можем
ясно представить себе настроение женщины, к которой, даже если мы знаем, что
она к нам равнодушна, мы беспрестанно обращаемся, навевая  себе  чудный  сон
или утешая себя в тяжком горе, с теми же словами, какие мы  говорили,  когда
она еще любила нас? Мы так же бессильны разобраться в  мыслях,  в  поступках
любимой женщины, как первые физики  (до  того,  как  создалась  и  чуть-чучь
осветила неведомое наука) - в явлениях  природы.  Или  еще  того  хуже:  как
человек, для которого почти не существовала бы  категория  причинности,  как
человек, который не способен установить связь между явлениями и для которого
видимый  мир  неясен,  как  сон.   Конечно,   я   силился   преодолеть   эту
расщепленность,   силился   отыскать   причины.   Я   даже   старался   быть
"объективным", старался отдать себе отчет в  несоответствии  того  значения,
какое Жильберта имела для меня, тому значению, какое не только имел для  нее
я, но и тому, какое она имела для всех остальных, а между тем если  б  я  не
подумал об этом несоответствии, то рисковал бы  принять  простую  любезность
моей подружки за пылкое признание, мою смехотворную и унизительную выходку -
за  простое,  изящное  движение,  которое  должно  привлечь  ко  мне   взоры
прекрасных глаз. Однако я боялся впасть и  в  противоположную  крайность:  я
боялся  увидеть  в  том,  что  Жильберта  опоздала  на  свидание,  знак   ее
нерасположения ко мне, знак ее  теперь  уже  неискоренимой  враждебности.  Я
старался найти между этими двумя в равной мере искажающими  действительность
точками зрения такую, которая дала бы мне правильное представление о  вещах;
расчеты, какие мне нужно было для этого произвести, заставляли меня на время
забывать о душевной боли; и, быть может, потому, что я послушался  чисел,  а
быть может, потому, что подсказал им ответ,  который  мне  хотелось  от  них
получить, я решил пойти завтра к Сванам, и я был счастлив,  но  только  так,
как бывает счастлив человек, который, намучившись со сборами в дорогу  туда,
куда его совсем не тянет, и дальше вокзала не доехав, возвращается  домой  и
распаковывает чемоданы. Во  время  колебаний  из  одной  мысли  о  возможном
решении (если только не обречь  эту  мысль  на  бездействие,  уговорив  себя
никакого решения не принимать) вырастают, как из зернышка, очертания  и  все
оттенки чувств, которые вызовет совершенный поступок, и я убеждал себя,  что
было бы нелепо, строя планы разрыва с Жильбертой, причинять  себе  такую  же
острую боль, какую я почувствовал бы, приведя план в исполнение, а раз  я  в
конце концов все равно к ней  вернусь,  то  мне  следует  избавить  себя  от
стольких робких попыток, от рождающихся в муках решений.
     Однако мое намерение восстановить дружеские отношения длилось,  пока  я
не дошел до Сванов, и не потому. что их  метрдотель,  очень  хорошо  ко  мне
относившийся, сказал, что Жильберты нет дома (в тот же вечер люди,  видевшие
ее,  подтвердили,  что  ее  действительно  не  было),  -  все  дело  было  в
выражениях, в каких он мне это сообщил: "Сударь! Барышни нет дома, я вас  не
обманываю, сударь. Если хотите проверить, сударь, я могу позвать  горничную.
Вы же знаете, сударь, что я всегда рад доставить вам удовольствие, и если  б
наша барышня была дома, я сейчас же провел бы вас к ней".  Эти  слова  своим
единственно для меня важным значением, своей непосредственностью,  тем,  что
они давали, пусть  неполный,  рентгеновский  снимок  с  истинного  положения
вещей, которое утаила бы обдуманная речь, доказывали, что у тех, кто окружал
Жильберту, сложилось впечатление, что я ей надоел; вот  почему,  как  только
метрдотель проговорил эти слова, они пробудили во мне ненависть, но только я
предпочел перенести ее с Жильберты  на  метрдотеля;  на  нем  сосредоточился
теперь весь гнев, который я  питал  к  моей  подружке;  свободная  от  гнева
благодаря его словам, моя любовь опять осталась одна; но вместе с  тем  гнев
предупреждал  меня,  что  некоторое  время  мне  не  нужно   встречаться   с
Жильбертой. Она наверное извинится передо мной в письме. И все-таки я к  ней
пока не пойду - я хочу доказать ей, что могу без нее  обойтись.  Но  если  я
получу от нее письмо, мне будет легче не ходить к ней некоторое время, раз я
буду уверен, что увижусь с ней, когда захочу. Для того,  чтобы  добровольная
разлука была не так тяжела, мне надо почувствовать, что мое сердце  свободно
от чудовищных подозрений: а вдруг  мы  рассорились  навсегда;  а  вдруг  она
помолвлена; а  вдруг  она  уехала;  а  вдруг  она  похищена?  Следующие  дни
напоминали давние дни первой недели после Нового года, когда мы с Жильбертой
не виделись. Но тогда я знал, что пройдет неделя  -  и  моя  подружка  опять
придет на Елисейские поля и мы с ней будем видеться  по-прежнему;  я  был  в
этом уверен; но я был  не  менее  твердо  уверен  и  в  том,  что  до  конца
новогодних каникул мне незачем ходить на Елисейские  поля.  Словом,  всю  ту
грустную и уже далекую неделю грусть моя была спокойна, потому что к ней  не
примешивались ни страх, ни надежда. Теперь, напротив, надежда причиняла  мне
такую же нестерпимую боль, как и страх.
     Не получив от Жильберты письма в  тот  же  вечер,  я  объяснил  это  ее
невнимательностью, ее занятостью, я не сомневался, что мне  его  доставят  с
утренней почтой. Я с сильно бьющимся сердцем ждал его каждое утро, но  когда
получались письма от кого угодно, только не от Жильберты, а то  и  вовсе  не
было писем, - и это  был  еще  не  худший  случай:  при  виде  доказательств
дружеских чувств, испытываемых другими людьми, я еще  тяжелее  переживал  ее
безразличие, - волнение сменялось упадком сил. Теперь я возлагал надежды  на
дневную почту. Я не  решался  выходить  из  дому  даже  в  промежутки  между
разносками почты - ведь Жильберта  могла  послать  письмо  и  не  по  почте.
Наконец наступило  время,  когда  уже  не  могли  прийти  ни  почтальон,  ни
посыльный от Сванов, надо было возлагать надежды на то, что  следующее  утро
принесет успокоение; так, убеждая себя, что мои мучения долго не  продлятся,
я, в сущности, все  время  их  растравлял.  Боль,  пожалуй,  была  одинаково
сильная, но, в отличие  от  давнишней,  однообразно  длившей  первоначальное
ощущение, она несколько раз в день возникала вновь, и ощущение боли  -  боли
чисто физической, вспыхивавшей  мгновенно  -  от  беспрестанного  повторения
делалось устойчивым; не успевала утихнуть тревога,  связанная  с  ожиданием,
как уже снова надо было ждать; за целый день не было ни одной минуты,  когда
бы я не томился, а ведь протомиться один-единственный час  -  и  то  тяжело.
Словом, я страдал неизмеримо  сильнее,  чем  в  давно  прошедшие  новогодние
каникулы, потому что на этот раз во мне  жило  не  бесхитростное  и  простое
приятие страдания, а надежда на то, что я вот-вот перестану страдать.
     Я все же пришел к этому приятию, и тогда я понял, что оно  должно  быть
окончательным, и навсегда отказался от  Жильберты,  -  отказался  ради  моей
любви к ней, главным же образом потому, что не хотел, чтобы у  нее  остались
презрительные воспоминания обо мне. Я даже, - чтобы она  не  думала,  что  я
испытываю нечто вроде любовной досады, - часто потом  соглашался  прийти  на
свидания, которые она мне назначала, но в последнюю минуту, как  я  поступил
бы со всяким, кого мне бы  не  хотелось  видеть,  писал  ей,  что,  к  моему
большому огорчению, прийти не могу. Эти сожаления, обычно выражаемые  людям,
к которым мы равнодушны, должны были, как мне казалось,  служить  еще  более
явным доказательством моего равнодушия к Жильберте, чем деланно  равнодушный
тон, каким мы говорим только с  любимой.  Если  бы  не  столько  мои  слова,
сколько без конца повторяемые действия убедили ее, что меня к ней не  тянет,
тогда, быть может, ее потянуло бы ко мне. Увы! То были  тщетные  усилия:  не
видя Жильберты, добиваться того,  чтобы  ее  потянуло  ко  мне,  это  значит
потерять ее навсегда: во-первых, потому, что, когда ее снова потянет ко мне,
то не в моих интересах, если только я хочу, чтобы эта тяга не  прекращалась,
сразу сдаваться; притом, самое тяжелое для меня время тогда уже пройдет; она
была мне необходима сейчас, и мне хотелось предупредить ее, что когда  мы  с
ней увидимся вновь, то она успокоит  боль,  которая  и  так  уже  утихнет  -
настолько,  что  это  успокоение  не  послужит,  как  послужило  бы  сейчас,
прекратив мои страдания, поводом для капитуляции, для примирения, для  новых
встреч. Когда же, некоторое время  спустя,  я  смогу  наконец  безболезненно
поговорить с Жильбертой начистоту, - такой сильной станет ее тяга ко мне,  а
моя к ней, - это явится знаком  того,  что  моя  тяга  не  выдержала  долгой
разлуки, и ее уже нет; знаком того, что я стал равнодушен к  Жильберте.  Все
это я продумал, но не говорил ей; она бы вообразила, что я делаю вид, будто,
так долго с ней не встречаясь, в конце концов  разлюбил  ее,  -  делаю  вид,
только чтобы она как можно скорее пригласила меня к себе.  Пока  что,  желая
облегчить себе  разлуку,  я  (чтобы  Жильберта  поняла,  что,  вопреки  моим
уверениям, я по собственному желанию, а не из-за какой-либо  помехи,  не  по
состоянию здоровья, лишаю себя встреч с ней)  всякий  раз,  когда  мне  было
точно известно, что Жильберты не будет дома, что ей  нужно  куда-то  идти  с
подругой и к обеду она не вернется, шел к г-же Сван (теперь она снова  стала
для меня той, какою была во времена, когда мне было так трудно видеться с ее
дочерью и когда, если Жильберта не приходила на Елисейские поля, я гулял  по
Аллее акаций). Я надеялся услышать что-нибудь о Жильберте и был уверен,  что
и она услышит обо мне и поймет, что она мне не дорога. И я еще  склонен  был
думать, как все, с кем случалось несчастье, что моя горькая  доля  могла  бы
быть хуже. Я убеждал себя, что двери дома Жильберты для меня открыты, но я и
так уже не пользуюсь  широко  этим  правом,  а  когда  почувствую,  что  мне
невыносимо тяжело там бывать, то в любой момент прекращу эту пытку. Мое горе
оттягивалось со дня на день. Впрочем, и это еще громко сказано. Сколько  раз
в течение одного часа (но теперь уже без тоски ожидания, обволакивавшей меня
в первые недели после нашей ссоры, когда  я  еще  не  решался  снова  начать
бывать у Сванов) я читал себе письмо,  которое  Жильберта  когда-нибудь  мне
пришлет, а может быть, даже принесет сама! Постоянное  упоение  воображаемым
счастьем помогало мне  переносить  разрушение  счастья  подлинного.  Чувство
безнадежности, испытываемое нами, когда мы думаем о женщинах, которые нас не
любят, или о "без вести пропавших", не мешает  нам  чего-то  ждать.  Мы  все
время начеку, настороже; сын ушел в море, в опасное плавание, а мать  каждую
минуту, даже много времени спустя после того, как она узнала  наверное,  что
он погиб, представляет себе, что он чудом спасся,  что  он  невредим  и  вот
сейчас  войдет.  И  это  ожидание,  в  зависимости  от  силы  памяти  и   от
сопротивляемости организма, помогает ей с годами привыкнуть к мысли, что  ее
сына нет в живых, помогает в конце концов  забыть  о  нем  и  выжить  -  или
убивает ее.
     Кроме того, я отчасти утешался мыслью, что горе полезно для моей любви.
Каждый мой приход к г-же Сван в отсутствие ее дочери был для меня мучителен,
но зато я чувствовал, что это возвышает меня в глазах Жильберты.
     И еще: прежде чем идти к г-же Сван, я  удостоверялся,  что  не  застану
Жильберту дома, быть может  не  столько  потому,  что  твердо  решил  с  ней
рассориться, сколько потому, что надежда на мир наслаивалась на мою  волю  к
разрыву (ведь нет же почти ничего абсолютного, - во всяком  случае,  такого,
что было бы всегда абсолютным, -  в  человеческой  душе,  одним  из  законов
которой,  поддерживаемым   внезапными   притоками   воспоминаний,   является
прерывистость) и утаивала  от  меня  то,  что  есть  самого  мучительного  в
разрыве. Несбыточность надежды я сознавал отчетливо. Я был похож на бедняка,
который не так обильно орошает слезами свой черствый кусок хлеба оттого, что
говорит себе в утешение: ведь  может  же  случиться  так,  что  какой-нибудь
иностранец именно сейчас оставит ему все свое состояние. Все  мы  принуждены
ради того, чтобы сделать  жизнь  сносной,  защищаться  от  нее  каким-нибудь
чудачеством. Вот так и моя надежда была более цельной, - при том  что  отрыв
от Жильберты осуществлялся с большей решительностью,  -  оттого  что  мы  не
виделись. Если б мы встретились у ее матери" быть может, мы сказали бы  друг
другу непоправимые слова, которые рассорили бы нас окончательно и  убили  бы
во мне надежду, но тогда в моей душе всколыхнулась бы тоска, с  новой  силой
вспыхнула бы любовь и мне уже труднее было бы покоряться своей участи.
     Давным-давно, задолго до моей ссоры с Жильбертой,  г-жа  Сван  говорила
мне: "Это очень хорошо, что вы ходите к Жильберте, но я была бы рада, если б
вы иногда приходили и ко мне, но не в те дни, когда у меня полон дом гостей,
- вам с ними будет скучно, - а в другие, но только попозже:  тогда  вы  меня
непременно застанете". Таким образом,  теперь  я  делал  вид,  что  исполняю
давнее ее желание. И поздним вечером, когда мои родители садились ужинать, я
уходил к г-же Сван, зная, что не увижу  Жильберту  и  все-таки  буду  думать
только о ней. В этом считавшемся тогда  отдаленном  квартале  Парижа,  более
темного, чем теперь, потому что электричество было тогда в немногих домах, а
на улицах, даже в центре, его совсем не было, только  лампы  из  гостиных  в
первом этаже или с низеньких антресолей (такие именно антресоли были в  этом
доме, и там обычно принимала гостей г-жа Сван) освещали дорогу и  заставляли
поднимать глаза прохожих, для которых этот свет за  занавесками  был  явным,
хотя и не резким знаком того, что у  подъезда  стоят  дорогие  кареты.  Если
какая-нибудь карета трогалась,  прохожие  не  без  волнения  думали,  что  в
загадочном этом явлении произошли  перемены;  но  это  всего-навсего  кучер,
чтобы лошади не озябли, время от  времени  давал  им  пробежаться,  и  такие
пробежки производили тем  более  сильное  впечатление,  что  резиновые  шины
создавали бесшумный фон, на  котором  отчетливее  в  резче  выделялся  топот
копыт.
     "Зимним садом", в те года представлявшимся  взору  прохожего  на  любой
улице, во всех квартирах, кроме расположенных слишком высоко над  тротуаром,
теперь можно полюбоваться лишь на гелиогравюрах в подарочных книгах П. -  Ж.
Сталя, и на гравюрах он, - в отличие от теперешних салонов в стиле  Людовика
XVI, где редко когда увидишь розу или японский ирис  в  хрустальной  вазе  с
таким узким горлышком, что два цветка там уже не поместились бы, - благодаря
тогдашнему обилию комнатных растений и полному отсутствию  стилизации  в  их
размещении, как будто хранит на себе печать не бесстрастной заботы о мертвой
декоративности, но живой, пленительной любви  хозяек  дома  к  ботанике.  Он
напоминает, но только в увеличенном виде,  переносную  оранжерейку,  которую
тогда ставили новогодним утром под зажженной лампой, - у  детей  не  хватало
терпения ждать, пока рассветет, - среди других подарков,  и  то  был  лучший
подарок, так как своими  растеньицами,  которые  надо  было  выращивать,  он
вознаграждал за наготу зимы; в еще большей степени, чем на эти  оранжерейки,
зимние сады походили на ту, что была рядом с ними, на картинке  из  красивой
книги, - это был тоже новогодний подарок, -  и  хотя  оранжерейку  из  книги
дарили не детям, а героине повести Лили, они приходили от нее в  восторг,  и
теперь, почти уже состарившись, они склоняются к мысли, что в  те  блаженные
времена зима была самым лучшим временем года.  Наконец,  в  глубине  зимнего
сада, сквозь переплет  ветвей  самых  разных  растений,  благодаря  которому
освещенное окно с улицы становилось похожим  на  стекла  тех  самых  детских
оранжереек, нарисованных или настоящих,  прохожий,  поднявшись  на  цыпочки,
чаще всего видел господина в сюртуке с гарденией или гвоздикой в петлице,  -
господин стоял перед сидевшей дамой, и оба они, точно вырезанные на  топазе,
неясно различались в глубине гостиной,  задымленной  паром  от  самовара,  -
тогда это еще было новшеством, - паром, который, может быть,  поднимается  и
теперь, но к которому так привыкли, что никто его уже не замечает. Г-жа Сван
придавала большое значение "чаю"; она полагала, что это будет оригинально  и
очень мило, если она кому-нибудь  скажет:  "Вы  всегда  меня  застанете,  но
только попозже; приходите к чаю", - и  произносила  она  эти  слова  с  чуть
заметным  английским  акцентом,  улыбаясь  ласковой  и  тонкой  улыбкой,   а
польщенный знакомый г-жи Сван с многозначительным  видом  кланялся  ей,  как
будто  ее  слова  заключали  в  себе  особый,  глубокий   смысл,   внушавший
почтительность  и  требовавший  внимания.  Была  еще  одна  причина,   кроме
вышеуказанных, отчего цветы являлись не просто украшением салона г-жи  Сван,
и причина эта коренилась не в эпохе,  а  в  прежней  жизни  Одетты.  Кокотка
высокого полета, каковой она  раньше  и  была,  живет  главным  образом  для
любовников, то есть у себя дома, а это приучает ее жить для себя. Порядочная
женщина, конечно, тоже может дорожить своими вещами, но кокотка дорожит  ими
еще больше. Важнейшая минута ее дня - не та, когда она одевается  для  всех,
но та, когда она раздевается для одного. Ей нужно быть не менее элегантной в
капоте, в ночной сорочке, чем в выходном платье. Другие  женщины  выставляют
свои драгоценности напоказ, ей  же  надлежит  быть  в  тесной  дружбе  с  ее
жемчугами. Такой образ жизни обязывает, воспитывает вкус к  тайной  роскоши,
вкус почти бескорыстный. У г-жи Сван был вкус  к  цветам.  Около  ее  кресла
всегда стояли в громадной хрустальной чаше с водой заполонявшие ее  пармские
фиалки и маргаритки с оборванными листочками, и гость  мог  принять  это  за
знак прерванного любимого занятия, так же как недопитую чашку  чая,  которую
г-жа Сван выпила бы в одиночестве ради  собственного  удовольствия;  занятия
даже еще более интимного и таинственного, так  что  человеку,  скользнувшему
взглядом по этим стоявшим на самом виду  цветам,  хотелось  извиниться,  как
будто он подсмотрел заглавие еще  не  раскрытой  книги,  по  которому  можно
судить о том, что Одетта читала, а следовательно - быть может, и о том,  что
она сейчас думает. А ведь цветы - существа, в еще большей степени живые, чем
книги, и вам было бы так же неловко, как если бы  вы,  придя  к  г-же  Сван,
обнаружили, что она не одна,  или,  вернувшись  вместе  с  нею  в  гостиную,
заметили бы, что тут кто-то есть, - до того загадочную играли роль  и  такое
близкое имели отношение к тем часам жизни хозяйки  дома,  о  которых  никому
ничего не было известно, эти поставленные не для гостей Одетты, а как бы  ею
забытые здесь цветы, словно  они  вели  и  будут  еще  вести  с  ней  особый
разговор, который  вы  боялись  прервать  и  тайну  которого  вы  безуспешно
пытались прочитать в линялом, жидком,  лиловом,  водянистом  цвете  пармских
фиалок.  С  конца  октября  Одетта  начала  прилагать  старания,  чтобы   по
возможности вовремя возвращаться  домой  к  чаю,  на  свой,  как  тогда  еще
говорили, five o'clock tea: она  слышала  (и  любила  повторять),  что  г-же
Вердюрен удалось создать салон потому, что в определенный  час  ее  наверное
можно застать дома. Одетта тоже  задалась  целью  выбрать  себе  такой  час,
только без особых стеснений, senza rigore. по излюбленному ее выражению. Она
смотрела на себя как на  вторую  Леспинас  и  считала  себя  основательницей
салона, соперничающего с салоном дю Дефан, у которой ей  удалось  переманить
самых приятных посетителей, в  частности  Свана,  последовавшего  за  ней  в
ссылку  и  разделившего  ее  уединение,  -  этим  ее  россказням  верили  не
осведомленные о ее прошлом новые знакомые, но,  понятно,  не  она  сама.  Мы
столько