ла  мне  об
эклере, о подаренном мною цветке, обо всем, что не то чтобы  имело  значение
для меня одного, но что, как я полагал, видел только я и, однако, неожиданно
для меня в особой записи сохранила память Альбертины.  Уже  в  день  первого
знакомства, когда, вернувшись к себе, я смог охватить взглядом принесенное с
собой  воспоминание,  я  понял,  как  отлично  удался  фокус,   понял,   что
разговаривал с девушкой, которая, благодаря ловкости фокусника ничего общего
не имея с той, за кем я так долго  следил  на  берегу  моря,  подменила  ее.
Впрочем, я должен был бы это предвидеть, - ведь девушка с  пляжа  была  мною
выдумана. Тем не менее, раз я  в  беседах  с  Эльстиром  отождествлял  ее  с
Альбертиной, я сознавал свой нравственный долг перед ней  -  быть  верным  в
любви к Альбертине воображаемой. Пусть помолвка совершена заочно - все равно
мужчина обязан жениться на той, кого ему высватали. К тому же,  несмотря  на
то, что мою душу  покинула  -  пусть  хоть  на  время  -  тоска,  усмиренная
воспоминанием  о  благовоспитанности  девушки,  об  ее  выражении:   "вполне
заурядный" и о багровом виске, это  же  самое  воспоминание  будило  во  мне
другое чувство - чувство, правда, нежное и ничуть не мучительное, близкое  к
братскому, но со временем могшее стать не менее опасным, ибо  оно  поминутно
рождало бы во мне потребность поцеловать эту новую девушку, хорошие  манеры,
застенчивость и  для  меня  неожиданная  незанятость  которой  останавливали
бесполезный полет моего воображения и вызывали у меня  по  отношению  к  ней
умиленную благодарность.  Да  и  потом,  поскольку  память,  тотчас  начиная
проявлять негативы,  существующие  совершенно  независимо,  нарушает  всякую
связь между сценами, нарушает ход событий,  изображенных  на  негативах,  то
последний  из  показываемых  ею  не  уничтожает  предшествующих.   Рядом   с
обыкновенной, трогательной Альбертиной, с которой я  разговаривал,  я  видел
таинственную Альбертину у  моря.  Теперь  это  были  воспоминания,  то  есть
портреты, каждый из которых казался мне не более похожим, чем другой. Прежде
чем покончить с нашим первым знакомством, я хочу еще только  отметить,  что,
когда Альбертина ушла из мастерской Эльстира, я, пытаясь вообразить  родинку
у нее под глазом, видел эту родинку у нее на  подбородке.  Вообще,  когда  я
потом виделся с Альбертиной, я  всякий  раз  замечал  эту  родинку,  но  моя
блуждающая память водила ею потом по лицу Альбертины и помещала то здесь, то
там.
     Обманувшая мои ожидания бальбекская церковь не убила  во  мне  мечты  о
поездке в Кемперле, в Понтавен и в Венецию, и  точно  так  же,  несмотря  на
разочарование, постигшее меня, едва я обнаружил, что мадмуазель Симоне очень
мало отличается от других девушек, я утешал себя, что, по  крайней  мере,  -
пусть сама Альбертина не оправдала моих надежд, - благодаря ей я могу свести
знакомство с ее подружками из стайки.
     Первое время я все же в этом сомневался. До ее отъезда  оставалось  еще
много времени, до моего  тоже,  и  потому  я  счел  за  благо  не  стараться
попасться ей на глаза, а ждать случая. Но у меня возникли большие  опасения,
что даже при ежедневных встречах  она  будет  отделываться  ответом  на  мой
поклон издали, и тогда этот случай, хотя бы он и  представлялся  мне  каждый
день, ничего мне не даст.
     Вскоре, дождливым и прохладным утром,  меня  остановила  на  набережной
девушка в шапочке и с муфтой, до такой степени непохожая на  ту,  которую  я
видел у Эльстира, что казалось просто немыслимым признать ее за одно и то же
лицо; все-таки мне это удалось, но в первую секунду я растерялся, и эта  моя
растерянность, должно быть, не укрылась от взгляда Альбертины. Я вспомнил ее
"хорошие манеры", которыми она меня  так  поразила  у  Эльстира,  и  поэтому
сейчас меня особенно удивили грубый ее тон и замашки стайки. Да и висок  уже
не являлся центром внимания и не ручался за то, что это Альбертина, - то  ли
потому, что я смотрел на нее  с  другой  стороны,  то  ли  потому,  что  его
прикрывала шапочка, то ли потому, что он не всегда был багров. "Ну и погода!
- сказала она. - Нескончаемое бальбекское лето - все это одни разговоры.  Вы
здесь ничем не занимаетесь? Вас не видно ни  на  гольфе,  ни  на  вечерах  в
казино; и верхом вы не ездите. Скучища смертная! Вы не находите,  что  можно
одуреть, если проводить все время на пляже? Я вижу,  вы  любите  греться  на
солнышке. Но ведь времени-то у вас свободного много.  У  нас  с  вами  вкусы
разные - я обожаю все виды спорта! Вы не были на соньских скачках?  Мы  туда
ездили на  траме.  Вам  бы  поездка  на  таком  драндулете  удовольствия  не
доставила, в этом я не сомневаюсь! Мы тряслись два часа! За это время  я  бы
на своем вело три раза туда и обратно скатала". Когда Сен-Лу называл местный
поезд "кривулей" за то, что  он  все  время  извивался,  то  меня  восхищала
естественность, с какой он произносил это слово, от  легкости  же,  с  какой
Альбертина выговаривала "трам" и "драндулет", я робел. Она  была  мастерицей
по части подобного рода наименований, и я боялся, как бы  она  не  заметила,
что я - то по этой части слаб, и не стала  меня  презирать.  А  ведь  я  еще
понятия не имел о том, каким богатством  синонимов  располагает  стайка  для
наименования этой железной дороги. Когда Альбертина с кем-нибудь беседовала,
то голова у нее оставалась неподвижной, ноздри же раздувались,  а  губы  она
только чуть вытягивала.  Вот  почему  она  говорила  медленно  и  в  нос,  и
произношение это, быть может, частично перешло к ней  по  наследству  от  ее
предков-провинциалов, отчасти объяснялось ребяческой  игрой  под  английскую
флегму,  отчасти  -  влиянием  уроков  учительницы-иностранки  и,   наконец,
насморком. Эта особенность в произношении, которая, однако,  пропадала,  как
только Альбертина сближалась с человеком и к  ней  возвращалась  ее  детская
непринужденность, могла оттолкнуть от нее. Но она была  своеобразна  и  этим
пленяла меня. Если я несколько дней подряд не встречался с  Альбертиной,  я,
волнуясь, повторял: "Вас совсем не видно на гольфе",  -  с  тем  же  носовым
произношением с каким она тогда проговорила эти слова, держась  прямо  и  не
двигая головой. И в такие минуты мне  казалось,  что  нет  на  свете  никого
прелестнее ее.
     Мы с ней составляли в это утро одну из тех  пар,  скопления  и  стоянки
которых усеивают набережную, одну из тех пар,  которым  нужны  эти  встречи,
только чтобы обменяться двумя-тремя словами, и которые  потом  расходятся  в
разные стороны и идут гулять дальше. Я воспользовался этой остановкой, чтобы
посмотреть и установить окончательно, где же все-таки находится  родинка.  И
вот, подобно фразе из сонаты Вентейля, которая  привела  меня  в  восторг  и
которая по воле моего воспоминания скиталась между анданте и финалом до  тех
пор, пока однажды в моих руках не оказались ноты  и  я  ее  не  нашел  и  не
закрепил для нее в моей памяти место в скерцо, родинка, представлявшаяся мне
то на щеке, то на подбородке, теперь навсегда остановилась на верхней  губе,
под носом. Вот еще так же мы с удивлением обнаруживаем стихи, которые  знаем
наизусть, в произведении, где мы никак не ожидали их отыскать.
     В этот миг, как бы для того, чтобы у самого  моря  мог  развернуть  все
многообразие  своих  форм  роскошный  ансамбль,  какой  представляло   собою
красивое шествие девушек, и  золотистых  и  розовых,  обожженных  солнцем  и
ветром, подруги Альбертины, все до одной - с прелестными ножками,  с  гибким
станом, и вместе с тем такие разные, идя нам навстречу,  построились  в  ряд
параллельно морю.  Я  попросил  у  Альбертины  разрешения  проводить  ее.  К
сожалению, она ограничилась тем, что в знак приветствия  махнула  им  рукой.
"Ваши подружки будут недовольны, что вы не с ними",  -  в  надежде,  что  мы
пройдемся вместе, заметил я.
     К нам подошел молодой человек с правильными чертами  лица;  в  руке  он
держал ракетки. Это был игрок в баккара, чьи безумства возмущали судейшу.  С
холодным, безучастным видом, который для него, должно быть,  являлся  знаком
наивысшей изысканности, он поздоровался с Альбертиной. "Вы с гольфа.  Октав?
- спросила она. - Ну как дела, вы были в форме?" -. "А, надоело!  Все  время
мазал", - ответил он. "Андре была?" - "Да, у нее семьдесят семь". - "О,  это
рекорд!" - "Вчера у меня было восемьдесят два". Молодой  человек  был  сыном
очень богатого промышленника, которому  предстояло  играть  довольно  видную
роль в организации Всемирной выставки. Меня  поразило  в  Октаве,  как  и  в
других весьма немногочисленных приятелях девушек,  вот  что:  знание  всего,
относящегося к  одежде,  манере  держаться,  сигарам,  английским  напиткам,
лошадям, изученного ими до мельчайших подробностей, - так что рассуждали они
об  этом  с  горделивой  непогрешимостью,  переходившей   в   немногословную
скромность ученого, - накапливалось у них обособленно, в отрыве от какой  бы
то ни было духовной культуры.  У  этого  молодого  человека  не  могло  быть
никаких колебаний насчет того, когда приличия позволяют надевать смокинг,  а
когда - пижаму, но он понятия не  имел,  в  каком  случае  можно  употребить
такое-то слово,  а  в  каком  -  нельзя,  он  не  знал  элементарных  правил
французской грамматики. Эта несогласованность двух культур, вероятно, была и
у его отца, председателя Союза бальбекских домовладельцев, - в  обращении  к
избирателям, расклеенном на всех стенах, он писал:  "Я  хотел  видеть  мэра,
чтобы с ним об  этом  поговорить,  он  не  хотел  слышать  мои  справедливые
жалобы". Октав получал призы в казино за все танцы: за бостон, танго и т д.,
и это дало бы ему  возможность,  если  бы  он  только  захотел,  найти  себе
завидную невесту на "морских купаньях", где не в переносном, а в  буквальном
смысле девушка отдает  руку  "кавалеру".  Молодой  человек  закурил  сигару,
прежде спросив Альбертину: "Вы позволите?" - так, как просят разрешения - не
прерывая разговора, кончить срочную работу. Он не мог  "ничего  не  делать",
хотя никогда ничего не делал. Полная бездеятельность влечет за собой в конце
концов те же самые последствия, что и непосильная работа, -  как  в  области
духа, так равно  и  в  области  тела,  в  области  мускулов,  -  вот  почему
постоянная умственная пустота, которую прикрывал задумчивый  лоб  Октава,  в
конце концов, хотя внешне Октав был все так же спокоен,  начала  вызывать  у
него бесплодный зуд мысли, не дававший ему спать по ночам, как это бывает  с
переутомившимися метафизиками.
     Полагая, что, будь я знаком с  их  приятелями,  я  бы  чаще  виделся  с
девушками, я уж было хотел попросить Альбертину представить меня Октаву. Как
только он ушел, все повторяя: "Продулся", - я сказал об этом  Альбертине.  Я
надеялся, что она это сделает  в  следующий  раз.  "Вот  еще,  стану  я  вас
знакомить с пшютом! Здесь полно пшютов. Но им не о чем с вами разговаривать.
Этот очень хорошо играет в гольф, но и  только".  Я  знаю:  он  не  в  вашем
вкусе". - "Ваши подружки буду? недовольны, что вы не с ними", -  в  надежде,
что она предложит мне догнать их, заметил  я.  "Да  нет  же,  они  прекрасно
обойдутся без меня". Навстречу нам шел Блок - он лукаво  и  многозначительно
улыбнулся  мне,  а  затем,  почувствовав  себя  неловко,  так  как  не  знал
Альбертину или "знал, но не был знаком", церемонно и  неприветливо  наклонил
голову. "Кто этот хам? -  спросила  Альбертина.  -  С  какой  стати  он  мне
кланяется? Ведь я же с ним незнакома. Я ему и  не  ответила  на  поклон".  Я
ничего не успел сказать  Альбертине,  потому  что  Блок  направился  к  нам.
"Извини, - сказал он, - я хотел только тебе сообщить, что  завтра  я  еду  в
Донсьер. Задерживаться еще было бы просто невежливо - что  бы  Сен-Лу-ан-Бре
обо мне подумал! Имей в виду, что я еду с  двухчасовым.  Всех  благ".  Но  я
думал только о том, как бы опять увидеться с Альбертиной и  познакомиться  с
ее подругами, мне казалось, что Донсьер, куда  они  не  ездили  и  откуда  я
вернулся бы после того, как они уходили с пляжа, - это где-то на краю света.
Я сказал Блоку, что не поеду. "Ну что ж, я поеду  один.  Воспользуюсь  двумя
глупейшими александрийскими стишками господина Аруэ и  скажу  Сен-Лу,  чтобы
польстить его клерикализму:

                    Я слова данного держусь верней тебя:
                    Забудешь ты свой долг - его исполню я".

     "Должна сознаться, что он довольно красивый малый, -  сказала  о  Блоке
Альбертина, - но до чего же противный!" Я не считал Блока красивым малым, но
он был действительно красив. Лоб у него был довольно выпуклый, нос  орлиный,
выражение крайне насмешливое и уверенное в том, что оно насмешливое, словом,
лицо приятное. Но Альбертине он нравиться не мог. Впрочем, быть  может,  это
зависело от ее дурных черт: жестокости, нечуткости, свойственной всей стайке
в целом, грубости со всеми окружающими. Но и потом, когда я  их  познакомил,
неприязнь Альбертины не уменьшилась. Блок вышел  из  той  среды,  где  между
подтруниваньем над светом и почтением к хорошим манерам, которые  непременно
должны быть у человека, "моющего руки", возникло нечто среднее, отличавшееся
от светских приличий и в то же время являвшее собой  особенно  омерзительный
род светскости. Когда Блока с кем-нибудь знакомили, он кланялся, скептически
улыбаясь и одновременно изъявляя преувеличенную почтительность, и, если  это
был мужчина, говорил: "Очень рад", - тоном, в котором слышалась издевка  над
этими словами и вместе с тем сознание, что таким  тоном  не  может  говорить
какой-нибудь подонок. Первое мгновение  Блок  посвящал  обычаю,  который  он
соблюдал и над которым сам же смеялся (таким же тоном он поздравлял  первого
января: "С Новым годом, с новым счастьем"), а затем с хитрым и лукавым видом
"говорил тонкие вещи", в которых часто было много справедливого, но  которые
"действовали на нервы" Альбертине. Когда, при первой встрече, я  сказал  ей,
что его фамилия - Блок, она воскликнула: "Я готова была  держать  пари,  что
это жидюга! Что-что, а фасон давить - это они умеют". Впрочем, ютом в  Блоке
раздражало Альбертину еще и другое. Как  многие  интеллигенты,  он  не  умел
говорить просто о  простых  вещах.  Для  каждой  простой  вещи  он  подбирал
изысканное выражение, а затем обобщал. Это надоедало  Альбертине  -  она  не
очень любила, чтобы кто-нибудь следил за тем, что  она  делает,  и  Блок  не
доставил ей удовольствия, когда, заметив, что  она,  подвернув  ногу,  сидит
неподвижно,  изрек:  "Она  возлежит  на   шезлонге,   но,   в   силу   своей
веэдесущности, одновременно играет то в  нечто,  именуемое  гольфом,  то  во
что-нибудь вроде тенниса". Это была всего лишь "литература",  но  Альбертина
вообразила, что из-за этого у нее могут выйти неприятности с  теми,  кто  ее
звал и с кем она не пошла, потому что, по ее словам, она не могла двигаться,
и этого была достаточно, чтобы ей стали противны лицо и  самый  звук  голоса
молодого человека, который  так  выразился.  Мы  с  Альбертиной  простились,
порешив на том, что как-нибудь погуляем. Я говорил с ней, не сознавая,  куда
падают мои слова и во что они  превращаются,  -  я  словно  бросал  камни  в
бездонную пропасть. Вообще тот, к кому обращены  наши  слова,  наполняет  их
содержанием,  которое  он  извлекает  из  своей  сущности  и  которое  резко
отличается от того, какое вложили в эти же самые слова мы, - с  этим  фактом
мы постоянно сталкиваемся  в  жизни.  Но  если  вдобавок  мы  имеем  дело  с
человеком, воспитание которого (как воспитание Альбертины для меня) является
для нас загадкой, чьи склонности, круг чтения и взгляды нам  неизвестны,  то
мы не знаем, будет ли в нем на наши слова отклик более сочувственный, чем  в
животном, которому все-таки  можно  что-нибудь  втолковать.  Таким  образом,
сделать попытку подружиться с Альбертиной  означало  для  меня  то  же,  что
прикоснуться к неведомому, если не к невозможному, это было для меня занятие
такое же нелегкое, как объездка лошади, и такое же успокоительное, как  уход
за пчелами или выращиванье роз.
     Я был уверен всего лишь несколько часов назад, что  Альбертина  ответит
на мой поклон издали. Прощаясь, мы строили планы совместной прогулки. Я  дал
себе слово, что когда опять встречусь  с  Альбертиной,  то  буду  смелее,  и
заранее обдумал все, что я ей скажу и даже (ведь теперь я был убежден  в  ее
легкомыслии) каких ласк я стану у нее добиваться. Но  ум  так  же  подвержен
влияниям, как растение, как  клетка,  как  химические  элементы,  а  средой,
меняющей его, когда он  в  нее  погружается,  служат  обстоятельства,  новое
окружение. Когда я снова встретился с Альбертиной, то под влиянием перемены,
происшедшей во мне только оттого, что я был с ней, я сказал ей совсем не то,
что  собирался  сказать.  Потом,  вспоминая  багровый  висок  Альбертины,  я
спрашивал себя: не выше ли она оценит какую-нибудь любезность,  которую  она
восприняла бы как бескорыстную? Наконец, временами меня смущали ее  взгляды,
ее улыбки. Они могли  свидетельствовать  и  о  ветрености,  и  о  глуповатой
веселости в сущности порядочной резвушки. Одно и то же выражение лица,  одно
и то же выражение, которое она употребляла в разговоре, допускало  различные
толкования;  я  отступал  перед  всем  этим,  как  отступает  ученик   перед
трудностями перевода с греческого.
     На этот раз мы почти сейчас же встретили высокую Андре,  перепрыгнувшую
через председателя. Альбертине пришлось представить  меня  ей.  Глаза  у  ее
подруги были необычайно светлые, словно дверной проем из темного помещения в
комнату, освещенную солнцем и зеленоватым отблеском искрящегося моря.
     Прошли мимо пятеро мужчин, которых я хорошо запомнил в  первые  же  дни
моей жизни в Бальбеке. Я  часто  задавал  себе  вопрос,  что  это  за  люди.
"Господа не из шикарных, - презрительно усмехаясь,  заметила  Альбертина.  -
Старичок в желтых перчатках, этакий мышиный жеребчик, вид хоть куда, правда?
- это бальбекский зубной врач, славный человечек; толстяк-это мэр, только не
карапуз, того вы, наверно, видели, он - учитель танцев, тоже противный  тип,
он нас терпеть не может, потому что мы очень шумим в казино, ломаем  стулья,
не желаем танцевать на ковре, и за это он никогда не дает  нам  приза,  хотя
здесь только мы и умеем танцевать. Зубной врач - милый человек, я бы  с  ним
поздоровалась,  чтобы  позлить  учителя  танцев,  но  не  могу:  с  ними  де
Сент-Круа, генеральный советник, - из очень хорошей  семьи,  но  ради  денег
перешел на сторону республиканцев: ни  один  порядочный  человек  с  ним  не
здоровается. Мой дядя и он входят в правительство, а другие мои родственники
от него отвернулись. Худой, в непромокаемом плаще, это - капельмейстер. Как,
разве вы его не знаете? Дирижирует он божественно. Вы, не слушали "Cavaleria
Rusticana"? По-моему, идеально! Вечером он дает концерт, но  мы  не  пойдем,
потому что это в зале мэрии. В казино-то ладно, но вот если мы пойдем в залу
мэрии, откуда убрали  распятие,  мать  Андре  хватит  удар.  Вы  можете  мне
возразить, что муж моей тети тоже в  правительстве.  Но  тут  уж  ничего  не
поделаешь. Тетя есть тетя. Не за это же я ее люблю! У нее всегда было только
одно желание - как бы от меня отделаться. Действительно заменила мне мать, -
и это ее двойная заслуга, потому что она мне никто, - моя подруга, и люблю я
ее как родную мать. Я вам покажу ее карточку".  К  нам  подошел  чемпион  по
гольфу и игрок в баккара Октав. Я подумал, что у меня с ним найдется  о  чем
поговорить, так как выяснил из разговора, что он  дальний  родственник  и  к
тому же любимчик Вердюренов. Но Октав с презрением  относился  к  знаменитым
средам и,  кроме  того,  заметил,  что  Вердюрен  не  имеет  понятия,  когда
полагается надевать смокинг и что  поэтому  с  ним  неудобно  встречаться  в
некоторых  "мюзик-холлах",  где  не  так-то  приятно  слыша