и,
и из-за этого перестал здесь бывать. Я даже не видел тетиной мебели - у  нас
и так было тесно, и мои родители велели свалить ее в сарай. Но когда на моих
глазах  эти  женщины  стали  пользоваться  ею,  мне  почудилось,  будто  все
добродетели, которыми дышала тетина комната в  Комбре,  страдают  от  грубых
прикосновений и что на эту пытку обрек беззащитные вещи я! Если б я посягнул
на мертвую, я бы не так мучился. Больше я ни  разу  не  был  у  сводни:  мне
казалось, что вещи - живые и что они обращаются  ко  мне  с  мольбой,  вроде
неодушевленных по виду предметов из персидской сказки,  в  которых,  однако,
заключены души, преданные на муку  и  молящие  об  освобождении.  Но  память
обычно развертывает перед нами воспоминания не в хронологическом порядке,  а
в виде опрокинутого отражения, и потому я лишь много позднее  вспомнил,  что
несколько лет назад я на этом самом диване впервые познал  упоение  любви  с
троюродной  сестрой,  которая,  заметив,  что  я  раздумываю,  где  бы   нам
расположиться, дала мне довольно  опасный  совет  воспользоваться  временем,
когда тетя Леония встает и уходит в другую комнату.
     Всю остальную мебель, а главное - великолепное старинное  серебро  тети
Леонии, я, наперекор желанию  родителей,  продал,  чтобы  иметь  возможность
посылать  больше  цветов  г-же  Сван,  которая,  получив  громадные  корзины
орхидей, говорила мне: "На месте вашего отца я бы над вами  учинила  опеку".
Мог ли я предполагать, что когда-нибудь пожалею именно об этом серебре и что
удовольствию делать приятное родителям Жильберты, -  удовольствию,  которое,
быть может, потеряет в моих глазах всякую цену, - я предпочту  другие?  Тоже
ради Жильберты, чтобы  не  расставаться  с  ней,  я  отказался  от  места  в
посольстве. Твердые  решения  человек  принимает  только  в  таком  душевном
состоянии, которое длится недолго. Я с трудом мог  себе  представить,  каким
образом совершенно особая субстанция, которая  была  заложена  в  Жильберте,
которую излучали ее родители, ее дом и из-за которой я  стал  безучастен  ко
всему остальному, - каким образом эта субстанция может отделиться от  нее  и
переселиться в другое существо. Субстанция, без сомнения, останется  той  же
самой, но на меня она уже будет производить другое впечатление. Одна и та же
болезнь развивается и один и тот же сладкий яд действует  сильнее,  когда  с
течением времени ослабеет сердечная деятельность.
     Между тем мои родители изъявляли желание, чтобы  ум,  который  нашел  у
меня Бергот, проявился в каком-нибудь замечательном труде. До знакомства  со
Сванами  я  считал,  что  мне  мешает  работать  возбуждение,   вызывавшееся
невозможностью свободно встречаться с Жильбертой. Но, после того  как  двери
ее дома открылись для меня, стоило мне сесть за письменный  стол,  и  я  уже
вставал и мчался к  Сванам.  Когда  же  я  возвращался  от  них  домой,  мое
уединение было кажущимся, моя мысль была не в  силах  плыть  против  течения
слов, по которому я до этого часами бессознательно плыл. В одиночестве я все
еще составлял фразы, которые могли понравиться Сванам, и, чтобы сделать игру
еще более увлекательной,  говорил  за  своих  отсутствующих  собеседников  и
задавал себе такие вопросы, чтобы в удачных ответах  проступил  блеск  моего
остроумия. Это безмолвное упражнение: представляло собой, однако, беседу,  а
не размышление; мое уединение было жизнью выдуманного салона, где не я  сам,
а мои воображаемые собеседники направляли мою речь  и  где,  вместо  мыслей,
которые я считал верными, я  пытался  выразить  другие,  приходившие  мне  в
голову без всяких усилий с моей стороны и не  западавшие  вглубь;  это  было
абсолютно пассивное наслаждение,  вроде  того,  какое  человеку,  ощущающему
Тяжесть в желудке, доставляет полный покой.
     Если б я так твердо не решил взяться за дело, быть может,  мне  удалось
бы заставить себя тут же начать  работать.  Но  так  как  решение  мое  было
бесповоротным, так как за сутки  вперед,  в  рамках  ничем  не  заполненного
завтрашнего дня, все отлично размещалось, потому что меня там еще не было, и
благие  мои  намерения  представлялись  мне  легко   осуществимыми,   то   я
предпочитал пропустить сегодняшний вечер,  раз  я  чувствовал,  что  еще  не
готов, но увы!  На  другой  день  мне  тоже  не  работалось.  Однако  я  был
рассудителен. Не потерпеть три дня после  того,  как  прождал  годы,  -  это
чистое  ребячество.  Уверенный,  что  послезавтра  у  меня  будет   написано
несколько страниц, я ни слова не  говорил  родным  о  своем  решении;  лучше
запастись терпением на несколько часов,  а  потом  показать  начатую  работу
утешенной и убедившейся бабушке. К  сожалению,  завтра  оказывалось  не  тем
существующим помимо меня, просторным днем, какого  я  страстно  ждал.  Когда
этот день кончался, то обнаруживалось, что  моя  лень  и  тяжелая  борьба  с
внутренними препятствиями продлились еще на сутки, только и всего. Проходило
еще несколько дней, мои планы не осуществлялись, я терял надежду на то,  что
они осуществятся в ближайшее время, а это означало,  что  у  меня  пропадала
всякая охота все подчинить задаче осуществления моих планов; я  опять  долго
засиживался по вечерам: меня уже  не  заставляло  рано  ложиться  отчетливое
видение начатой завтра утром работы. Для того чтобы меня вновь охватил порыв
"к труду, мне надо было несколько дней передышки,  и  когда  бабушка  раз  в
жизни позволила себе мягко и разочарованно упрекнуть меня: "А  что  же  твоя
работа? Ты уж о ней и не говоришь", - я на нее рассердился: не понимая,  что
решение мое непреклонно, она, - казалось мне, - оттягивает, И,  быть  может,
надолго, претворение его в жизнь, потому  что  несправедливое  ее  отношение
нервирует меня и отбивает охоту взяться за дело. Бабушка почувствовала,  что
своим скептицизмом нечаянно нанесла  удар  моей  воде.  Она  обняла  меня  и
сказала: "Прости, больше я тебя спрашивать не стану". И  чтобы  я  не  падал
духом, уверила меня, что, как только я буду чувствовать  себя  хорошо,  дело
пойдет на лад само собой.
     Между тем я задавал себе вопрос: проводя время у Сванов, не поступаю ли
я, как Бергот? Мои родители склонны были  думать,  что  я  ленив,  но  зато,
посещая салон, где бывает  великий  писатель,  веду  образ  жизни,  наиболее
благоприятный  для  развития  моего  таланта.  И  все  же  освободиться   от
обязанности развивать свой талант самому, внутри себя,  и  получить  его  из
чьих-либо рук так  же  невозможно,  как  выздороветь  (нарушая  все  правила
гигиены и предаваясь самым вредным излишествам) только оттого, что ты будешь
часто обедать у знакомых вместе с врачом.  Больше,  чем  кто-либо,  впала  в
заблуждение, в каком находились и мои родители, г-жа Сваи. Когда  я  говорил
ей, что не могу прийти, что мне нужно работать,  в  ее  взгляде  можно  было
прочесть, что я зазнался, что я глуплю и важничаю.
     - Да ведь Бергот приходит? Что ж, по-вашему, он плохо  пишет?  А  скоро
дело у него пойдет еще лучше, - прибавляла она, - он острее и гуще в газете,
чем в книгах, - в книгах он слегка расплывчат. Я  добилась,  что  теперь  он
будет писать для "Фигаро" leader article {Передовые  статьи  (англ.).}.  Это
будет как раз the right man in the right place  {Нужный  человек  на  нужном
месте (англ.).}.
     И в заключение говорила:
     - Приходите! Лучшего учителя, чем он, вы не найдете.
     Как приглашают вольноопределяющегося вместе с командиром его полка, так
ради  моей  карьеры,  -  точно  произведения  искусства  родятся   благодаря
"связям"! - она напоминала мне, чтобы я  пришел  к  ней  завтра  на  обед  с
Берготом.
     Таким образом, Сваны не больше, чем мои родители, -  а  ведь,  казалось
бы, именно Сваны  и  должны  были  в  разных  случаях  жизни  оказывать  мне
противодействие, - мешали моему счастью: счастью сколько угодно смотреть  на
Жильберту, если и не со спокойной душой, то, во всяком случае, с  обожанием.
Но в любви спокойствия быть не может, - достигнутое  есть  лишь  толчок  для
того, чтобы стремиться к  еще  большему.  Пока  мне  нельзя  было  ходить  к
Жильберте, я устремлял взор к недостижимому этому  счастью  и  не  мог  даже
представить себе, какие возникнут у  меня  новые  поводы  для  беспокойства.
Когда же сопротивление ее родителей было сломлено и вопрос решен,  он  опять
начал  ставиться,  но  только  по-разному.  В  таком  смысле   наша   дружба
действительно каждый день начиналась сызнова. Каждый вечер, придя  домой,  я
думал о том, что мне предстоит сказать Жильберте нечто  чрезвычайно  важное,
от чего зависит наша дружба,  и  это  важное  всегда  бывало  другим.  Но  я
наконец-то был счастлив, и ничто больше  не  угрожало  моему  счастью.  Увы!
Угроза возникла с той стороны, откуда я не  ждал  опасности,  -  ее  создали
Жильберта и я. То, в чем я был уверен, то, что я считал счастьем, - оно-то и
принесло мне страдания. В любви  счастье-состояние  ненормальное,  способное
мгновенно придать случайности, по-видимому самой что  ни  на  есть  простой,
всегда могущей возникнуть, огромное значение, какого она на  самом  деле  не
имеет. Человек действительно бывает счастлив оттого, что  в  сердце  у  него
появляется нечто неустойчивое, нечто такое, что он силится удержать навсегда
и чего почти не замечает, пока оно не переменит положения.  В  жизни  любовь
есть  непрерывное  мучение,  а   радость   обезвреживает   его,   ослабляет,
оттягивает, но оно в любой момент может  стать  таким,  каким  оно  было  бы
давно, если бы чаемое не достигалось, - нестерпимым.
     Я чувствовал уже не раз, что Жильберте хочется,  чтобы  я  подольше  не
приходил. Правда, когда меня  особенно  влекло  к  ней,  мне  стоило  только
попросить разрешения прийти у ее родителей, а они все больше убеждались, что
я прекрасно на нее влияю. Благодаря им, - рассуждал я, - моей любви ничто не
грозит; раз они за меня, я могу быть спокоен, ведь для Жильберты они  высший
авторитет. На беду, уловив некоторые признаки раздражения, прорывавшегося  у
нее,  когда  Сван  приглашал  меня  отчасти  вопреки  ее  желанию,  я  начал
задумываться: не есть ли то, что я считал  покровительством  моему  счастью,
как раз наоборот - скрытой причиной его непрочности?
     Последний раз, когда я был  у  Жильберты,  шел  дождь;  Жильберта  была
приглашена на урок танцев к мало ей знакомым людям, и взять меня с собой она
не могла. Из-за сырости я увеличил обычную свою дозу  кофеина.  Может  быть,
из-за дурной погоды, а может быть,  оттого  что  г-жа  Сван  была  настроена
против того дома, где должно было состояться танцевальное утро,  но  только,
когда  ее  дочь  начала  собираться,  она  необычайно  резко  окликнула  ее:
"Жильберта!" - и показала на меня в знак того, что я пришел ради нее  и  что
она должна остаться со мной. Г-жа  Сван  произнесла,  вернее  -  выкрикнула:
"Жильберта!" - из добрых чувств ко мне, но по тому,  как  Жильберта,  снимая
пальто,  повела  плечами,  я  понял,  что  г-жа  Сван  неумышленно  ускорила
постепенный отрыв от меня моей подружки, который тогда еще,  пожалуй,  можно
было остановить. "Нельзя же каждый день танцевать", - сказала дочери Одетта,
проявив, по всей вероятности, заимствованное некогда у  Свана  благоразумие.
Затем она снова превратилась в Одетту и заговорила с дочерью по-английски. В
то же мгновение точно стена выросла между мной  и  частью  жизни  Жильберты,
словно злой гений увлек от меня вдаль мою  подружку.  В  языке,  который  мы
знаем, мы возмещаем непроницаемость звуков  прозрачностью  мыслей.  А  язык,
который мы не знаем, - это запертый  дворец,  где  наша  возлюбленная  может
обманывать нас, между тем как мы, оставшись наружи, корчимся в  отчаянии  от
своего бессилия, но мы ничего не видим и ничему не в состоянии помешать. Вот
так и этот разговор по-английски вызвал бы у меня месяц назад только улыбку,
французские имена собственные не усилили бы во мне тревогу и не поддерживали
ее, а сейчас, когда его вели в двух шагах от меня два неподвижных  человека,
его жестокость вызвала во мне то  же  ощущение  брошенности  и  одиночества,
какое остается после того, как у тебя кого-то похитили.  Наконец  г-жа  Сван
вышла. В тот день, быть может, с досады на меня, ибо  я  оказался  невольной
причиной того, что ее лишили удовольствия, а быть может, еще и потому,  что,
видя, какая она сердитая, я предусмотрительно был холодней, чем обычно, лицо
Жильберты, лишенное  даже  тонкого  покрова  радости,  нагое,  опустошенное,
казалось, все время выражало грусть сожаления о том, что из-за  меня  ей  не
пришлось танцевать па-де-катр, и вызов всем, начиная с меня, кто не понимает
глубоких причин ее сердечного влечения  к  бостону.  Время  от  времени  она
заводила со мной разговор о погоде, о том, что дождь зарядил, о том, что  их
часы впереди, - разговор, оттененный паузами и односложными словами, а я,  с
каким-то бешенством отчаяния, упрямо разрушал мгновенья,  которые  могли  бы
стать мгновеньями нашей  душевной  близости  и  счастья.  Всему,  о  чем  мы
говорили,  придавал  какую-то  особенную  жесткость   налет   парадоксальной
ничтожности, но я был рад этому налету, потому что благодаря  ему  Жильберту
не могли обмануть банальность моих замечаний и мой холодный тон. Я  говорил:
"Если не ошибаюсь, раньше часы у вас скорей  уж  отставали",  но  Жильберта,
конечно, переводила это так: "Какая вы злая!" Как бы упорно ни продолжал я в
течение всего этого дождливого дня произносить такие беспросветные слова,  я
знал, что моя холодность не окончательно  обледенела,  как  это  я  старался
изобразить, а Жильберта, наверное, чувствовала, знала, что если  бы,  сказав
уже три раза, я отважился в четвертый  раз  повторить,  что  дни  становятся
короче, то мне стоило бы больших усилий  не  расплакаться.  Когда  Жильберта
была такой, когда улыбка не наполняла ее глаз и не  раскрывала  ее  лица,  -
невозможно  передать,  какое  уныло  однообразное  выражение   застывало   в
печальных ее глазах  и  в  угрюмых  чертах  лица.  Бледное  до  синевы,  оно
напоминало  тогда  скучный   песчаный   берег,   когда   море,   отхлынувшее
далеко-далеко, утомляет вас одним и тем же отблеском, обводящим  неизменный,
ограниченный горизонт. Наконец, прождав несколько часов и убедившись, что  в
Жильберте не происходит перемены к лучшему,  я  сказал,  что  она  не  очень
любезна. "Это вы не любезны, - возразила  она.  -  Да,  да!"  Я  задал  себе
вопрос, в чем же я провинился, но, не найдя за собой вины, с тем же вопросом
обратился к ней. "Ну конечно,  по-вашему,  вы  любезны!"  -  сказала  она  и
залилась смехом. И тут я почувствовал, как больно мне оттого, что я не  могу
достичь второго, еще менее уловимого круга ее мысли  -  круга,  описываемого
смехом. Смех этот, видимо, означал: "Нет, нет, вы меня не обманете, я  знаю,
что вы от меня без ума, но мне-то от этого ни тепло, ни холодно - мне на вас
наплевать". И все же я себя уговаривал, что, в конце концов, смех - язык  не
достаточно определенный, а потому я не могу быть уверен, что хорошо  понимаю
его. А на словах Жильберта была со мною мила. "В чем же моя нелюбезность?  -
спросил я. - Вы только скажите, я все заглажу". - "Нет, это ни к чему, я  не
сумею вам объяснить". Я вдруг испугался, как бы она не подумала,  что  я  ее
разлюбил, и это была для меня новая мука, такая же злая, но требовавшая иной
диалектики. "Если б вы знали, как вы меня огорчаете,  то  сказали  бы".  Мое
огорчение должно было бы обрадовать ее, если б она усомнилась в моей  любви,
но она рассердилась. Поняв свою ошибку, заставив себя не придавать  значения
тому, что она говорит, и терпеливо выслушивать, в глубине души не  веря  ей,
ее слова:
     "Я  вас  любила  по-настоящему,  в  один  прекрасный  день  вы  в  этом
убедитесь" (это тот самый день, когда обвиняемые утверждают, что их  правота
будет доказана, но по  каким-то  таинственным  причинам  их  правота  всегда
обнаруживается не в день допроса), я внезапно принял  смелое  решение  -  не
встречаться больше с Жильбертой и не объявлять ей об  этом  заранее,  потому
что она мне не поверит.
     Если нас опечалил любимый человек, то печаль наша может  быть  горькой,
даже когда она внедряется между заботами, делами  и  радостями,  которые  не
имеют отношения к этому человеку и от которых наше внимание лишь по временам
обращается к нему. Если же такая печаль рождается, - как в случае со мной, -
когда счастье видеть любимого  человека  наполняет  все  наше  существо,  то
внезапная перемена, происходящая  у  нас  в  душе,  до  сих  пор  солнечной,
безмятежной, спокойной, вызывает у нас страшнейшую бурю,  и  тут  уж  мы  не
можем ручаться, достанет ли у нас сил выдержать ее. В моем  сердце  бушевала
столь свирепая буря, что я  пришел  домой  разбитый,  истерзанный,  с  таким
чувством, что смогу перевести дух, только когда вновь проезжу  себе  дорогу,
только когда под каким-нибудь предлогом возвращусь к Жильберте. Но ведь  она
подумает: "Пришел!  Ну,  значит,  я  все  могу  себе  позволить.  Чем  более
несчастным он от меня  уйдет,  тем  более  послушным  вернется".  Моя  мысль
неодолимо влекла меня к ней, и эти  порывы,  эти  резкие  колебания  стрелки
внутреннего   компаса   отразились   в   черновиках   моих   одно    другому
противоречивших писем к Жильберте.
     Я попал в одно из тех трудных положений, в какие жизнь ставит  человека
неоднократно и на которые он, хотя нрав его не изменился, как не  изменилась
и его натура, - натура, рождающая наши увлечения, в сущности рождающая наших
любимых и даже их прегрешения, -  реагирует  по-разному,  в  зависимости  от
возраста. В такие минуты наша жизнь разламывается, кладется на  весы,  и  на
чашах этих весов она умещается вся целиком.  На  одной  -  наше  желание  не
разонравиться, не показаться чересчур смирным существу, которое мы любим, не
понимая его, и на которое мы считаем для себя  выгодным  смотреть  чуть-чуть
свысока, чтобы оно не воображало, что  оно  незаменимо,  иначе  оно  от  нас
отдалится; на другой - боль, боль всеохватывающая,  всеобъемлющая,  которую,
напротив, можно утишить, только если мы откажемся от желания нравиться  этой
женщине; только если мы дадим ей понять, что  можем  без  нее  обойтись,  мы
обретем ее вновь. Если с чаши,  где  лежит  гордость,  снять  немного  воли,
которая по нашему недосмотру с годами изнашивается, а  на  чашу,  где  лежит
печаль, добавить физической боли,  которой  мы  даем  усилиться,  то  вместо
смелого решения, способного вознести нас к двадцатилетнему возрасту,  другая
чаша  становится  тяжелее  и,  не  имея  достаточно   мощного   противовеса,
низвергает нас к  пятидесятилетнему.  Да  и  потом,  положения,  повторяясь,
меняются, и мы всегда можем опасаться, что в среднем возрасте  или  в  конце
жизни мы начнем проявлять  губительное  потворство  самим  себе  и  осложним
любовь известной долей привычки, которой не знает  юность,  занятая  другими
делами и не так свободно распоряжающаяся самою собой.
     В письме, которое я  написал  Жильберте,  я  громил  ее,  но  и  бросал
спасательный круг из нескольких как бы случайных слов, - ей оставалось  лишь
прицепить к нему примирение; потом ветер вдруг переменился: я  настрочил  ей
другое послание, своей нежностью смягчающее горечь выражений, вроде  "больше
никогда", трогательных для тех, кто их употребляет, и скучных для  той,  кто
будет их читать, все равно - сочтет она их неискренними и  "больше  никогда"
переведет: "Нынче вечером, если вы еще меня не разлюбили", или поверит им и,
восприняв  их  как  весть  об  окончательном  разрыве,   проявит   полнейшее
равнодушие, - ведь мы же всегда остаемся  равнодушны,  когда  дело  касается
разрыва с человеком, к которому мы охладели.  Но  раз,  пока  мы  любим,  мы
неспособны действовать,  как  достойные  предшественники  другого  человека,
которым нам суждено стать и который любить уже не будет, то как же мы