прабабку с этим ожерельем на  шее,  так  и  остался  семейной  реликвией  де
Вильпаризи. Подлинность его сомнению не подлежала. Маркиза слышать не хотела
о картинах, неведомо как приобретенных кем-либо из новоявленных Крезов;  она
заранее была убеждена, что это подделка, и не  имела  ни  малейшего  желания
посмотреть их; мы знали, что она пишет цветы акварелью, бабушке  хвалили  ее
работы, и она как-то заговорила с  нею  о  них.  Маркиза  де  Вильпаризи  из
скромности переменила разговор, но была не больше удивлена и  польщена,  чем
достаточно  известная  художница,  привыкшая  к  комплиментам.  Она   только
сказала, что это упоительное занятие: пусть цветы, рожденные кистью, не  так
уж хороши, но писать их - значит жить в обществе настоящих цветов,  красотой
которых, особенно когда смотришь на них  вблизи,  чтобы  воссоздать  их,  не
устаешь любоваться. Но в Бальбеке маркиза де Вильпаризи давала отдых глазам.
     Нас с бабушкой удивляло, что она была гораздо "либеральнее",  чем  даже
большая часть буржуазии. Она недоумевала, почему изгнание  иезуитов  вызвало
такое возмущение, и утверждала, что так делалось всегда, даже при  монархии,
даже  в  Испании.  Она  защищала  республику,  и  если  и  упрекала   ее   в
антиклерикализме, то в мягких выражениях: "Запрещать мне ходить к обедне так
же дурно, как  заставлять  ходить  насильно",  -  а  иногда  позволяла  себе
высказывать даже такие мысли: "Ох уж эта современная аристократия!", "С моей
точки зрения, человек, который не трудится, ничего не стоит",  -  позволяла,
может быть, только потому, что  чувствовала,  какую  остроту,  какой  особый
вкус, какую силу приобретают они в ее устах.
     Когда при нас с бабушкой откровенно высказывала эти передовые  взгляды,
- но только не  социалистические:  социализм  был  жупелом  для  маркизы  де
Вильпаризи, -  женщина,  из  уважения  к  уму  которой  наше  застенчивое  и
боязливое  беспристрастие   не   решилось   бы   осуждать   даже   убеждения
консервативные,  мнения  и  вкус  нашей  приятной  спутницы   нам   казались
непогрешимыми. Суждения маркизы об ее коллекции картин Тициана, о  колоннаде
ее замка, об искусстве Луи-Филиппа вести беседу мы  принимали  на  веру.  Но
маркиза де Вильпаризи была похожа на тех эрудитов, которые  изумляют,  когда
заводишь с ними речь об египетской  живописи  и  об  этрусских  надписях,  и
которые не идут дальше общих мест в оценке произведений современных, так что
невольно задаешь себе вопрос: уж не преувеличил ли ты  трудность  предметов,
которые они изучают ведь и там должна была бы сказаться их посредственность,
однако она дает себя знать не там, а в их бездарных  статьях  о  Бодлере,  и
когда я расспрашивал маркизу о Шатобриане, Бальзаке, Викторе Гюго, - а  ведь
все они бывали когда-то у  ее  родителей,  и  она  всех  их  видела,  -  она
посмеивалась над моими восторгами, припоминала смешные случаи из  их  жизни,
так же когда рассказывала о вельможах или политических деятелях, и  порицала
этих писателей за нескромность, за  неуменье  стушевываться,  за  отсутствие
сдержанности, довольствующейся одной верной чертой, обходящейся без  нажима,
больше всего боящейся смешной напыщенности, за бестактность,  за  крайности,
за непростоту, словом, за отсутствие тех качеств, которые, как это ей в свое
время внушили, вырабатывает в себе настоящая крупная  величина;  было  ясно,
что маркиза безусловно предпочитает им людей, которые, пожалуй, в самом деле
благодаря этим  качествам  затмевали  Бальзака,  Гюго,  Виньи  в  салоне,  в
Академии, в совете министров: Моле, Фонтана, Витроля, Берсо, Пакье, Лебрена,
Сальванди или Дарю.
     - Это вроде романов Стендаля, а ведь вы, кажется, его поклонник. Он  бы
очень удивился, если б вы заговорили с ним в этом духе. Мой отец  встречался
с ним у Мериме, - Мериме, по крайней мере, был человек талантливый, -  и  он
часто говорил мне, что Бейль (это настоящая  фамилия  Стендаля)  был  ужасно
вульгарен, но остроумен за  обедом  и  не  очень  высокого  мнения  о  своем
творчестве. Вы же знаете, что он пожал плечами  в  ответ  на  преувеличенные
похвалы де Бальзака. Тут, по крайней  мере,  он  проявил  себя  как  человек
воспитанный.
     У маркизы были автографы всех этих великих людей; гордясь тем,  что  ее
родные были с ними знакомы, она, очевидно, думала, что  ее  суждение  о  них
вернее, чем суждение молодых людей вроде меня, которые не имели  возможности
их видеть.
     - Мне кажется, я вправе о них судить - они бывали у моего отца, а такой
умный человек, как Сент-Бев, говорил, что нужно верить  тем,  кто  видел  их
вблизи и имел возможность составить себе о них правильное представление.
     Когда экипаж поднимался в гору  между  пашнями,  рядом  с  нами  иногда
поднимались,  придавая  полям  большую  реальность,  являясь   приметой   их
подлинности, подобно драгоценному цветку,  которым  иные  старинные  мастера
заменяли на своих картинах подпись, пугливые васильки, похожие  на  васильки
Комбре. Наши лошади обгоняли их, а  немного  погодя  мы  замечали,  что  нас
поджидает еще один василек, затепливший в траве свою синюю  звездочку;  иные
отваживались  подходить  к  самому  краю  дороги,  и   тогда   мои   далекие
воспоминания и эти ручные цветы образовывали целое звездное скопление.
     Мы спускались с горы; навстречу поднимались, кто -  пешком,  кто  -  на
велосипеде, кто - в двуколке, кто  -  в  коляске,  живые  существа  -  цветы
солнечного дня, не похожие на полевые цветы, ибо каждая из встречных таила в
себе нечто такое, что отсутствовало в другой и что помешало бы утолить с  ей
подобными желание, которое возбуждала она, будь то девушка с фермы,  гнавшая
корову, или выехавшая на прогулку и полулежавшая в тележке дочка  лавочника,
или элегантная барышня, сидевшая в ландо напротив родителей. Блок несомненно
открыл для меня новую эру, повысил в моих глазах  цену  жизни,  сказав,  что
мечты, которым я предавался, когда шел один по  направлению  к  Мезеглизу  и
жаждал встречи с деревенской девушкой, чтобы ее обнять, что эти мечты  -  не
пустая греза, ничего общего не имеющая с действительностью,  но  что  первая
встречная девушка,  крестьянка  или  барышня,  всегда  готова  удовлетворить
такого рода желание. И пусть теперь из-за того, что я плохо себя  чувствовал
и не мог гулять один, мне нельзя было  с  ними  сблизиться,  все  же  я  был
счастлив, как ребенок, родившийся в тюрьме  или  в  больнице,  долгое  время
думавший, что человеческий организм  переваривает  только  черствый  хлеб  и
лекарства, и вдруг узнавший, что персики, абрикосы,  виноград  -  не  только
краса природы, но и вкусная, хорошо усваиваемая пища. Даже если тюремщик или
сиделка не разрешают срывать дивные эти плоды, все-таки ему теперь  кажется,
что мир устроен  лучше,  а  жизнь  добрее.  Наша  мечта  представляется  нам
пленительнее и мы относимся к ней с большим доверием,  если  знаем,  что  во
внешнем мире, существующем помимо нас, она может осуществиться, хотя для нас
она недостижима. И нам веселее думать  о  жизни,  если,  исключив  из  наших
мыслей ничтожное, случайное, особое препятствие,  мешающее  только  нам,  мы
представим себе, что она сбывается. Когда же я узнал, что  идущих  навстречу
девушек можно целовать в щеки, мне захотелось заглянуть к ним в душу. И  мир
с той поры показался мне интереснее.
     Коляска маркизы де Вильпаризи ехала быстро. Я едва успевал взглянуть на
девушку, шедшую навстречу; и все же - оттого что красота  живых  существ  не
похожа на красоту  предметов  и  мы  чувствуем,  что  это  красота  творения
неповторимого, сознательного и волевого, - как только  ее  индивидуальность,
ее неясная душа, ее неведомая мне воля  находили  в  рассеянном  ее  взгляде
крохотное, чудесным образом уменьшенное и, однако, полное отражение,  в  тот
же миг (таинственный ответ пыльцы, готовой оплодотворить пестик!) я ощущал в
себе такой же неясный, такой же малюсенький зародыш желания успеть  заронить
в сознание девушки  мысль  обо  мне,  не  дать  ее  желаниям  устремиться  к
кому-нибудь еще, утвердиться в ее мечтах, покорить ее сердце. А коляска  все
удалялась, хорошенькая девушка была уже сзади нас, и так как  она  не  знала
обо мне ничего такого, что создает представление о личности,  то  ее  глаза,
едва скользнув по мне, тут же меня забывали. Не оттого ли она и казалась мне
такой красивой, что я видел ее мельком? Пожалуй. Невозможность  остановиться
с женщиной, страх при мысли, что ты никогда больше не встретишься с  ней,  -
вот что, прежде всего, придает ей вдруг ту  самую  прелесть,  какую  придает
стране наша болезнь или бедность, мешающая нам туда поехать, а  серым  дням,
которые нам еще осталось прожить, - бой, в котором мы падем  неминуемо.  Так
что если бы не  привычка,  жизнь  должна  была  бы  казаться  восхитительной
существам, которым каждый час грозит гибель, - то есть всем  людям.  Притом,
когда нашу фантазию влечет желание  несбыточного,  то  ее  полет  не  скован
реальностью, всецело постигаемой при встречах, когда  очарование  мимоидущей
находится обычно в прямом соотношении  со  скоростью  езды.  Если  наступает
ночь, а экипаж едет быстро, - в деревне, в городе, -  всякий  женский  торс,
обезображенный,  подобно  античному  мрамору,  увлекающей  нас  скоростью  и
затопляющим его сумраком, пронзает нам сердце на каждом повороте, из глубины
любой лавки стрелами Красоты, той Красоты, при виде которой  хочется  иногда
задать себе вопрос:  не  есть  ли  она  в  этом  мире  всего  лишь  добавок,
присоединенный   к   образу   промелькнувшей   женщины   нашим    взыскующим
воображением?
     Что, если б я вышел из экипажа и заговорил с шедшей навстречу девушкой,
- не был ли бы я разочарован, заметив какой-нибудь недостаток  ее  кожи,  не
видный мне из коляски? (Тогда всякое усилие  проникнуть  в  ее  жизнь  вдруг
показалось бы мне ненужным. Ведь красота -  это  вереница  гипотез,  которую
обрывает безобразие, загораживая открывшуюся было нам дорогу в  неизвестное)
Быть может, одно ее слово, улыбка дали бы мне  ключ,  нежданный  шифр,  и  я
прочел бы выражение ее лица, походку,  после  чего  они  сразу  утратили  бы
своеобразие. Это вполне возможно; дело в том, что самых пленительных девушек
я встречал в те дни, когда был с какой-нибудь важной особой, от  которой,  -
сколько ни придумывал поводов, - никак не мог отделаться;
     несколько лет спустя после моей первой поездки в Бальбек, разъезжая  по
Парижу в коляске с другом моего отца, я разглядел в вечерней темноте  быстро
шедшую женщину и, решив, что безрассудно только из приличия терять свою долю
счастья в жизни, - а жизнь у  нас,  по  всей  вероятности,  одна,  -  я,  не
извинившись, выскочил из экипажа, пустился на поиски незнакомки, потерял  ее
из виду на первом перекрестке, догнал  на  втором  и  наконец,  запыхавшись,
столкнулся под фонарем со старухой Вердюрен - я всегда от  нее  прятался,  а
она с радостным изумлением воскликнула: "Ах, какой вы милый, -  так  бежать,
только чтобы со мной поздороваться!"
     В тот год, в Бальбеке, при таких встречах, я уверял бабушку  и  маркизу
де Вильпаризи, что у меня очень болит голова и что лучше мне  пойти  обратно
пешком. Они не разрешал мне выйти  из  коляски.  И  я  присоединял  красивую
девушку (а найти ее  было  труднее,  чем  памятник  старины,  ибо  она  была
безымянна и подвижна) к коллекции  тех,  на  кого  мне  хотелось  посмотреть
вблизи. Все же одна из них еще раз представилась моим глазам  -  и  в  такой
обстановке,  которая  показалась   мне   благоприятной   для   того,   чтобы
познакомиться с ней. Это была молочница с фермы - она принесла  в  гостиницу
сливки. Я подумал, что и она меня  узнала:  она  в  самом  деле  внимательно
смотрела на меня - наверное, потому, что  ее  удивило  мое  внимание.  А  на
другой день Франсуаза, войдя ко мне в номер, около полудня, чтобы  отдернуть
занавески, так как я все утро пролежал  в  постели,  протянула  мне  письмо,
доставленное в гостиницу. В Бальбеке  я  ни  с  кем  не  был  знаком.  Я  не
сомневался, что это письмо от молочницы. Увы, его  написал  Бергот:  он  был
здесь проездом, и ему захотелось повидаться со мной, но, узнав, что я  сплю,
он оставил мне маленькую записку,  а  лифтер  положил  ее  в  конверт,  и  я
вообразил, что его надписала молочница. Я был страшно  разочарован,  и  даже
мысль, что получить письмо от молочницы не так трудно и не так  лестно,  как
от Бергота, не утешала меня. Эту девушку я больше уже  не  встретил,  как  и
тех, которых я видел только из экипажа маркизы де  Вильпаризи.  Промельки  и
утраты их всех усиливали мое возбуждение, и  мне  казалось,  что,  наверное,
мудры те философы, которые советуют нам умерять наши  желания.  (Разумеется,
если речь идет о желании близости с людьми:  ведь  только  такое  желание  и
вызывает тревогу, ибо устремлено к мыслящему неведомому. Глупее глупого было
бы предполагать, что философия толкует о желании разбогатеть.) И все-таки  я
склонен был думать, что эта мудрость неполноценна, - я говорил себе, что  от
таких встреч мир хорошеет, ибо он на  всех  проселочных  дорогах  взращивает
особенные и вместе с тем неприхотливые цветы, мимолетные сокровища дня, дары
прогулки, которыми я не насладился лишь в силу случайных, вряд ли всегда так
складывающихся обстоятельств и которые усиливают жажду жизни.
     Но, быть может, надеясь, что как-нибудь,  когда  я  буду  свободнее,  я
встречу на других дорогах таких же девушек,  я  уже  начинал  сомневаться  в
неповторимости желания жить вблизи женщины, которой мы любуемся; я  допускал
возможность вызвать это желание искусственно -  значит,  я  в  глубине  души
понимал, что оно призрачно.
     В тот день, когда маркиза де Вильпаризи повезла  нас  в  Карквиль,  где
увитая плющом церковь, о которой она рассказывала нам, стоит  на  взгорье  и
возвышается над селом и прорезающей его  речкой  с  уцелевшим  средневековым
мостиком, бабушка,  решив,  что  мне  приятней  одному  осматривать  здание,
предложила своей приятельнице закусить в кондитерской  на  площади,  которую
отсюда хорошо было видно  и  которая  благодаря  золотистому  своему  налету
казалась  оборотной  стороной  какого-то  очень  старинного   предмета.   Мы
уговорились, что я зайду в кондитерскую.  Чтобы  обнаружить  церковь  в  тех
зарослях, перед которыми я остановился, я сделал над  собой  усилие,  и  оно
помогло мне понять идею церкви; в  самом  деле,  как  ученик,  для  которого
полнее раскрывается смысл фразы, когда он принужден, переводя ее  на  родной
язык или с родного на иностранный, снимать с нее знакомые ему покровы, так я
принужден был беспрестанно взывать к идее  церкви,  в  чем  я  не  испытывал
никакой  необходимости,  рассматривая   колокольни,   ибо   они   сами   мне
открывались, и в чем я нуждался здесь, чтобы не упустить из  виду,  что  вот
этот плющевой свод есть свод стрельчатого окна, что лиственный выступ обязан
своим происхождением рельефу капители. Но  вдруг  подул  ветерок,  подвижная
паперть заколыхалась, и по ней пошли дрожащие, как лучи света, круги; листья
налетали друг на  друга;  растительный  фасад,  трепеща,  увлекал  за  собой
струистые, зыблемые ветерком, мимотекущие столпы
     Уйдя от церкви,  я  увидел  у  старого  моста  деревенских  девушек,  -
разодетые, вероятно, по случаю воскресенья, они  окликали  проходивших  мимо
парней. Одна, высокая, одетая гораздо хуже других, но почему-то  имевшая  на
них влияние и, очевидно, главенствовавшая, потому что еле им отвечала, более
степенная и более независимая, сидела, свесив ноги, на мостике, а около  нее
стояло ведерко,  куда  она  складывала  пойманную  рыбу.  Лицо  у  нее  было
загорелое, глаза кроткие, но взгляд выражал презрение к  окружающему,  носик
тонкий, прелестный.  Я  водил  глазами  по  ее  коже,  а  губы  должны  были
довольствоваться тем, что они следуют за глазами. Но мне хотелось осязать не
только ее тело, но и существо, жившее в ней, а хотя  бы  прикоснуться  к  ее
существу можно было, лишь остановив на себе ее внимание; хотя  бы  едва-едва
проникнуть в него можно было, только заставив ее подумать обо мне.
     Внутренний мир красавицы рыбачки, казалось,  был  все  еще  закрыт  для
меня; я сомневался, вошел ли я в него, даже когда увидел, что в  зеркале  ее
взгляда незаметно для других отражается мой облик  -  отражается  по  закону
преломления, столь же для меня непонятному, как если бы я вдруг  оказался  в
поле зрения лани. Но мне было недостаточно, чтобы мои  губы  насладились  ее
губами: мне хотелось, чтобы и ее губы получили наслаждение от  прикосновения
моих, - точно так же я стремился к тому, чтобы мысль обо мне, проникнув в ее
внутренний мир и там задержавшись, не только привлекла ко мне  ее  внимание,
но и вызвала ее восхищение, пробудила в ней желание и напоминала ей обо  мне
до того дня, когда мы встретимся вновь. Между тем площадь,  где  меня  ждала
коляска маркизы де Вильпаризи,  была  в  нескольких  шагах  отсюда.  У  меня
оставалось  всего  лишь  мгновенье,  а  девушки,  заметив,  что  я  на   них
загляделся, начали хихикать. В кармане у меня была пятифранковая  монета.  Я
достал монету и, прежде чем дать красавице поручение, подержал у  нее  перед
глазами, полагая, что это заставит ее выслушать меня.
     - Вы, должно быть, здешняя, - обратился я к рыбачке, - так вот,  нельзя
ли вас попросить об одном одолжении? Надо дойти до кондитерской, -  кажется,
это на площади, а  где  площадь,  я  не  знаю,  -  там  меня  ждет  коляска.
Погодите!.. Чтобы не  спутать,  спросите,  не  это  ли  коляска  маркизы  де
Вильпаризи. Да вы и так ее отличите: в нее впряжена пара лошадей.
     Именно это мне хотелось довести до ее сведения, чтобы возвыситься в  ее
глазах. Произнеся слова: "маркиза" и  "пара  лошадей",  я  испытал  глубокое
облегчение. Я почувствовал, что рыбачка будет помнить обо мне,  и  вместе  с
боязнью, что я никогда больше не увижу ее, уменьшалось и мое желание  с  нею
увидеться. Мне казалось, что я незримыми устами коснулся ее существу и что я
ей понравился. И это пленение ее сознания, это мысленное обладание ею лишили
ее таинственности, как лишает таинственности обладание телесное.
     Мы  начали  спускаться  по  дороге  в  Юдемениль;  неожиданно  на  меня
нахлынуло глубокое счастье, -  таким  счастливым  я  не  часто  бывал  после
отъезда из Комбре, - оно напоминало то, что я переживал, например, глядя  на
мартенвильские колокольни.  Но  теперь  счастье  было  неполное.  Я  заметил
невдалеке от ухабистой дороги, по которой мы ехали,  три  дерева,  когда-то,
должно быть, стоявшие в начале  тенистой  аллеи,  -  складывавшийся  из  них
рисунок я уже где-то видел; я не мог вспомнить, из какого  края  были  точно
выхвачены деревья, но чувствовал, что край этот мне знаком;  таким  образом,
мое сознание застряло между  давно  прошедшим  годом  и  вот  этой  минутой,
окрестности Бальбека дрогнули, и я задал себе вопрос: уж  не  греза  ли  вся
наша  сегодняшняя  прогулка,  не  переносился  ли   я   в   Бальбек   только
воображением, не является ли маркиза де  Вильпаризи  героиней  романа  и  не
возвращают ли нас к действительности только вот эти три старых  дерева,  как
возвращаешься к действительности, оторвавшись от книги,  описывающей  совсем
иные места так ярко, что в конце концов нам кажется, будто мы  действительно
там поселились?
     Я смотрел на них, я видел их ясно, но мой разум сознавал, что  за  ними
скрывается нечто ему не  подвластное,  что  они  вроде  находящихся  от  нас
слишком далеко предметов: как ни стараемся мы до них дотянуться, а все же  в
лучшем случае нам удается на мгновенье  коснуться  их  оболочки.  Мы  делаем
передышку только для того, чтобы размахнуться и еще дальше вытянуть руку. Но
для того, чтобы мой разум мог собраться с силами,  взять  разбег,  мне  надо
было остаться один на один с самим собой. Мне хотелось  свернуть  с  дороги,
как на