скара как лучший короткометражный
фильм, и на экране появилось и ее лицо. Оно  было  раскрасневшееся,  все
светилось радостью. Она сказала просто:
   - Я хотела бы выразить благодарность тем женщинам, которые вместе  со
мной участвовали в создании этой картины, особенно Элис Десанитис.
   Эти слова сразу перенесли меня в то время, в тот день, когда я узнал,
что Элис любит Дженел больше, чем когда-либо любил я.
   Дженел сняла на один месяц дом в Малибу, на побережье. В конце недели
я уезжал из своей гостиницы и проводил субботу и  воскресенье  с  ней  в
этом доме. В пятницу, поздно вечером мы шли на берег, а  потом  садились
на малюсенькой веранде, под лунным светом,  и  наблюдали  за  маленькими
птичками, которых,  как  сказала  Дженел,  называли  перевозчиками.  Они
всякий раз отскакивали от набегавшей волны, так что вода не попадала  на
них.
   Мы спали в спальне, выходящей на Тихий океан. На  следующий  день,  в
субботу, когда у нас был ленч вместо завтрака, к нам приехала Элис.  Она
позавтракала  с  нами,  а  потом  достала  из  своей  сумочки  маленький
прямоугольный кусочек пленки и передала его Дженел. Кусочек  пленки  был
не больше дюйма в ширину и два дюйма в длину.
   Дженел спросила:
   - Что это?
   - Это режиссерский кредит фильму, - сказала Элис. - Я вырезала его.
   - Зачем? - спросила Дженел.
   - Потому что подумала, что тебе будет приятно, - сказала Элис.
   Я смотрел на Дженел и Элис. Фильм я видел. Это была неплохая  работа.
Дженел и Элис сделали  его  с  тремя  другими  женщинами.  Это  было  их
совместное предприятие, чисто женское, на свой страх и  риск.  У  Дженел
был кредит как у кинозвезды. У Элис был кредит  за  режиссуру.  Еще  две
женщины получили кредит в соответствии с работой, которую они  выполняли
по созданию фильма.
   - Нам нужен  режиссерский  кредит.  Мы  не  можем  делать  фильм  без
режиссерского кредита, - сказала Дженел.
   Я не мог удержаться и вмешался:
   - Я думал, что Элис занимается режиссурой, - сказал я.
   Дженел сердито взглянула на меня.
   - Ей было  поручено  это,  -  сказала  она.  -  Но  я  сделала  много
предложений по режиссуре и считаю, что должна получить за  это  какую-то
долю кредита.
   - О Боже, - сказал я. - Ты же  кинозвезда,  главная  в  фильме.  Элис
причитается кредит за ее работу.
   - Конечно, - сказала Дженел с возмущением. - Я сказала ей об этом.  Я
не говорила, чтобы она вообще отказалась от кредита. А она отказалась.
   - Как ты сама считаешь? - спросил я, повернувшись к Элис.
   Элис спокойно ответила:
   - Дженел выполнила очень много работы по режиссуре, а я  не  цепляюсь
за кредит. Пусть его берет Дженел. Мне он и в самом деле не нужен.
   Я видел, что Дженел очень рассердилась.  Она  не  любила  попадать  в
такое ложное положение, но я чувствовал, что она не собирается оставлять
Элис весь кредит за режиссуру в фильме.
   - Черт возьми, - возмутилась Дженел. -  Не  смотри  на  меня  так.  Я
получила деньги на фильм и собрала  людей,  и  мы  все  помогали  писать
сценарий, и он не был бы написан без меня.
   - Хорошо, - сказал я. - Тогда возьми кредит как продюсер.  Почему  ты
так цепляешься за режиссерский кредит?
   Тогда вмешалась Элис:
   - Мы покажем этот фильм как конкурентный по Академии и Фильмексу, и у
таких фильмов, люди это  чувствуют,  самой  важной  является  режиссура.
Режиссер получает большую часть кредита на картину. Я думаю, что  Дженел
права. - Она повернулась к Дженел:
   - Как ты хочешь, чтобы распределялся режиссерский кредит?
   Дженел сказала:
   - Кредит пусть идет нам обеим, а ты поставь свое имя первым. Хорошо?
   - Ладно, как хочешь, - ответила Элис.
   После ленча Элис сказала, что ей надо уезжать, хотя Дженел просила ее
остаться. Я наблюдал, как они прощаются, целуются, а потом проводил Элис
к ее машине.
   - Ты в самом деле согласна? - спросил я ее.
   Сохраняя полное спокойствие,  сдержанно,  прекрасная  в  таком  своем
состоянии, она сказала:
   - Да, согласна. С Дженел случилась  истерика  после  первого  показа,
когда все бросились ко мне с поздравлениями. Такая уж она  есть,  а  для
меня важнее, чтобы она чувствовала себя счастливой, чем заниматься  всей
этой ерундой. Понимаешь?
   Я улыбнулся ей и поцеловал в щеку на прощанье.
   - Нет, - сказал я. - Не понимаю таких вещей.
   Я вернулся в дом, но Дженел нигде не было видно. Я подумал, что  она,
должно быть, пошла прогуляться по берегу, и не хотела,  чтобы  я  шел  с
ней. И точно, через час я заметил, как она ходит  по  песку  у  воды.  А
когда она вернулась в дом, то сразу пошла в спальню. Когда  я  обнаружил
ее там, то увидел, что она в постели, накрывшись простыней и одеялом,  и
плачет.
   Я молча сел на постель. Она протянула руку и взяла меня за руку.  Она
все еще плакала.
   - Ты думаешь, что я такая гадость, да? - сказала она.
   - Нет, - сказал я.
   - И ты думаешь, что Элис просто удивительная, так?
   - Она мне нравится, - осторожно проговорил я.
   Я знал, что она боялась, вдруг я подумаю, что Элис лучше ее.
   - Это ты попросила ее вырезать этот кусочек негатива, - спросил я.
   - Нет, - сказала Дженел. - Она сама это сделала.
   - Хорошо, - сказал я. - Тогда прими это, как есть, и не мучайся,  кто
сделал больше, кто лучше. Она хотела сделать это для тебя, согласись. Ты
же знаешь, что сама хочешь, чтобы было так.
   Она опять стала плакать. И  в  самом  деле  она  была  истеричкой.  Я
приготовил ей суп и дал ее лекарство, эти голубые  десять  миллиграммов,
приносившие ей удовлетворение. Она  заснула  и  проспала  весь  вечер  и
следующую ночь, до утра в воскресенье.
   До вечера я читал. Потом смотрел на берег и на воду, пока не  занялся
рассвет.
   Дженел наконец проснулась. Было около десяти  часов  утра.  В  Малибу
начинался прекрасный день. Я сразу же понял, что она  будет  чувствовать
себя неловко в моем присутствии и не хочет, чтобы я  оставался  здесь  и
дальше. Она,  как  обычно,  запротестовала,  как  протестуют  прекрасные
южанки. Но я видел, как разгорелись ее глаза. Она хотела позвать Элис  и
выказать ей свою любовь.
   Дженел проводила меня до машины. На ней была одета одна из ее шляп  с
широкими полями, защищавшими ее кожу от солнца. Это была самая настоящая
широкополая шляпа. Большая часть женщин выглядела бы в  ней  безобразно,
но со своими совершенными лицом и фигурой она выглядела в ней прекрасно.
На  ней  были  специально  для  нее  скроенные,  уже  ношенные   кем-то,
специально потрепанные джинсы, облегающие тело, как кожа. И я  вспомнил,
что однажды вечером я сказал ей, когда она была в ванной без всего,  что
у нее по-настоящему великолепна та часть тела, которая ниже спины, и что
чтобы взрастить ее такой нужны целые поколения. Я сказал ей  это,  чтобы
разозлить ее, потому что она была феминисткой. К  моему  удивлению,  она
пришла в восторг от этого замечания. И  я  вспомнил,  что  она  была  до
какой-то  степени  снобом.  И  что   она   гордилась   аристократической
родословной своей южной семьи.
   Она поцеловала меня на прощанье. Ее лицо  раскраснелось.  Она  ни  на
йоту не расстраивалась от того, что я уезжаю. Я знал, что она проведет с
Элис счастливый день и они будут счастливы вместе, а что  у  меня  будет
жалкое время препровождение в моей гостинице в городе. Но я подумал, что
за черт? Элис заслуживала этого, а я нет, и в  самом  деле  нет.  Дженел
как-то сказала, что она, Дженел, являлась практическим решением для моих
эмоциональных потребностей, но я не являлся таковым для ее эмоциональных
потребностей.
   Экран телевизора замерцал. Это была дань  уважения  памяти  Маломара.
Валери сказала мне что-то об этом. Он был хороший человек? И я  ответил,
что да, хороший. Когда мы закончили смотреть церемонию вручения  наград,
она спросила меня:
   - Ты знаешь кого-нибудь из тех, кого называли?
   - Некоторых, - ответил я.
   - Кого именно? - спросила Валери.
   Я назвал Эдди  Лансера,  который  получал  Оскара  за  свой  вклад  в
написание сценария, но не назвал Дженел. На мгновение у  меня  мелькнула
мысль, а не  ловушка  ли  это  Валери  для  меня,  и  не  хочет  ли  она
посмотреть, не скажу ли я что-нибудь про Дженел. И я потом  сказал,  что
знаю еще блондинку, которая получила премию в начале программы.
   Валери посмотрела на меня и отвернулась.
 
Глава 40 
 
   Неделю спустя позвонил Доран я позвал меня в Калифорнию,  там  должны
были проводиться новые обсуждения по фильму.  Он  сказал,  что  запродал
Эдди Лансера студии "Три-Калчер".  И  вот  я  отправился  туда  и  снова
слонялся там, ходил на всяческие встречи и вновь  встретился  с  Дженел.
Чувствовал я себя теперь как-то неспокойно, без прежней безмятежности: я
больше не любил Калифорнию так же сильно, как раньше.
   Как-то в один из вечеров Дженел спросила:
   - Ты все время говоришь, какой замечательный парень твой  брат  Арти.
Чем он так замечателен?
   Я видел, что наша с Арти история, наш  сиротская  жизнь  завораживает
ее. Это импонирует ее чувству драматического. В голове ее,  было  видно,
прокручиваются самые невероятные фильмы и сказочные истории о том, какой
бывает жизнь. Двое молодых мальчишек. Очаровательно. Ожившая фантазия  в
стиле Уолта Диснея.
   - Значит, тебе хочется  послушать  еще  одну  историю  про  сирот?  -
спросил я. - Тебе нужна счастливая история или правдивая  история?  Тебе
нужна ложь или тебе нужна правда?
   Дженел сделала вид, что обдумывает ответ.
   - Сначала попробуем правду, - наконец сказала она. - И если  она  мне
не понравится, тогда расскажешь мне ложь.
   Тогда я рассказал ей, что все посетители нашего приюта всегда  хотели
усыновить Арти и никогда меня. Вот так я начал свою историю.
   А Дженел сказала насмешливо:
   - Ах ты, бедняжка.
   Но когда она это произнесла, хоть и с улыбкой, рука ее в этот  момент
скользнула вниз вдоль моего тела, и она не убрала ее.
 
*** 
 
   В то воскресенье,  когда  нас  с  Арти  заставили  надеть  форму  для
усыновления, как мы ее называли, мне было семь, а Арти - восемь лет.  На
нас были голубые пиджачки,  белые  накрахмаленные  рубашки,  темно-синие
галстуки  и  белые  фланелевые  брюки.  Ботинки  тоже  были  белые.  Нас
тщательно причесали и доставили в приемную заведующей, где  уже  ожидала
молодая пара, муж с женой, чтобы посмотреть  на  нас.  Нас  должны  были
представить  посетителям  с  обменом  рукопожатиями,  мы   должны   были
продемонстрировать хорошие манеры, сесть рядышком с ними для разговора и
знакомства. Потом полагалось пойти всем вместе прогуляться по территории
приюта мимо огромного сада, мимо футбольного поля и мимо школы. Особенно
отчетливо я запомнил, что женщина была очень красива. Что, будучи  всего
лишь семилетним ребенком, я влюбился в нее. Было ясно, что ее муж  также
влюблен в нее, но что вся эта идея  с  усыновлением  не  так  уж  его  и
радует.  Очевидным  в  тот  день  стало  и  то,  что  женщине  чертовски
понравился Арти, но не я. И, вообще-то, я не мог ее винить. Даже в  свои
восемь лет Арти был красив почти  взрослой  красотой.  Кроме  того,  все
черты его лица были вырезаны очень отчетливо, и хотя мне и говорили, что
мы похожи, и всем было ясно, что мы братья, я то знал, что  был  как  бы
смазанным вариантом Арти, как  если  бы  его  первым  вынули  из  формы.
Отпечаток получился безукоризненным. Ну а я,  как  вторая  копия,  из-за
прилипших кусочков воска вышел неказистее: нос  получился  больше,  губы
толще. Арти обладал изяществом девушки, в то время как кости моего  лица
и тела были толще и тяжелее. Но я никогда не ревновал к своему брату  по
этому поводу - вплоть до того дня.
   Вечером того же дня нам сообщили, что молодая пара должна приехать  в
следующее воскресенье, и тогда решится, усыновят ли они  нас  обоих  или
только одного из нас. Сказали нам  также  и  то,  что  люди  эти  весьма
богаты, и насколько это будет важно для нас, если они  возьмут  хотя  бы
одного.
   Помню  этот   разговор   с   заведующей,   которая   говорила   очень
доверительно. Это была одна из тех задушевных  бесед,  которые  взрослые
иногда проводят с  детьми,  предостерегая  от  таких  злых  чувств,  как
ревность,  зависть,  недоброжелательность  и  призывая  нас  к  душевной
щедрости, достижимой разве что святыми; а что же говорить  о  детях?  Мы
слушали ее, не произнося ни слова. Лишь кивали и заучено отвечали:  "Да,
мэм". На самом деле не понимая, о чем, собственно, идет речь.  Но,  хоть
мне и было всего  семь  лет,  я  знал,  что  должно  было  произойти.  В
следующее воскресенье мой  брат  Арти  уйдет  вместе  с  той  богатой  и
красивой леди, оставив меня одного в приюте для сирот.
   Даже в детстве Арти никогда не задавался.  Но  вся  следующая  неделя
проходила над знаком нашего с Арти отчуждения -  единственная  неделя  в
нашей жизни. В ту неделю я ненавидел его. В  понедельник  после  уроков,
когда мы пошли играть  в  регби,  я  не  взял  его  в  свою  команду.  В
спортивных играх я был  авторитетом.  За  те  шестнадцать  лет,  что  мы
провели в приюте, я всегда  был  лучшим  атлетом  среди  сверстников,  и
прирожденным лидером. Поэтому капитаном одной из команд всегда  выбирали
меня, и, набирая  себе  команду,  первым  я  всегда  брал  Арти.  В  тот
понедельник единственный раз за все шестнадцать лет я не выбрал Арти. Во
время игры, хотя я и был на год младше, все время старался ударить  его,
как только он завладевал мячом. Сейчас, тридцать лет спустя, я  все  еще
помню изумленное выражение его лица, его обиду. Вечером,  за  ужином  я,
вопреки обычаю, садился за стол отдельно от него. И  не  разговаривал  с
ним ночью, когда мы ложились спать. Как-то, в один из дней  той  недели,
отчетливо помню до сих пор, когда после окончания игры он шел по полю, а
у меня в руках был мяч, я совершенно хладнокровно сделал спиральный  пас
с двадцати ярдов и попал ему прямо в затылок, так что сшиб его с ног.  Я
просто швырнул мяч. Для семилетнего мальчишки  точность  попадания  была
просто замечательной. Даже сейчас меня поражает та сила злонамеренности,
позволившая руке  семилетнего  парнишки  сделать  столь  точный  бросок.
Помню, как Арти поднимался с земли, как я крикнул ему: "Эй, я не хотел".
Но он просто повернулся и пошел прочь.
   Он не стал отплачивать мне тон же монетой. Но это  только  прибавляло
мне злости. Как бы я не задевал его, не унижал его, он просто смотрел на
меня вопросительно. Ни один из нас не понимал, что с нами происходит. Но
одна вещь, я знал, заставила бы его огорчиться.  Арти  всегда  аккуратно
относился к деньгам, которые мы с  ним  копили,  выполняя  от  случая  к
случаю разные работы в приюте.
   У  Арти  была  специальная  банка,  куда  мы   складывали   все   эти
десятицентовики и четвертаки, и  он  хранил  ее  в  своем  шкафчике  для
одежды. После обеда в пятницу я  выкрал  эту  стеклянную  банку-копилку,
пожертвовав ежедневным матчем по регби, и побежал в ту часть территории,
где росли деревья и закопал ее. Я даже не пересчитал деньги. Банка  была
заполнена медяками и серебром до самого горлышка.  Арти  хватился  банки
лишь на следующее утро, и тогда он посмотрел на меня, как  бы  не  желая
верить, но ничего не сказал. Теперь он избегал меня.
   Следующий  день  было  воскресенье,  и  нам   следовало   явиться   к
заведующей,  чтобы  нас  одели  в  костюмчики  для  усыновления.  В   то
воскресенье я встал рано, еще до завтрака, и убежал в лесок, что рос  за
зданием приюта, чтобы спрятаться там. Я знал, что должно было  произойти
в тот день. Что Арти оденут в  костюмчик,  и  эта  красивая  женщина,  в
которую я успел влюбиться, заберет его с собой, и я его  больше  никогда
не увижу. Но у меня,  по  крайней  мере,  останутся  его  деньги.  За  -
бравшись в самую гущу леска, я лег на землю и уснул и проспал весь  день
напролет. Когда проснулся, было уже почти темно, и тогда я побрел назад.
Меня привели в кабинет к заведующей, и та всыпала  мне  двадцать  ударов
деревянной линейкой. Но это меня нисколько не расстроило.
   Когда я вошел в спальню, то с изумлением  увидел  Арти,  сидящего  на
своей кровати и дожидавшегося меня. Я никак  не  мог  поверить,  что  он
по-прежнему здесь. Припоминаю, что, когда Арти ударил  меня  в  лицо,  в
моих глазах стояли слезы. Он ударил меня и потребовал свои деньги. И тут
он набросился на меня, молотя кулаками и пиная куда  попало,  и  кричал,
требуя обратно деньги. Я старался защищаться не причиняя ему вреда, но в
конце концов я его приподнял и отшвырнул  от  себя.  И  вот  мы  сидели,
уставившись друг на друга.
   - Нет у меня твоих денег, - сказал я ему.
   - Ты их украл, - возразил Арти. - Я же знаю, что ты их украл.
   - Нет, не я, - ответил я. - Нет их у меня.
   Мы в  упор  смотрели  друг  на  друга.  В  тот  вечер  мы  больше  не
разговаривали.  Но  на  следующее  утро,  проснувшись,  мы  снова   были
друзьями. Все осталось таким, как и было раньше.  О  деньгах  Арти  меня
больше никогда не спрашивал. А я ему так никогда и не рассказал,  где  я
их закопал.
   О том, что произошло в то воскресенье, я ничего не знал до того  дня,
когда однажды, годы спустя,  Арти  рассказал  мне,  что,  узнав  о  моем
побеге, он наотрез отказался облачаться в свой костюм  для  усыновления,
что он вопил и ругался и пытался ударить заведующую, и что его побили. А
когда молодая пара, желающая его усыновить, все же настояла,  чтобы  его
увидеть - тогда он плюнул в эту женщину и обругал  ее  всякими  грязными
словами, какие только могли придти в  голову  восьмилетнему.  Сцена,  по
словам Арти,  была  ужасной,  и  заведующая  снова  задала  ему  хорошую
взбучку.
 
*** 
 
   Когда я закончил рассказ, Дженел встала с кровати и пошла налить себе
еще один бокал вина. Она снова залезла в  кровать  и,  склонившись  надо
мной, сказала:
   - Хочу познакомиться с твоим братом Арти.
   - Никогда, - ответил я. - Все девушки, с которыми я заходил  к  Арти,
немедленно в него влюблялись. Собственно говоря, я и женился-то как  раз
из-за того, что моя будущая жена оказалась  той  единственной  девушкой,
которая не влюбилась в Арти.
   - А ты так и не откопал ту стеклянную банку с деньгами?
   - Нет, - ответил я. - Да я и не хотел ее откапывать. Я  хотел,  чтобы
она оставалась в том лесу, дожидаясь  какого-нибудь  мальчишку,  который
мог бы случайно найти ее там, и для него это было  бы  волшебством.  Мне
она была больше не нужна.
   Дженел  пила  вино  и  вдруг  сказала  с  ревностью,  которую  всегда
испытывала ко всем моим эмоциональным привязанностям:
   - Ты любишь его, не правда ли?
   Но на это я просто ничего не мог ответить. О том, чтобы  использовать
слово "любовь" для описания своего отношения к Арти или к любому другому
мужчине, я просто никогда не думал. И  кроме  того,  Дженел  употребляла
слово "любовь" слишком часто. Поэтому я ей ничего не ответил.
   В другой раз Дженел стала спорить со мной по поводу того, что женщины
имеют такое же право трахаться с кем им хочется, что и мужчины. Я сделал
вид,  что  согласен  с  ней.  Но  почувствовал,  что  испытываю   легкую
недоброжелательность - из-за подавляемой ревности.
   Я только лишь сказал:
   - Ну,  конечно  же,  имеют.  Загвоздка  лишь  в  том,  что  по  чисто
биологическим причинам им это не потянуть.
   Здесь Дженел просто пришла в ярость.
   - Все это полная ерунда, - сказала она. - Мы можем трахаться с той же
легкостью, что и вы. Нам наплевать. Это как  раз  вы,  мужчины,  подняли
весь этот шум о том, что секс такая важная и серьезная вещь. И  вся  эта
ваша ревность и желание обладать нами, будто мы ваша собственность.
   Это была ловушка, и Дженел, как я и рассчитывал, в нее угодила.
   - Да нет, я не это имел в виду, - начал я. - А ты знаешь или нет, что
для мужчины шансы подцепить гонорею от  женщины  равны  от  двадцати  до
пятидесяти процентов, а вот  для  женщины  шансы  подцепить  гонорею  от
мужчины уже равны от пятидесяти до восьмидесяти проце