н раз уже пробовали такое с Джорданом, - сказал я в шутку.
   Калли вздохнул.
   - Зачем он это сделал? Удача к нему  поворачивалась.  Он  должен  был
выиграть. Ему нужно было просто остаться здесь.
   - Возможно, он не хотел испытывать судьбу, - сказал я.
   Калли заявил, что я валяю дурака.
 
*** 
 
   На  следующее  утро  Калли  позвонил  мне  в  номер,  и   мы   вместе
позавтракали. После этого он отвез меня на Вегас Стрип в контору юриста,
где было составлено и засвидетельствовано  мое  завещание.  Я  пару  раз
повторил, что копию завещания нужно отправить моему брату Арти.
   - Все уже понятно, - нетерпеливо вмешался Калли. - Не беспокойся. Все
будет сделано как надо.
   Когда мы ушли  из  конторы,  он  провез  меня  по  городу  и  показал
новостройки. В пустынном воздухе  отсвечивала  золотом  новенькая  башня
отеля Сэндз.
   - Этот город будет строиться и строиться, - сказал Калли.
   Бесконечная пустыня простиралась до отдаленных гор.
   - Места еще хватает, - сказал я.
   - Увидишь, - Калли засмеялся. - Игра - прибыльное дело.
   Мы съели легкий завтрак, а потом, чтобы тряхнуть  стариной,  зашли  в
Сэндз, сложились по двести долларов и подошли к столам для костей. Калли
сказал, подсмеиваясь над собой:
   - В моей правой руке десять бросков. - И я  предоставил  ему  бросать
кости. Ему, как всегда, не везло, но я заметил, что он не  принимал  это
близко к сердцу. От игры он не получал удовольствия. Он,  без  сомнения,
изменился.  Мы  поехали  в  аэропорт,  и  он  дождался  вместе  со  мной
приглашения на посадку.
   - Позвони мне, если будут какие-нибудь неприятности, - сказал  Калли.
- А в следующий раз, когда приедешь, пообедаем с  Гроунвельтом.  Ты  ему
нравишься, а его стоит иметь на своей стороне.
   Я кивнул, потом достал из кармана квитанции.  Квитанции  на  тридцать
тысяч долларов в кассе отеля Занаду. Мои расходы на проживание,  игру  и
перелет составили около трех тысяч долларов. Я передал квитанции Калли.
   - Сохрани их для меня, - попросил я. - Я передумал.
   Калли пересчитал белые  бумажки.  Их  было  двенадцать.  Он  проверил
суммы.
   - Ты доверяешь мне свой счет? - спросил он. - Тридцать  тысяч  -  это
много.
   - Должен же я кому-то доверять, - сказал я. -  И  кроме  того,  я  же
помню, как ты отказался от двадцати тысяч Джордана, хотя сидел на мели.
   - Только потому, что ты меня пристыдил, - сказал Калли. -  Хорошо,  я
позабочусь о них. А если станет горячо, я одолжу тебе свои  наличные,  и
использую это как залог. Чтобы от тебя не оставалось следов.
   - Спасибо, Калли, - поблагодарил я. - Спасибо за номер в отеле  и  за
еду, и за все. И спасибо, что ты меня выручил.
   Я почувствовал к нему прилив теплых чувств. Он был одним из  немногих
моих друзей. И тем не менее, удивился, что перед посадкой в  самолет  он
обнял меня на прощанье.
   В самолете,  летевшем  от  света  в  темные  часовые  пояса  Востока,
расставаясь с заходящим солнцем Запада и погружаясь во тьму, я  думал  о
чувстве, которое испытывал ко мне Калли. Мы так мало друг друга знали. И
я думаю, у нас обоих было мало  людей,  которых  мы  хорошо  знали.  Как
Джордана. И мы разделили поражение Джордана и его удачу.
 
*** 
 
   Я позвонил Валли из аэропорта, собираясь сказать ей, что прилетел  на
день раньше. Ответа не было. Мне не хотелось звонить ее отцу, поэтому  я
просто взял такси  и  поехал  в  Бронкс.  Валли  еще  не  было  дома.  Я
почувствовал знакомое  раздражение,  оттого  что  она  забрала  детей  к
бабушке и дедушке на Лонг-Айленд. Но  потом  подумал,  а  какого  черта?
Почему  она  должна  проводить  воскресенье  одна  в  нашей  стандартной
квартире, если могла быть в кругу своей преуспевающей ирландской  семьи,
братьев, сестер и их друзей, где  дети  могли  погулять  и  поиграть  на
свежем воздухе и поваляться на травке?
   Я решил дожидаться ее.  Она  должна  была  скоро  приехать  домой.  В
ожидании я позвонил Арти. К телефону подошла его  жена  и  сказала,  что
Арти пораньше лег спать, так как  плохо  себя  чувствовал.  Я  попросил,
чтобы она его не будила, так как ничего существенного у меня не было.  И
с легким страхом спросил, что с Арти. Она сказала, что он просто  устал,
он слишком много работал. Не было даже повода обращаться  к  доктору.  Я
сказал, что завтра позвоню Арти на работу, и повесил трубку.
 
Глава 15 
 
   Следующий год был счастливейшим в моей жизни.  Мы  ожидали  окончания
постройки нашего дома. У меня впервые будет собственный дом, и в связи с
этим я испытывал странное чувство. Что теперь я наконец стану таким  же,
как все остальные: буду отдельной личностью, не зависимой от общества  и
других людей.
   Думаю, что это  чувство  было  порождено  нараставшим  отвращением  к
району, где  я  жил.  Социально  достойные  черные  и  белые,  заработав
достаточно  денег,  продвигались  по  экономической  шкале,  и  для  них
оставаться в этом районе становилось невозможным. А когда они  съезжали,
их места занимали не столь приспособленные.  Вновь  прибывшие  черные  и
белые были обречены остаться там навечно. Алкоголики, любители-сводники,
мелкие воришки и прочие криминогенные элементы.
   Перед этим вторжением полиция совершила  стратегическое  отступление.
Вновь прибывшие дети были  менее  воспитанными  и  начали  все  крушить.
Перестали работать лифты; окна в  парадных  были  разбиты  и  больше  не
заменялись. Когда я возвращался с  работы  домой,  на  площадках  стояли
пустые бутылки из-под виски, а на скамейках перед домами сидели  пьяные.
Появлялись буйные компании, за которыми  гонялись  регулярные  городские
части. Валли стала встречать детей, возвращавшихся домой  из  школы,  на
автобусной остановке. Однажды она даже спросила меня,  не  переехать  ли
нам к ее отцу, пока не достроят наш собственный дом. Это произошло после
того, как одну десятилетнюю негритянку изнасиловали и сбросили  с  крыши
дома.
   Я сказал: нет, продержимся. Останемся. Я знал, о чем думала  Валли  и
что она стыдилась сказать вслух. Она боялась негров. Так  как  она  была
воспитана и образована в либеральном духе, с верой в  равенство,  то  не
могла признать, что боится всех окружающих ее негров.
   У меня была другая точка  зрения.  Я  считал  себя  реалистом,  а  не
фанатиком. Муниципальные кварталы города Нью-Йорка превращались в черные
трущобы, появлялись новые  гетто,  где  негры  изолировались  от  белого
сообщества. Эти  кварталы  по  существу  использовались  как  санитарный
кордон.  Маленькие   Гарлемы,   припудренные   городским   либерализмом.
Экономические отбросы белого рабочего класса также там оседали: Те,  кто
был слишком мало образован, чтобы заработать  на  жизнь,  слишком  плохо
приспособлен, чтобы нормально содержать семью. Те же, у кого  были  хоть
какие-то сбережения, спасали свои жизни в пригородах, частных домах  или
арендуемых городских квартирах. Но баланс сил еще  не  изменился.  Белые
еще численно превосходили черных в соотношении два к  одному.  Социально
ориентированные белые и черные семьи еще составляли хрупкое большинство.
Я полагал, что оставаться в нашем квартале будет относительно  безопасно
на протяжении, по крайней  мере,  еще  двенадцати  месяцев,  которые  мы
должны были там прожить.  Остальное  меня  не  заботило.  Думаю,  что  я
презирал всех этих людей.  Они  были  подобны  животным,  не  обладающим
свободной  волей,  удовлетворялись  существованием  со  дня  на  день  с
попойками и наркотиками, и совокуплялись просто чтобы убить время. Район
превращался в еще один сиротский приют. Но как же тогда получилось  так,
что я все еще там жил? Что же я такое?
   На нашем этаже проживала  негритянка  с  четырьмя  детьми.  Она  была
плотно сложена, выглядела довольно сексуально и всегда  была  в  хорошем
настроении и в приподнятом состоянии духа. Муж ушел от нее еще до  того,
как она переехала в наш дом, и я никогда его не видел. На протяжении дня
она была образцовой матерью: дети были  всегда  чистенькие,  она  всегда
провожала их в школу и встречала на автобусной остановке.  Но  к  вечеру
мать  преображалась.  После   ужина   мы   встречали   ее   разряженную,
отправлявшуюся на свидание, а дети оставались дома одни.  Старшей  дочке
было только десять лет. Валли часто трепала ее по головке, а я  говорил,
чтобы она не связывалась с ними.
   Однажды поздно ночью мы услышали вой пожарных сирен. В нашу  квартиру
проник запах дыма. Окно  нашей  спальни  было  прямо  напротив  квартиры
негритянки, и мы, как в кино, увидели пламя, бушевавшее  в  квартире,  и
мелькавших в нем маленьких детей.  Валли  выскочила  в  ночной  рубашке,
схватила с кровати одеяло и выбежала из квартиры.  Я  побежал  вслед  за
ней. Как раз в это время дверь другой квартиры в конце длинного коридора
распахнулась, и выбежали четверо маленьких детей. За их спинами мелькало
пламя. Валли побежала к ним по коридору, а я думал, какого черта она это
делает. Валли неслась неистово, и одеяло волочилось  по  полу.  Потом  я
понял то, что она поняла раньше. Старшая  девочка,  вышедшая  последней,
выгнав перед собой малышей, начала падать. Ее спина была в огне. Потом и
вся она окуталась темно-красным пламенем. И упала. Когда она корчилась в
агонии на цементном полу, Валли подскочила и обернула  ее  одеялом.  Над
ними поднялся грязно-серый дым, и в это время в коридор вбежали пожарные
со шлангами и топорами.
   Пожарные взялись за дело, и Валли возвратилась со мной в квартиру. По
лестницам поднимались санитары. Потом внезапно в  квартире  напротив  мы
увидели мать. Она билась руками в стекло и громко кричала. Кровь  лилась
на ее наряды. Я не понял, что она делает, а потом до меня дошло, что она
пытается заколоться осколками стекла. Сзади  из  дыма,  восходившего  от
обугленной мебели, появились пожарные. Они оттащили ее от окна, а  потом
мы увидели, как ее, забинтованную, несли на  носилках  в  машину  скорой
помощи.
   Эти дешевые муниципальные дома, строившиеся без расчета  на  прибыль,
были устроены тем  не  менее  так,  что  огонь  не  мог  слишком  быстро
распространиться, и дым не угрожал другим жильцам. Выгорала только  одна
квартира. Девочка, попавшая в огонь, как говорили,  должна  поправиться,
хотя она и серьезно обгорела. Мать вскоре выписалась из больницы.
   Неделей позже, субботним днем, Валли увезла детей в дом отца, чтобы я
мог спокойно поработать над книгой. Работа шла споро,  но  тут  раздался
стук в дверь. Стучали так робко, что  я  едва  услышал  из-за  кухонного
стола, где работал.
   Открыв дверь, я увидел шоколадного негра. У него были тоненькие усики
и разглаженные волосы. Он пробормотал свое имя. Я не расслышал  его,  но
кивнул. Потом он сказал:
   - Я хотел поблагодарить вас и вашу жену за то,  что  вы  сделали  для
моего ребенка.
   И я понял, что это отец семейства в конце коридора, где был пожар.
   Я предложил ему зайти  выпить.  Я  видел,  что  он  почти  плачет  от
унижения и стыда из-за необходимости благодарить.  Я  сказал,  что  жены
нет, но я передам, что он заходил. Он зашел,  показывая,  что  не  хочет
оскорбить меня отказом, но пить отказался.
   Я старался изо всех сил, чтобы не показать, что ненавижу его, но это,
должно быть, было заметно. Я ненавидел его с ночи пожара. Он относился к
тем неграм, которые оставляют жену и детей на пособии, а сами  уходят  и
развлекаются,  живут  собственной  жизнью.   Я   читал   о   разрушенных
негритянских  семьях  Нью-Йорка.  И  как  устройство  и   несовершенство
общества заставляют мужчин покидать своих жен и  детей.  Я  понимал  это
разумом, но чувства мои восставали.  Какого  хрена  им  надо  было  жить
собственной жизнью? У меня ведь не было собственной жизни?
   Но потом я увидел, что по этой молочно-шоколадной коже катятся слезы.
И разглядел его длинные  ресницы  над  мягкими  коричневыми  глазами,  и
услышал его слова:
   - Дружище, - сказал он. -  Моя  девочка  умерла  сегодня  утром.  Она
умерла в больнице.
   Он пошатнулся, я подхватил его, и он сказал:
   - Говорили, что она поправляется, что ожоги не очень тяжелые, но  она
все-таки умерла. Я приходил к  ней,  и  все  в  этой  больнице  на  меня
смотрели. Понимаешь? Я был ее отцом. Где я был? Чем я занимался? Как они
осуждали меня. Понимаешь?
   У Валли в гостиной на случай прихода отца или  братьев  была  бутылка
виски. Ни Валли, ни я, как правило, не пили.  Но  я  не  знал,  где  она
держит эту бутылку.
   - Подожди минутку, - сказал я плачущему мужчине. - Тебе надо выпить.
   Я  нашел-таки  бутылку  и  достал  два  стакана.  Мы  оба  выпили  не
разбавляя, и я увидел, что ему стало лучше, он взял себя в руки.
   Наблюдая  за  ним,  я  понял,  что  он  пришел  не  для  того,  чтобы
поблагодарить несостоявшихся спасителей дочери. Он пришел, чтобы  излить
кому-нибудь свое горе и свою вину. Поэтому я слушал  и  старался,  чтобы
мои чувства к нему не выражались у меня на лице.
   Он осушил стакан, и я  подлил  ему  виски.  Он  устало  откинулся  на
диване.
   - Знаешь, я никогда не хотел уходить от жены и  детей.  Но  она  была
слишком живой и слишком энергичной. Я много  работал,  работал  на  двух
работах и копил деньги. Я хотел купить дом и нормально растить детей. Но
она хотела развлекаться. Она была слишком энергичная,  и  я  должен  был
уйти. Я старался видеться с детьми почаще, но она мне не разрешала. Если
я давал ей лишние деньги, она тратила их на  себя,  а  не  на  детей.  А
потом, понимаешь, мы все больше отдалялись, и я нашел  женщину,  которой
нравилось жить, как я живу, и я стал  чужим  для  собственных  детей.  А
теперь все осуждают меня потому, что моя девочка  умерла.  Как  будто  я
один из этих перелетных пижонов, оставляющих женщин умирать с голоду.
   - Это твоя жена оставила их одних, - сказал я.
   Он вздохнул.
   - Я не могу осуждать ее. Она сойдет с ума, если  каждый  вечер  будет
сидеть дома. И у нее  не  было  денег  на  няньку.  Я  должен  был  либо
развязаться с ней, либо убить ее, одно из двух.
   Я ничего не говорил, а лишь смотрел на  него,  а  он  на  меня.  Было
видно, что он унижен от того, что приходится рассказывать о таких  вещах
постороннему, причем белому. А потом я  понял,  что  я  -  единственный,
перед кем он может обнаружить свой позор. Потому что я был не в  счет  и
потому, что Валли погасила пламя, опалявшее его дочь.
   - Она чуть не убила себя той ночью, - сказал я.
   Он снова разрыдался.
   - Она так любит своих детей, - сказал он. - То, что она  оставила  их
одних, ничего не значит. Она всех их любит. И она не сможет  себе  этого
простить,  вот  чего  я  боюсь.  Эта  женщина  сопьется  и  умрет,   она
опускается, друг. Я не знаю, что я могу для нее сделать.
   Я ничего не мог сказать на это.  В  глубине  сознания  я  думал,  что
пропал день работы, что мне не вернуться к своим  записям.  Я  предложил
ему поесть.  Он  допил  виски  и  поднялся,  чтобы  уходить.  Снова  это
стыдливое и униженное выражение на лице, когда он благодарил меня и  мою
жену за то, что мы сделали для его дочери. Потом он ушел.
   Когда Валли с детьми вернулась вечером домой,  я  рассказал  ей,  что
произошло, и она пошла в спальню и  проплакала,  пока  я  готовил  детям
ужин. А я думал о том, что осудил человека прежде, чем встретился с  ним
или что-то о нем узнал. Как просто я определил его место, выведенное  из
прочитанных книг, среди пьяниц и наркоманов, переехавших в наш  квартал.
Я представил его, бежавшего от своего народа  в  другой  мир,  не  такой
бедный и черный, из рокового круга,  в  котором  он  был  рожден.  И  он
оставил свою дочь умереть в огне. Он никогда не простит себя, и его  суд
куда строже, чем то, что я вывел для себя в своем невежестве.
 
*** 
 
   Неделей спустя подралась парочка из соседнего дома, и он  порезал  ей
горло. Оба были белыми. У нее был любовник на стороне, который в стороне
и остался. Но рана оказалась не  смертельной,  так  что  заблудшая  жена
смотрелась трогательно-романтично с  шеей,  обмотанной  большими  белыми
бинтами, когда забирала детей из школьного автобуса.
   Я знал, что мы уезжаем вовремя.
 
Глава 16 
 
   В канцелярии армейского резерва процветало взяточничество. Впервые за
свою карьеру на Гражданской Службе я получил квалификацию "Отлично".  Из
своих вымогательских интересов я изучил все сложные новые  инструкции  и
стал умелым клерком, ведущим специалистом в своей области.
   Благодаря этим специальным познаниям я разработал для своих  клиентов
челночную систему. Когда они заканчивали шестимесячную активную службу и
возвращались в мое резервное подразделение, я освобождал их от  собраний
и двухнедельного летнего лагеря. И нашел для этого  совершенно  законный
путь. Я мог предложить им сделку,  согласно  которой  после  прохождения
шестимесячной активной службы они превышались просто в имена  в  списках
армейского резерв и призывались только в случае войны. Больше не было ни
еженедельных собраний, ни ежегодных летних лагерей. Мои цены шли  вверх.
Еще один плюс: когда я таким  образом  избавлялся  от  старых  клиентов,
открывались новые вакансии.
   Однажды утром я открыл "Дейли Ньюс", и там на  первой  странице  была
большая фотография трех молодых людей.  Двое  из  них  только  что  днем
раньше были записаны мной в резерв. С каждого по двести  баксов.  Сердце
мое екнуло, и я почувствовал слабость.  Чем  это  могло  быть,  если  не
раскрытием  вымогательства?  Я  заставил  себя  прочесть   надпись   под
фотографией. Парень посередине  был  сыном  ведущего  политика  в  штате
Нью-Йорк. Подпись приветствовала патриотическое вступление сына политика
в армейский резерв. Вот и все.
   Тем  не  менее,  эта   газетная   фотография   меня   напугала.   Мне
представилось, что меня  посадили,  а  Валли  осталась  одна  с  детьми.
Конечно, я знал, что ее отец с матерью позаботятся о них, но  меня-то  с
ними не будет. Я потеряю семью. Но когда я пришел в контору и  поделился
новостью с Фрэнком, он засмеялся и заявил, что все прекрасно. Двое  моих
плательщиков на первой полосе  "Дейли  Ньюс".  Великолепно.  Он  вырезал
фотографию и повесил ее на доску объявлений в своем отделении армейского
резерва. Для нас это  было  шутливым  намеком.  Майор  считал,  что  это
сделано для поднятия духа в отделении.
   Эта ложная тревога несколько ослабила мою бдительность. Как и  Фрэнк,
я начал верить, что  вымогательство  может  продолжаться  бесконечно.  И
могло бы, если бы не берлинский кризис, заставивший  президента  Кеннеди
призвать сотни тысяч из резервных частей. Что вышло для нас боком.
   Когда пришла новость, что наши  резервисты  призываются  в  армию  на
годовую активную службу, наше учреждение превратилось в сумасшедший дом.
Уклонявшиеся от призыва, заплатившие  за  поступление  на  шестимесячную
программу, разгневались и взбесились. Больше всего им было  обидно,  что
их, сливки американской молодежи,  начинающих  адвокатов,  преуспевающих
дельцов с Уолл-Стрит, гениев  рекламы,  провело  тупейшее  из  созданий,
армия Соединенных Штатов. Им морочили голову  шестимесячной  программой,
провели, продали, а они и не обратили внимания на эту маленькую  уловку.
Что они могут быть призваны на  активную  службу  и  снова  оказаться  в
армии. Городские пройдохи очутились в  положении  деревенщины.  Мне  это
тоже не очень понравилось, хотя я  и  поздравлял  себя  с  тем,  что  не
вступил в резерв, погнавшись за легкими деньгами. Но вымогательство  мое
пошла ко дну. Не облагавшийся налогами доход в тысячу долларов  в  месяц
прервался. А я очень скоро должен был переезжать в  свой  новый  дом  на
Лонг-Айленде. Но все  же  я  еще  не  понимал,  что  приближается  давно
предвиденная катастрофа.  Я  был  слишком  занят  обработкой  громадного
количества бумаг для отправки своих подразделений на активную службу.
   Нужно было обеспечить провизию и обмундирование, выпустить  всяческие
инструкции по подготовке. Кроме того,  началось  паничес