й и растворенный  окоемом,  до  того  одинакового  с  ним
цвета,  -  точь-в-точь  как  на  картине  художника-импрессиониста,  -   что
казалось, будто корабль и окоем сделаны из  одного  материала,  словно  дело
было только в том, чтобы вырезать носовую часть  и  снасти,  и  в  них  этот
материал сквозил и узорился на мглистой голубизне  небосвода.  Иногда  океан
заполнял  собой  почти  все  мое  окно,  словно  приподнятое  пеленою  неба,
обведенною только вверху линией такого же синего  цвета,  как  море,  -  вот
почему мне казалось, что это тоже море; если же разница в  окраске  все-таки
наблюдалась, то я убеждал себя, что это зависит от освещения. Иной раз  море
бывало написано только в нижней части окна,  а  середину  и  верх  заполняло
столько облаков, наползавших одно на другое  горизонтальными  полосами,  что
стекла окон напоминали "облачные этюды", выполненные художником, у  которого
был такой замысел или же у которого такая специальность, а в стеклах книжных
шкафов  отражались  тоже  облака,  но  только  наплывшие  на  другую   часть
небосклона и по-иному окрашенные, и вот  эти  облака  являли  собой  как  бы
повторение, которое так полюбилось иным современным мастерам, одного и  того
же эффекта, и хотя этот эффект надо улавливать  непременно  в  разные  часы,
однако, благодаря запечатлевающей силе искусства,  они  могут  быть  увидены
одновременно, написанные пастелью и вставленные в застекленную раму.  Иногда
на сером небе и море выделялась легкая, необычайной тонкости,  розовость,  а
крылья мотылечка, уснувшего под этой "гармонией серых и  розовых  тонов"  во
вкусе Уистлера, напоминали  подпись  мастера  из  Челси.  Розовое  исчезало,
смотреть было не на что. Я вставал, задергивал  большие  занавески  и  опять
ложился в постель. Отсюда мне  была  видна  полоса  света  над  ними  -  она
угасала, суживалась, но во мне не вызывала ни грусти,  ни  сожаления  смерть
над занавесками того часа, который я обыкновенно проводил за столом, -  ведь
я же знал, что этот день не такой, как другие, что он длиннее, что он  вроде
полярных дней, которые ночь прерывает всего лишь на несколько минут; я знал,
что  произойдет  лучевое  превращение  -  и  из  куколки   сумерек   родится
ослепительный  свет  ривбельского  ресторана.  Я   говорил   себе:   "Пора",
потягивался, вставал, одевался; и я находил  прелесть  в  этих  бесполезных,
свободных от всякого материального груза мгновеньях, когда,  -  пока  другие
ужинали  внизу,  -  я  тратил  силы,  накопленные  за  время   предвечернего
бездействия, на то, чтобы  обтереться,  надеть  смокинг,  завязать  галстук,
проделать все эти движения, уже управляемые наслаждением, думать о том,  что
я снова увижу ту женщину, на  которую  я  прошлый  раз  обратил  внимание  в
Ривбеле, которая, кажется, на меня смотрела, даже встала из-за стола -  быть
может, понадеявшись, что я пойду за ней;  мне  нравилось  наводить  на  себя
лоск: ведь я делал это для того, чтобы потом весело, с головой погрузиться в
новую, свободную беззаботную жизнь, для того, чтобы мои сомнения разбились о
спокойствие Сен-Лу, для того, чтобы  выбрать  из  разновидностей,  изучаемых
естественной историей и доставляемых сюда со  всего  света,  такие,  которые
входят в состав наиболее изысканных кушаний,  немедленно  заказываемых  моим
другом, и дразнят мой аппетит и воображение.
     А в последние дни перед отъездом я уже не мог прямо с набережной  войти
в столовую: ее окна уже не отворялись, потому что наружи было темно, и целая
толпа бедняков и любопытных,  привлеченных  недоступным  для  них  пыланьем,
дрожавшими на ветру черными гроздьями обвивала светящиеся,  скользкие  стены
стеклянного улья.
     В дверь постучали; это был Эме - он сам взял на себя труд принести  мне
списки вновь прибывших.
     Перед уходом Эме не  мог  не  высказать  мнение,  что  Дрейфус  виновен
безусловно. "Все выяснится, - сказал Эме, - но не  в  нынешнему  году,  а  в
будущем: я это слышал от  одного  господина,  у  которого  большие  связи  в
генеральном штабе. Я его спросил, не собираются ли все  обнародовать  теперь
же, до нового года. Он отложил папиросу,  -  продолжал  Эме,  изображая  эту
сцену в лицах, и покачал головой и указательным пальцем, как  его  знакомый,
желавший этим сказать: не все сразу. - "В этом году - нет, Эме, - вот что он
сказал в положил мне руку на плечо, - никак невозможно. А к Пасхе - да!" Тут
Эме легонько похлопал меня по плечу и сказал: "Видите, я вам его представляю
в  точности",  а  представлял  он  его  то  ли  потому,  что   был   польщен
фамильярностью важной особы, то ли для того, чтобы я мог  с  полным  знанием
дела судить о том,  насколько  убедительна  мотивировка  и  есть  ли  у  нас
надежды.
     Не  без  легкого  сердцебиения  прочел  я  на  первой  странице  списка
новоприбывших: "Симоне с семейством". Во мне не умирали давние мечты - мечты
моего детства, и в этих мечтах нежность, ощущавшуюся моим сердцем и от  него
неотделимую, пробуждало во мне существо, ни в чем на меня не похожее. Теперь
я  творил  его  вновь,  воспользовавшись  для  этого   фамилией   Симоне   и
воспоминанием о гармоничности юных созданий, прошествовавших  мимо  меня  на
пляже, как на спортивных  состязаниях,  достойных  увековечения  на  картине
древнего художника или Джотто Я не имел понятия, которая из этих  девушек  -
мадмуазель Симоне и действительно ли у кого-нибудь из них такая фамилия,  но
я знал, что  люблю  мадмуазель  Симоне,  и  решил  через  Сен-Лу  попытаться
завязать с ней знакомство. К сожалению, Сен-Лу должен был каждый день ездить
в Донсьер - только с этим  условием  ему  и  продлили  отпуск,  но,  надеясь
заставить его пренебречь обязанностями офицера, я рассчитывал не столько  на
его  дружеские  чувства,  сколько  на  любознательность  человекоиспытателя,
которая так часто - даже если я не видел той,  о  ком  шла  речь,  а  только
слышал,  что  у  фруктовщика  хорошенькая  кассирша,  -  подбивала  меня  на
знакомство с новым образцом женской красоты. Так вот,  напрасно  я  старался
расшевелить эту любознательность в Сен-Лу, рассказывая о моих девушках.  Она
была надолго в нем парализована его любовью к артистке. И если бы  даже  эта
любознательность невнятно заговорила в нем,  он  тотчас  подавил  бы  ее  из
своеобразного суеверия, будто от его  преданности  зависит  преданность  его
возлюбленной. Вот почему, уезжая со мной ужинать в Ривбель, он не обещал мне
заняться моими девушками по-настоящему.
     Первое время мы приезжали в Ривбель, когда солнце уже садилось, но было
светло; в саду при ресторане огней еще  не  зажигали,  дневной  жар  спадал,
оседая словно на дне сосуда, вокруг  стенок  которого  прозрачный  и  темный
студень воздуха казался необычайно густым, и в этой  густоте  большая  роза,
росшая у потемневшей ограды, которую  она  отделывала  под  розовый  мрамор,
напоминала растение, видящееся нам в глубине оникса. А потом мы выходили  из
экипажа уже в темноте, часто окутывавшей Бальбек, когда мы оттуда  выезжали,
- если была плохая погода и если мы пережидали в надежде на ее улучшение. Но
в такие дни вой ветра не повергал меня в уныние, - я знал, что мои планы все
равно осуществятся, что я не останусь один на один с самим собой в  комнате,
знал, что в большом зале ресторана, куда  мы  войдем  под  звуки  цыганского
оркестра, бесчисленные лампы мгновенно восторжествуют над тьмою  и  холодом,
действуя против мрака своими широкими  золотистыми  кауперами,  и  я  весело
садился рядом с Сен-Лу в двухместную  карету,  ждавшую  нас  под  ливнем.  С
недавних пор слова Бергота,  утверждавшего,  что  я  создан,  что  бы  я  ни
говорил, прежде всего для радостей духовных, опять начали наводить  меня  на
мысль, что когда-нибудь я оправдаю  надежды,  но  эти  надежды  каждый  день
гасила скука, стоило мне сесть за стол и приняться за критический  этюд  или
роман. "В конце концов, - убеждал я себя, - может быть,  наслаждение,  какое
доставляет  творчество,  не  есть  непогрешимое   мерило   для   определения
достоинств  хорошо  написанной  страницы;  может  быть,   это   всего   лишь
сопутствующее ощущение,  которое  часто  входит  в  творческое  состояние  в
качестве придатка, но отсутствие которого не предрешает неудачи. Может быть,
некоторые писатели зевали, создавая шедевры". Бабушка старалась рассеять мои
сомнения - она внушала мне, что когда я буду хорошо себя чувствовать,  то  и
работать буду хорошо и с удовольствием. Наш  врач,  считавший  своим  долгом
предупредить, что со здоровьем дела  у  меня  плохи,  предписал  мне,  чтобы
предотвратить вспышку, строгий режим, и я подчинял  все  удовольствия  дели,
представлявшейся мне неизмеримо более важной,  чем  удовольствия:  окрепнуть
настолько, чтобы написать произведение,  замысел  которого  я,  быть  может,
носил в себе, я осуществлял над собой со дня  приезда  в  Бальбек  мелочный,
постоянный контроль. Я не пил на ночь кофе из боязни бессонницы, -  сон  был
мне необходим, чтобы на другой день не чувствовать себя вялым. Но стоило нам
приехать  в  Ривбель,  как   меня   уже   возбуждало   предвкушение   нового
удовольствия,  я  попадал  в  ту  область,  куда  необычайное  вводит   нас,
предварительно порвав нить,  которую  мы  столько  дней  терпеливо  пряли  и
которая вела нас к благоразумию, и так как для меня уже не  существовало  ни
завтрашнего дня,  ни  возвышенных  целей,  то  мгновенно  исчезал  и  точный
механизм предусмотрительного режима, действовавшего;  ради  достижения  этих
целей. Лакей предлагал мне снять пальто.
     - А вам не будет холодно? -  спрашивал  Сен-Лу.  -  Пожалуй,  лучше  не
снимать - какая уж там особенная жара!
     Я отвечал: "Нет, нет, не будет" - и, может быть, мне в самом деле  было
не холодно; во всяком случае, я уже не боялся заболеть, не думал о том,  что
мне во что бы то ни стало надо жить, жить, чтобы работать.  Я  сбрасывал  на
руки лакею пальто; мы входили в ресторан под марш,  который  играли  цыгане,
проходили между рядами накрытых столиков, точно по легкой дороге  славы,  и,
ощущая во всем теле прилив жизнерадостной  бодрости,  какую  в  нас  вливали
звуки  оркестра,  воздававшего  нам  воинские  почести,  устраивавшего   нам
незаслуженно торжественную встречу, заслоняли эту бодрость величественным  и
холодным выражением  лиц,  усталой  походкой,  только  чтобы  не  напоминать
кафешантанных певичек,  которые,  исполнив  на  воинственный  мотив  игривую
песенку,  выбегают  на  вызовы  с  молодцеватым  видом   одержавших   победу
полководцев.
     С этой минуты я становился другим человеком, я уже больше не был внуком
моей бабушки, я вспоминал о ней только при выходе  из  ресторана,  -  я  был
временным братом прислуживавших нам официантов.
     В Бальбеке я бы  за  неделю  не  выпил  столько  пива  и,  уж  конечно,
шампанского, - когда сознание у меня  было  спокойным  и  ясным,  оно  точно
определяло меру наслаждения, доставляемого мне этими напитками,  однако  мне
легко было от него отказаться, - сколько  в  ресторане  за  час,  да  еще  я
выпивал немного портвейна, хотя по рассеянности забывал его распробовать,  а
скрипачу за  его  игру  давал  два  "луи",  которые  копил  целый  месяц  на
какую-нибудь покупку, мечта о которой в ресторане вылетала у меня из головы.
Официанты,  держа  на  вытянутой  ладони  блюдо,  вихрем  проносились  между
столиками, - глядя на них, можно было подумать, что цель этого бега  в  том,
чтобы не выронить блюдо. И в самом деле: шоколадные суфле прибывали к  месту
своего назначения, не опрокидываясь,  выстроенный  вокруг  барашка  "Польяк"
картофель по-английски, несмотря на то, что галоп должен был  бы  перетрясти
его, не нарушал строя.  Я  останавливал  взгляд  на  одном  из  слуг,  очень
высоком, с шапкой великолепных черных волос, с  цветом  лица,  делавшим  его
похожим на редкостную птицу, бегавшего без устали,  и  как  будто  даже  без
цели, из конца в конец зала  и  напоминавшего  одного  из  "ара",  "полнящих
большие клетки в зоологических садах огненной своей окраской и  необъяснимым
волнением. Вскоре зрелище становилось - по крайней мере,  на  мой  взгляд  -
строже и спокойнее. Все  это  мельтешенье,  от  которого  кружилась  голова,
входило в  берега  спокойной  гармонии.  Я  смотрел  на  круглые  столики  -
необозримое их скопище заполоняло ресторан, как планеты заполоняют  небо  на
старинных  аллегорических  картинах.  Притом  все   эти   светила   обладали
неодолимой  силой  притяжения:  ужинавшие  глядели  только  на  столики,  за
которыми сидели  не  очи,  -  все,  кроме  какого-нибудь  богача-амфитриона,
которому удалось затащить в ресторан знаменитого писателя и  который  теперь
из кожи вон лез, чтобы с помощью чудодейственных свойств  вертящегося  стола
вытянуть что-нибудь из писателя, писатель же говорил о каких-то пустяках  и,
однако, приводил в восхищение дам.  Гармонию  астральных  этих  столиков  не
нарушало неустанное вращение бесчисленных слуг, - именно потому, что они  не
сидели, как ужинающие, а все время находились в движении, сфера их  действия
оказывалась некоей высшей сферой. Понятно, один бежал за закуской, другой  -
за вином или  за  стаканами.  Но  хотя  у  каждого  была  своя  цель,  в  их
безостановочном беге между круглыми столиками  можно  было  в  конце  концов
открыть закон этого мельтешащего и планомерного  снования.  При  взгляде  на
сидевших  за  кущами  цветов  двух  уродин  кассирш,  занятых   бесконечными
расчетами, можно было  подумать,  что  это  ведуньи,  пытающиеся  с  помощью
астрологических  вычислений  предузнать  столкновения,  время   от   времени
происходящие  на   этом   небосводе,   который   таким   представляла   себе
средневековая наука.
     И мне было отчасти жаль всех этих ужинающих, - ведь  я  же  чувствовал,
что для них круглые столики не  были  планетами  и  что  они  не  занимались
рассечением предметов, благодаря которому предметы уже  не  выступают  перед
нами в своем привычном обличье и  которое  дает  нам  возможность  проводить
аналогии. Они воображали,  что  ужинают  с  тем-то  и  с  тем-то,  что  ужин
обойдется им примерно во столько-то и что завтра все  начнется  сызнова.  И,
по-видимому, они были совершенно равнодушны к шествию мальчиков,  у  которых
срочных дел, вероятно, сейчас не было и они  торжественно  несли  корзины  с
хлебом. Некоторые, совсем еще дети, отупев  от  подзатыльников,  которые  им
походя давали старшие официанты, печально устремляли взгляд в далекую  мечту
и оживлялись только, когда кто-нибудь из проживавших  в  бальбекском  отеле,
где они служили раньше, узнавал их, заговаривал с ними и  просил  именно  их
унести шампанское, потому что его невозможно было пить,  каковым  поручением
они очень гордились.
     Я прислушивался к моим нервам и улавливал  в  их  гуде  блаженство,  не
зависевшее от предметов  внешнего  мира,  обладающих  способностью  вызывать
блаженное  состояние,  в  которое  я  и  сам  властен  был  приводить   себя
посредством небольшого перемещения моего тела или  моего  внимания,  подобно
тому как легкий нажим на закрытый глаз дает ощущение цвета. Я выпивал  много
портвейна и если спрашивал еще, то не столько в  предвкушении  удовольствия,
какое мог получить от нескольких дополнительных рюмок, сколько  потому,  что
уж очень сильно было удовольствие от рюмок выпитых.  Я  предоставлял  музыке
вести по нотам мое наслаждение, и оно послушно располагалось на каждой ноте.
Подобно химическому заводу, поставляющему  в  большом  количестве  вещества,
которые в природе встречаются случайно и крайне редко, ривбельский  ресторан
одновременно  собирал  под  своей  крышей  больше  женщин,  в  которых   мне
открывались возможности счастья, нежели случай сводил меня с ними в  течение
года на прогулках;  вдобавок  музыка,  которую  мы  слушали,  -  аранжировки
вальсов, немецких оперетт, кафешантанных песенок,  все  это  было  для  меня
внове, - тоже являла собою некий воздушный мир наслаждений, наслоившийся  на
тот, и еще сильней опьяняющий. Ведь каждый мотив, своеобразный, как женщина,
в отличие от нее не приберегал тайну сладострастия для  кого-нибудь  одного;
он предлагал поведать ее и мне, он смотрел на меня во все глаза, направлялся
ко мне то жеманной, то заигрывающей походкой, заговаривал со мной,  ластился
ко мне, словно я вдруг стал прельстительнее, могущественнее или богаче;  мне
чудилось,  однако,  в  этих  мотивах  что-то  жестокое:  дело  в  том,   что
бескорыстное чувство красоты, проблеск ума - все это им  несвойственно;  для
них существует только физическое наслаждение. И они  -  самый  безжалостный,
самый безвыходный ад для несчастного ревнивца, которому они  изображают  это
наслаждение, - наслаждение, вкушаемое  любимой  женщиной  с  другим,  -  как
единственное, что существует на свете для женщины, заполняющей его  целиком.
Но пока я тихо напевал этот мотив и  возвращал  ему  его  поцелуй,  присущее
только ему сладострастие, которое мне от него передавалось, становилось  для
меня все дороже, и я готов был оставить родных и пойти за этим мотивом в тот
особый мир, который он строил в невидимом,  очерчивая  его  то  истомой,  то
пылкостью. Хотя подобного  рода  наслаждение  не  принадлежит  к  повышающим
ценность человека, которого они посетили, потому что испытывает  его  только
он, и хотя женщина, которая  обратила  на  нас  внимание  и  которой  мы  не
понравились, не знает, полон  ли  сейчас  наш  внутренний  мир  субъективным
счастьем, следовательно, ее отношение к нам не может измениться  к  лучшему,
все же я чувствовал, что обаяние мое растет,  что  я  почти  неотразим.  Мне
казалось, что моя любовь не может отталкивать или вызывать  усмешку,  что  в
ней-то и заключена волнующая красота, обольстительность музыки, а что музыка
- это благоприятная среда, где я и моя любимая, внезапно сблизившись,  могли
бы встречаться.
     Ресторан посещали не только женщины легкого поведения,  но  и  люди  из
высшего общества, приезжавшие сюда к пяти часам пить  чай  или  устраивавшие
роскошные ужины. Чай подавали в длинной застекленной галерее, узкой, похожей
на коридор, соединявшей вестибюль с залом и выходившей в сад, от которого ее
отделяла, не считая каменных столбов, стеклянная стена с открытыми в  разных
местах окошечками. От этого здесь не только гуляли вечные  сквозняки,  но  и
возникали внезапные, быстрые, слепящие вспышки солнца, - вот почему  женщин,
пивших чай, плохо было видно,  и  когда  они,  скучившись  между  столиками,
расставленными по два с  каждой  стороны  во  всю  длину  этого  бутылочного
горлышка, подносили ко рту чашку или здоровались, то при каждом движении все
так и переливались, отчего галерея казалась  водоемом,  вершей,  куда  рыбак
напустил пойманных им  сверкающих  рыб,  наполовину  высунувшихся  из  воды,
залитых светом и отражающих во  взгляде  того,  кто  на  них  смотрит,  свой
радужный блеск.
     Несколько  часов  спустя  в  столовой,  куда,  само  собой  разумеется,
подавался ужин, зажигали огонь, хотя наружи было еще светло - настолько, что
в саду рядом  с  беседками,  казавшимися  в  полумраке  бледными  призраками
вечера, были видны грабы, синюю зелень которых пронизывали последние лучи  и
которые, когда мы смотрели на  них  в  окно  из  освещенного  лампами  зала,
представали  нашим  глазам  не  как  женщины,  вдоль  голубовато-золотистого
коридора пившие днем чай в искрящейся влажной сета,  но  как  растительность
гигантского бледно-зеленого аквариума, на который падал неестественный свет.
Наконец вставали из-за стола; за ужином посетители все  время  рассматривали
сидевших за соседними столицами, узнавали их, спрашивали, кто  это,  что  не
мешало им быть накрепко спаянными между собой вокруг того  столика,  который
занимали они; когда же  они  переходили  пить  кофе  в  коридор,  куда  днем
подавался  чай,  сила  притяжения,  до  этого  заставлявшая  их  тяготеть  к