ть может, не  столь  уже  драгоценны,  раз  ими
обладали в полной мере всякие там Моле и Ломени, и что хотя из-за отсутствия
этих качеств общение с такими людьми удовольствия не доставляет,  однако  же
оно не помешало стать Шатобрианом, Виньи, Гюго, Бальзаком лишенным  здравого
смысла честолюбцам, которых так  же  легко  было  вышутить,  как,  например,
Блока... Имя Блока раздражало бабушку. И она начинала  восхищаться  маркизой
де Вильпаризи. Говорят, будто в любви склонностями управляют интересы  рода:
для  того,  что  бы  у  ребенка  была  крепкая  конституция,  интересы  рода
заставляют тощих женщин искать сближения с толстыми мужчинами, а толстых - с
тощими: вот так и моя бабушка, не сознавая, что ею руководит забота  о  моем
благополучии,   которому   угрожает   моя   нервозность,   мое   болезненное
предрасположение  к  меланхолии,  болезненное  стремление   к   одиночеству,
отдавала  предпочтение  уравновешенности  и  благоразумию,  свойственным  не
только маркизе де Вильпаризи, но целому обществу, которое могло бы  развлечь
меня, успокоить, вроде того, где в былые времена блистали остроумием  Дудан,
Ремюзае не говоря о Босержан, Жубере, Севинье, - остроумием, делавшим  жизнь
радостной,  возвышавшим  ее  в  противоположность  безотрадным  и  низменным
утонченностям Бодлера, По, Верлена, Рембо, от которых  они  страдали,  из-за
которых их переставали уважать, а бабушка не желала этого внуку. Мои поцелуи
заставляли бабушку умолкнуть; я задавал ей вопрос, заметила ли  она,  что  у
маркизы де Вильпаризи вырвалась фраза,  из  которой  явствует,  что  маркиза
гордится своим происхождением, хотя и старается этого не показать. Все  свои
впечатления я выносил на суд бабушки - без нее, самостоятельно, я  не  сумел
бы определить цену тому или иному  человеку.  Каждый  вечер  я  приносил  ей
накопившиеся у меня за  день  эскизы  людей,  для  меня  не  существовавших,
поскольку они - это не она. Как-то я сказал ей:
     - Я бы не мог без тебя жить.
     - Это нехорошо, - взволнованно заговорила  она.  -  Надо  быть  чуточку
жестче. Что бы ты делал, если б я отправилась в путешествие? Я бы мечтала  о
том, чтобы ты был вполне благоразумен и вполне счастлив.
     - Я был бы благоразумен, если б ты  уехала  на  несколько  дней,  но  я
считал бы часы.
     - Ну, а если б я уехала на несколько месяцев (при одной мысли  об  этом
сердце у меня сжалось)... на несколько лет... на...
     Мы оба замолчали. Мы не смели поднять друг  на  друга  глаза.  Я  болел
душой больше за нее, чем за себя. Я подошел к окну  и,  стоя  вполоборота  к
бабушке, нарочито медленно заговорил:
     - Ты же знаешь, что я существо приспосабливающееся.  Первые  дни  после
разлуки с самыми дорогими людьми я чувствую себя несчастным, а  потом,  любя
их  по-прежнему,  привыкаю,  моя  жизнь  течет  спокойно,  тихо;  я  мог  бы
находиться вдали от них месяцы, годы.
     Тут я умолк и стал смотреть прямо в окно. Бабушка на  минуту  вышла  из
комнаты. На другой день  я  начал  с  ней  философский  разговор  более  чем
равнодушным тоном, но так, чтобы она прислушалась к моим словам, а говорил я
о том, как это любопытно, что  в  связи  с  последними  научными  открытиями
материализм, по-видимому, терпит крах  и  что  наиболее  вероятным  все-таки
остается бессмертие душ и грядущее их соединение.
     Маркиза де Вильпаризи предупредила, что скоро ей уже нельзя  будет  так
часто с нами встречаться. Юный ее  племянник,  готовящийся  в  Сомюр,  несет
гарнизонную службу недалеко  отсюда,  в  Донсьере,  а  в  отпуск  собирается
приехать к ней, и ей придется много  быть  с  ним.  Во  время  прогулок  она
восхищалась его обширным  умом,  а  еще  больше  -  добрым  его  сердцем;  я
воображал, что он проникнется ко мне симпатией, что я стану  закадычным  его
другом, и когда, перед его приездом, маркиза дала  понять  бабушке,  что,  к
несчастью, он в когтях у нехорошей женщины, которую он любит  до  безумия  и
которая его не выпустит, я, уверенный в  том,  что  такая  любовь  неминуемо
кончается душевной болезнью, преступлением и самоубийством, представив себе,
какой короткий срок отмерен нашей дружбе, по  моим  ощущениям  -  уже  очень
крепкой, хотя я еще не видел племянника маркизы,  оплакивал  нашу  дружбу  и
грозившие  ей  несчастья,  как  оплакивают  любимого  человека,  о   котором
становится известно, что он опасно болен и что дни его сочтены.
     Как-то, в жаркий день, когда я сидел в полумраке  столовой,  защищаемой
от солнца,  окрашивавшего  ее  в  желтый  цвет,  занавесками,  меж  которыми
просверкивала синева моря,  я  увидел  между  взморьем  и  проезжей  дорогой
высокого, стройного  молодого  человека  с  открытой  шеей,  гордо  поднятой
головой, пронзительным взглядом и такой светлой кожей и  такими  золотистыми
волосами, словно они вобрали в себя весь солнечный свет. На юноше был костюм
из мягкой кремовой ткани, который, как мне казалось, подошел бы  женщине,  а
никак не мужчине,  и  тонкость  которого  не  менее  живо,  чем  прохлада  в
столовой, напоминала о том, что день нынче ясный, о том, как  жарко  наружи;
шагал он быстро. Его глаза были такого же цвета, как море, и с одного из них
поминутно спадал монокль. Все смотрели на него с любопытством - юный  маркиз
де Сен-Лу-ан-Бре славился своей элегантностью. Все газеты описывали  костюм,
в котором он недавно присутствовал в  качестве  секунданта  на  дуэли  юного
герцога д'Юзе. Казалось, что у человека,  у  которого  совершенно  особенный
цвет волос, глаз, кожи, особенная осанка, благодаря чему его  так  же  легко
было бы отличить в толпе,  как  драгоценную  прожилку  голубого  светящегося
опала в грубой породе, и жизнь должна быть не такая, как у других. До связи,
удручавшей маркизу де Вильпаризи, за него боролись самые хорошенькие женщины
из высшего света, и когда он появлялся у моря  с  известной  красавицей,  за
которой он ухаживал, то это, во-первых, окончательно упрочивало ее славу,  а
во-вторых, не меньше привлекало взоры к  нему,  нежели  к  ней.  Его  "шик",
заносчивость юного "льва", а главное - редкостная красота  давали  некоторым
основание утверждать, что в нем есть что-то  женственное,  но  недостатка  в
этом не видели, так как его мужественность и влюбчивость были известны всем.
Это и был тот самый племянник маркизы  де  Вильпаризи,  о  котором  она  нам
рассказывала. Мне было отрадно думать, что около месяца я  буду  видеться  с
ним и что он, наверно, ко мне привяжется.  Он  быстрым  шагом  прошел  через
вестибюль, словно гнался за моноклем, порхавшим перед ним, как  мотылек.  Он
пришел с пляжа, и море, заполнявшее стеклянную стену вестибюля до  половины,
служило ему фоном,  на  котором  он  вырисовывался  во  весь  рост,  как  на
портретах кисти художников, которые, полагая, что они в высшей степени точно
изображают  нынешнее  время,  выбирают  для  своей  натуры   соответствующее
обрамление: лужайку для игры в поло, в гольф, ипподром, палубу яхты, и  дают
современный эквивалент старых картин, где человек показан на переднем  плане
ландшафта. Экипаж, запряженный парой, ждал племянника маркизы де  Вильпаризи
у подъезда; его монокль опять начал резвиться  на  солнце,  а  он  изящно  и
умело, точно великий пианист, который даже в самом простом пассаже обнаружит
свое превосходство перед второстепенным исполнителем, сел рядом  с  кучером,
взял у него вожжи и, распечатывая письмо, которое ему отдал директор  отеля,
погнал лошадей.
     Какое разочарование постигало меня всякий раз, когда я  потом  встречал
его в отеле или наружи, -  он  шел,  подняв  голову,  все  время  соразмеряя
телодвижения со своим быстролетным, танцующим моноклем, как бы служившим его
телу центром тяжести, - и мог удостовериться, что он  не  ищет  сближения  с
нами, что он даже не здоровается,  хотя  он  не  мог  не  знать,  что  мы  в
дружеских отношениях с его теткой!  Вспоминая,  как  была  со  мною  любезна
маркиза де Вильпаризи, а до нее - маркиз де Норпуа, я приходил к мысли, что,
может быть, это не  настоящая  знать,  и  может  быть,  в  законах,  которым
подчиняется аристократия,  есть  тайный  пункт,  согласно  коему  женщины  и
некоторые  дипломаты  в  отношениях  с  разночинцами  по   неизвестным   мне
соображениям имеют право не проявлять той надменности, какую  неукоснительно
должен был выказывать юный маркиз. Рассудок мог бы мне на это возразить.  Но
в моем тогдашнем сумасбродном возрасте  -  возрасте  совсем  не  бесплодном,
напротив: плодоносном - обыкновенно не обращаются с вопросами к рассудку,  а
самые незначительные свойства принимают за неотъемлемую  часть  человеческой
личности. Окруженные чудищами и богами, мы не знаем покоя. Нет почти  такого
поступка, совершенного нами тогда, который нам впоследствии не захотелось бы
перечеркнуть. Вот о чем нам нужно было бы пожалеть, так это о бездумности, с
какою мы тогда действовали. Потом мы смотрели на вещи с  более  практической
точки зрения, совершенно так же, как смотрит все общество, но зато юность  -
это единственная пора, когда человек чему-нибудь да научается.
     Надменность, которую я угадывал в маркизе де Сен-Лу, и заключавшаяся  в
ней врожденная черствость обнаруживались в его манере держать себя, когда он
проводил мимо, всегда  негнущийся,  все  так  же  высоко  подняв  голову,  с
безучастным взглядом, более чем  безжалостным  -  не  выражавшим  даже  того
неопределенного уважения, какое мы испытываем к правам  других  людей,  даже
если эти люди незнакомы с нашей теткой, и в  силу  которого  я  относился  к
пожилой даме иначе, чем к уличному фонарю. Эта его холодность  была  так  же
далека от прелестных писем, в которых он, - о чем  я  мечтал  еще  несколько
дней назад, - стал бы изливать мне  свои  чувства,  как  далек  существующий
только в воображении  фантазера  восторг  палаты  и  народа,  вызванный  его
незабываемою речью, от того жалкого положения, какое занимает этот никому не
ведомый человек в жизни, мечтавший вслух один на один с самим собой и,  едва
лишь воображаемые рукоплескания утихли, снова остающийся ни при  чем.  Когда
маркиза де Вильпаризи, видимо желая загладить неприятное впечатление,  какое
оставляла  его  повадка,  свидетельствовавшая  о  том,   что   это   человек
высокомерный и недобрый,  опять  заговорила  о  необычайной  доброте  своего
внучатного племянника (он был сыном одной из ее племянниц, ненамного  старше
меня), я подивился способности света, наперекор истине, приписывать душевные
качества созданиям бездушным, как бы ни были они любезны с блестящими людьми
их круга. Маркиза де Вильпаризи невольно содействовала тому,  что  основные,
для меня уже несомненные черты характера ее племянника выступили еще  раз  в
тот день, когда я столкнулся с ними обоими на очень узкой дорожке, и маркизе
ничего иного не оставалось, как познакомить меня с ним. Он точно не  слышал,
что ему называют чье-то имя, ни один мускул не дрогнул в его лице;  в  самом
равнодушии, в пустоте его  глаз,  в  которых  не  блеснул  даже  слабый  луч
человеческого чувства, было что-то преувеличенное, делавшее их  похожими  на
неодушевленные зеркала. Потом, остановив на мне этот тяжелый взгляд, точно с
целью, прежде чем ответить мне на поклон, узнать, кто  я  такой,  он  резким
движением, казалось, вызванным скорее чисто мускульным рефлексом, чем  актом
воли, протянул мне руку. Когда же, на другой день, мне передали его визитную
карточку, я подумал, что он, по крайней мере, вызывает меня на дуэль. Но  он
говорил со мной только о литературе и после долгой беседы  заявил,  что  ему
очень бы хотелось проводить со мной несколько часов в день. Во время  нашего
свидания он не только проявил живой  интерес  к  духовным  ценностям,  но  и
выразил мне симпатию, не вязавшуюся с его  вчерашним  поклоном.  Убедившись,
что так он здоровается со всеми,  я  понял,  что  это  всего  лишь  светское
правило, которое усвоили некоторые члены его  семьи  и  которому  его  мать,
стремившаяся к тому, чтобы он получил блестящее  воспитание,  подчинила  его
тело; он кланялся, думая о поклонах столько же,  сколько  о  своих  красивых
костюмах,  о  своих  красивых  волосах;  это  его   движение   было   лишено
нравственного значения, какое я вложил в него поначалу, движение  заученное,
как и другая его привычка - сейчас же  представляться  родственникам  своего
знакомого, привычка, ставшая у  него  инстинктивной:  так,  увидев  меня  на
другой день после нашей встречи, он подлетел ко мне и, не поздоровавшись,  с
лихорадочной  поспешностью  попросил  познакомить  его  с   моей   бабушкой,
находившейся тут же, точно эта просьба была вызвана  инстинктом  самозащиты,
вроде того как мы отражаем  удар  или  закрываем  глаза  от  струи  кипятка,
которая, если б мы не  побереглись,  мгновение  спустя  могла  бы  оказаться
опасной.
     Когда обряд заклинания был совершен, презрительное это существо,  точно
злая фея, сбрасывающая свою личину и  околдовывающая  волшебными  чарами,  у
меня на глазах преобразилось в самого любезного,  самого  предупредительного
молодого человека, каких  мне  когда-либо  приходилось  встречать.  "Так,  -
сказал я себе, - я в нем ошибся, я - жертва заблуждения,  но  я  покончил  с
одним заблуждением и впал в другое: ведь это же важный господин,  счастливый
тем, что он благородного происхождения, но старающийся это скрыть". Под всем
прелестным  воспитанием  Сен-Лу,  под  его  любезностью  мне   действительно
открылась другая сущность, которую я в нем не подозревал.
     Этот молодой человек, по виду - презрительный аристократ  и  спортсмен,
относился с уважением и интересом только к духовным  ценностям,  особенно  к
модернистским течениям в литературе и искусстве, над которыми издевалась его
тетка;  кроме  того,  он  был  пропитан  тем,   что   его   тетка   называла
"социалистической декламацией",  исполнен  глубочайшего  презрения  к  своей
касте, просиживал целые часы над Ницше и  Прудоном.  Это  был  один  из  тех
восторженных "интеллигентов", которые вечно погружены в чтение книг,  заняты
только  высокими  мыслями.  В  Сен-Лу  проявление  этой  тенденции,   крайне
отвлеченной и весьма далекой от моих повседневных забот, хоть и казалось мне
трогательным, но немножко надоедало. Признаюсь, когда я узнал, кто его отец,
из мемуаров, в которых было полно анекдотов о знаменитом графе де  Марсанте,
воплощавшем в себе особое изящество далекой от нас эпохи,  то  весь  ушел  в
мечты, жаждал иметь точные сведения о жизни графа де Марсанта, и меня злило,
что Робер де Сен-Лу, вместо того чтобы довольствоваться  ролью  сына  своего
отца, вместо того чтобы быть  моим  путеводителем  по  старомодному  роману,
какой являла собою жизнь его отца, поднялся до любви к Ницше и Прудону.  Его
отец не разделил бы моих сожалений. Он тоже был человек умный,  и  ему  было
тесно в рамках светской жизни. Он  не  успел  узнать  своего  сына,  но  ему
хотелось, чтобы сын был лучше его. И  я  уверен,  что,  в  противоположность
другим членам их семьи, он восхищался бы им, радовался бы, что сын отказался
от суетных развлечений отца ради суровых размышлений; я уверен, что,  никому
ничего не говоря, со  скромностью  духовно  развитого  вельможи,  он  тайком
прочитал бы любимых писателей своего сына, чтобы  удостовериться,  насколько
Робер выше его.
     Грустно, однако, было то, что граф де Марсант при его умственной широте
мог  бы  оценить  сына,  столь  непохожего  на  него,  а  Робер  де  Сен-Лу,
принадлежавший к  числу  тех,  кто  считает,  что  человеческие  достоинства
связаны с  определенными  формами  искусства  и  жизни;  хранил  добрую,  но
чуть-чуть пренебрежительную память об  отце,  который  всю  жизнь  увлекался
охотой и скачками, скучал, слушая Вагнера, и обожал  Оффенбаха.  Сен-Лу  был
недостаточно умен, чтобы понять, что интеллигентность ничего общего не имеет
с подчинением определенной эстетической формуле, и  к  интеллекту  графа  де
Марсанта он испытывал нечто похожее на пренебрежение, с каким отнеслись бы к
Буальдье  или  к  Ла^  бишу  сын  Буальдье  или  сын   Лабиша,   сделавшиеся
приверженцами сверхсимволической литературы и сверхсложной музыки. "Я  очень
мало знал моего отца, -  говорил  Робер.  -  Человек  он  был,  по-видимому,
прекрасный. Его несчастьем  было  то,  что  он  жил  в  период  безвременья.
Родиться в Сен-Жерменском предместье и жить в эпоху "Прекрасной Елены" - это
беда. Будь он мелким буржуа, страстным поклонником "Нибелунгов", может быть,
из него вышло бы что-то совсем другое.  Мне  даже  говорили,  что  он  любил
литературу. Но  это  еще  ничего  не  значит:  ведь  он  считал  литературой
устарелые произведения". Мне  казалось,  что  Сен-Лу  чересчур  серьезен,  а
Сен-Лу не понимал, что я недостаточно серьезен. Судя обо всем с точки зрения
интеллектуальной,  не  постигая   радостей   фантазии,   иные   из   которых
представлялись ему ничтожными, он дивился, как это я - я, которого он ставил
гораздо выше себя, - могу испытывать к ним влечение.  Сен-Лу  сразу  покорил
мою бабушку не только безграничной добротой, какую он старался  проявлять  к
нам обоим, но и той естественностью, которая сказывалась у него  и  в  этом,
как и во всем остальном.  Естественность  же  -  должно  быть,  потому,  что
благодаря ей под человеческим искусством чувствуется  природа,  -  была  тем
качеством, которое бабушка особенно ценила: так,  в  садах,  -  например,  в
комбрейском саду, - она не любила чересчур правильных куртин,  в  поваренном
искусстве  ненавидела  "фигурные  торты",  оттого  что  не   так-то   просто
догадаться, из чего они приготовлены, а в игре  пианистов  ей  не  нравилась
слишком тщательная  отделка,  чрезмерная  гладкость,  -  она  питала  особое
пристрастие  к  нотам  нечетким,  к  фальшивым  нотам  Рубинштейна.  Эту  же
естественность она с удовлетворением отмечала даже в костюмах  Сен-Лу  с  их
мягким
     312
     изяществом, без намека  ни  на  хлыщеватость,  ни  на  чопорность,  без
обтяжки и накрахмаленности. Еще больше уважала она этого богатого  юношу  за
простоту и свободу, с какою он жил в роскоши, не давая почувствовать, что  у
него "денег куры не клюют",  и  не  важничая;  прелесть  естественности  она
находила еще в сохранившейся у  Сен-Лу  и  обычно  утрачивающейся  вместе  с
другими  физиологическими  особенностями,   присущими   детскому   возрасту,
неспособности помешать чертам своего лица выдать  любое  чувство.  Если  ему
чего-нибудь хотелось и это вдруг  исполнялось,  -  ну,  например,  если  ему
говорили что-нибудь приятное, - его охватывал  столь  внезапный,  пламенный,
стремительный, бурный восторг, что он бессилен был сдержать его  и  затаить;
по всему лицу его неудержимо разливалось удовольствие;  сквозь  тонкую  кожу
щек просвечивал яркий румянец, в глазах отражались смущение и радость. И моя
бабушка живо отзывалась на прелестную эту открытость и прямодушие, тем более
что - по крайней мере, в пору нашей дружбы с Сен-Лу - они  у  него  не  были
обманчивыми. А между тем я знал еще одного человека, - и таких  много,  -  у
которого  физиологическая  неподдельность  мимолетной   краски   отнюдь   не
исключала нравственного двуличия; очень часто румянец свидетельствует только
о том, что даже у подленьких  людишек  радостное  чувство  бывает  настолько
сильным, что они оказываются перед ним безоружными и вынуждены  открыть  его
другим. Но особенно восхищалась бабушка естественностью,  с  которой  Сен-Лу
без околичностей признавался в своей симпатии ко мне и которая  подсказывала
ему для ее выражения такие слова, каких, - говорила бабушка, - даже  она  не
могла бы найти, -  слова  точные  и  действительно  ласковые,  под  которыми
подписались бы "Севинье и Босержан"; Сен-Лу  не  стесняясь  посмеивался  над
моими   недостатками,   -   открывая   их,   он   поражал   бабушку    своей
проницательностью, -  но  посмеивался  так  же,  как  посмеивалась  бы  она:
добродушно, расх