  под  стр